Жуковский в целом весьма удачно взамен испанских пословиц, дословно переведенных Флорианом, или пословиц французских приводит русские пословицы и поговорки, при этом достаточно нейтральные по звучанию, такие как "береги монету про черный день", "у кого свербит, тот и чешется", "слухом земля полна", "еду, не свищу, а наеду, не спущу", "иной в чужом глазу видит соломинку, а в своем бревна не замечает", "будет и на нашей улице праздник", "писаного пером не вырубишь топором", "дай синицу в руки, а не сули ястреба в небе", "смелость города берет", "век живи и век учись", "я знаю, где раки зимуют" и т. д.
Заметная особенность перевода Жуковского по сравнению с флориановской версией – усиленная фольклорность. Это позволяет Жуковскому, вопреки нейтрализующей манере французского писателя, приблизиться к "Дон Кихоту" Сервантеса "через голову" Флориана. В целом эта особенность переводческого метода Жуковского не вызывает возражений, несмотря на то что отдельные решения зачастую оказываются малоубедительными. Любопытный пример усиления фольклорности с опорой на русское народное творчество приводит Александр Веселовский. Речь в данном случае идет не о переводе пословиц, а о воссоздании многочисленных в "Дон Кихоте" вкрапленных в прозаический текст стихов.
Так, при переводе стихотворения, которое Дон Кихот адресует вышеупомянутым бабенкам на постоялом дворе, Жуковский воспользовался русским "складом" (четырехстопным хореем с дактилическим окончанием), к которому в попытках овладения народным тактовиком до него прибегали Державин, Херасков, Карамзин, Воейков и который имел отчетливые былинные ассоциации:
Кто счастливее в подсолнечной
Дон Кишота и коня его!
Позавидуйте мне, рыцари!
Здесь прелестным я красавицам
Отдаю свое оружие!
Здесь прелестные красавицы
О коне моем заботятся!(Д. К., I, 80)
Ср. у Флориана:
Onc il ne fut de chevalier
Plus en faveur auprès des belles:
Don Quichotte est servi par elles;
Princesses pansent son coursier.(F., I, 28)
У Сервантеса:
Nunca fuera caballero
De armas tan bien servido,
Como fuera don Quijote
Cuando de su aldea vino:
Doncellas curaban dél,
Princesas de su rocino.
Существенной трансформации уже в переводе Флориана подвергнут образ Дон Кихота. Усилена лирическая стихия, "сняты" или сглажены снижающие героя эпизоды и ситуации. В переводе Жуковского образ Дон Кихота претерпел еще большую трансформацию. "Серьезные" монологи Дон Кихота, отношение к которым у Сервантеса далеко не однозначно, переданы абсолютно серьезно, без малейшего оттенка иронии (ощутимой у Флориана). Новый этап в отношении к роману Сервантеса, характерный для эпохи, в которую Жуковский взялся за перевод, его собственные творческие интересы и тенденции национального литературного развития – все это привело к тому, что "Дон Кихот" не был им воспринят как пародия. Во всяком случае, полемичность замысла Сервантеса, по-видимому, не ощущалась как автором перевода, так и его читателями в области языка, стиля, речевых (а следовательно, и мировоззренческих) характеристик. Пафос монологов Дон Кихота, одновременно мудрых и смешных, в утрированном виде и комическом освещении передающих типичные рассуждения героев рыцарских романов и тем самым развеивающих их, воспринимается Жуковским не только серьезно, но и с восторгом и воодушевлением. Исчезают многомерность романа, многоплановость оценок, у Сервантеса заключающаяся в том числе и в разрыве между добрыми началами, проповедуемыми рыцарскими романами, и нелепостью самих "проповедей".
Знаменательно, что даже некоторые ошибки Жуковского в понимании французского текста проникнуты той же тенденцией. Например, французское "magnanime" – буквально "великодушный" (у Сервантеса "magnánimo") – было истолковано им как "великое сердце". И эта ошибка, имеющая прямое отношение к идеализирующей образ Дон Кихота тенденции, наполнила новым смыслом фразу: "Один, пеший, без всякой подпоры, кроме своего сердца, сего великого сердца, незнакомого с робостью…" (Д. К., III, 177). Подчас эта тенденция дает о себе знать в тех случаях, когда Жуковский затрудняется в выборе русского эквивалента отдельных слов или словосочетаний флориановской версии. Так, Жуковский явно затруднялся в переводе средневековых юридических терминов "la justice distributive et commutative" (у Сервантеса – "la justicia distributiva y conmutativa"), имеющих вполне определенное значение. Дистрибутивное (распределительное) право – это распределение благ и наказаний, причитающихся данному лицу сообразно его поступкам; коммутативное (замещающее) право – замена одного наказания другим, обычно в сторону его смягчения. В русском переводе Дон Кихот рассуждает о правах гражданских и правах естественных. Трансформация при этом коснулась всей фразы в целом, самой сути одного из монологов героя Сервантеса, где он утверждает, что странствующий рыцарь обязан знать очень многое, в том числе и основы права дистрибутивного и коммутативного, дабы каждый получил, что ему следует и полагается. В интерпретации Жуковского ("права гражданские и права естественные, чтобы не делать ничего противного законам и натуре" – Д. К., IV, 192) слова Дон Кихота звучат как теоретическое обоснование своего права освободить каторжников, которых "Господь и природа создали свободными". Знаменательно при этом, что трудности чисто переводческого характера позволяли Жуковскому подчас вплотную приблизиться к недоступному для него оригиналу, вопреки уводящему в сторону переводу-посреднику. Например, речь Дон Кихота о Золотом веке перед козопасами предваряет его обращение к Санчо с приглашением сесть рядом с ним как равный с равным, поскольку "о странствующем рыцарстве можно сказать то же, что говорят о любви, что оно все на свете уравнивает" ("de la caballería andante se puede decir lo mesmo que del amor se dice, que todas las cosas iguala"). Флориан передает эту фразу несколько более абстрактно и витиевато: "La chevalerie est comme l´amour elle est la mère de l´egalité" ("Рыцарство подобно любви, ибо оно – мать равенства" – Р., I, 87). Не имея возможности перевести слово в слово ("la chevalerie" – по-французски женского рода), Жуковский был вынужден отступить от французского текста, выказав при этом чрезвычайно глубокое понимание образа, созданного фантазией испанского писателя: "Рыцарство, как и любовь, равняет состояния, сближает людей между собой" (Д. К., I, 171).
Там, где Осипов называет Дон Кихота "набитым дураком", Жуковский назовет его "помешанным". И стоит за этим, конечно же, не случайный и произвольный выбор того или иного слова в синонимическом ряду, а новый взгляд на роман Сервантеса и на образ главного его героя. Само сумасшествие Дон Кихота у Жуковского если не снимается, то во всяком случае отходит на второй план. Дон Кихот для него, несомненно, не совсем сумасшедший. Любопытное рассуждение на тему "О характере сумасшедших в трагедии" мы находим среди его записей, сделанных примерно в те же годы. Жуковский пишет о допустимости характера сумасшедшего в трагедии, однако делает существенную поправку (надо полагать, не без оглядки на "Дон Кихота") относительно романов: "Трагический характер есть сила и слабость, характер сумасшедшего есть одна слабость, ибо он есть одно страдание, слабость жалкая, но возбуждающая некоторое отвращение <…> Сумасшедший может быть трогателен в романе, а не в трагедии; я думаю, больше потому, что роман оставляет больше действовать воображению". Однако поскольку сумасшествие он все же определяет как болезнь, которая "отнимает у человека свободу действовать", как "бесчувствие", а характер сумасшедшего как "нечто неопределенное, неявственное, непостоянное", очевидно, что Дон Кихот, с точки зрения Жуковского, в полном смысле сумасшедшим не был.
В переводе Жуковского заметна тенденция, которая в современной теории перевода называется "принципом сдвинутого эквивалента". Именно об этом идет речь в статье, переведенной Жуковским с французского: "О переводах вообще и в особенности о переводах стихов". Жуковский переводил "Дон Кихота" в полном соответствии с этой программой. В качестве иллюстрации можно привести фрагмент из 21-й главы первой части.
Сервантес:
"Paréceme, Sancho, que no hay refrán que no sea verdadero, porque todos son sentencias sacadas de la misma experiencia, madre de las ciencias todas, especialmente aquel que dice: Donde una puerta se cierra otra se abre. Dígolo, porque si anoche nos cerró la ventura la puerta de la que buscábamos engañándonos con los batanes, ahora nos abre de par en par para otra mejor y más cierta aventura…"
Флориан:
"Sancho, s´écria-t-il plein de joie, tous les proverbes sont vrais, principalment celui qui dit que lorsqu´une porte se ferme une autre s´ouvre bientôt. Cette nuit, la volage fortune a semblé se jouer de mes espérances; mais ce matin elle vient m´offrir un beau dédommagement…" (F., I, 177).
Жуковский:
"Санко! – воскликнул он в восхищении, – все пословицы справедливы, но эта всех справедливее: одна дверь на замок, а другая настежь. Прошедшим вечером плутовка фортуна изрядно подшутила над нами, но утро вечера мудренее" (Д. К., II, 52–53).
Ощутив фольклорную основу скалькированной Флорианом испанской пословицы ("donde una puerta se cierra otra se abre") и не подобрав ей прямого русского эквивалента, Жуковский решил компенсировать утрату чуть ниже в этой же фразе подлинной русской пословицей, между тем как французский текст оснований для этого не давал. С другой стороны, благодаря обыгрыванию слова вечер оказался восстановленным столь важный для Сервантеса принцип словесной игры (в оригинале обыгрывается слово la puerta – "дверь"), утраченный у Флориана. Жуковский, несомненно, ощущал значение данного элемента поэтики в структуре романа, вполне ощутимого в целом в версии Флориана, сознавал, что не везде ему удается сохранить словесную игру без ущерба для смысла и, следуя "системе строгого вознаграждения", мог пытаться компенсировать утраты в других местах текста. Наконец, в той же фразе Жуковский интуитивно почувствовал некоторую нелогичность появления единственного числа ("mes esperances") в разговоре о ситуации, в которой участвовали двое, и заменил его на множественное, удивительным образом восстановив логику и грамматику оригинала.
Разумеется, далеко не всегда Жуковский был столь удачлив. В переводе заметны следы недостаточной опытности, не всегда безукоризненного знания французского языка. Например, в 13-й главе первой части Жуковский не заметил отрицательную частицу и соответственно неверно истолковал фразу "Je vous avoue qu´à mes yeux un but aussi peu chrétien diminue beaucoup leur mérite" (F., I, 103). В итоге добропорядочный католик произносит у него более чем странную фразу прямо противоположного смысла: "Признаюсь, в моих глазах такая христианская цель убавляет их цену!" (Д. К., I, 195). Фраза "Tel se couche en bonne santé qui le lendemain se relève mort" (F., III, 133) переводится им буквально: "Иной ляжет здоров, а встанет мертвый" (Д. К., IV, 209). Однако подобные казусы крайне редки.
Современниками Жуковского его инициатива была встречена в высшей степени благожелательно. С точки зрения рецензента "Вестника Европы", автор перевода "оказал приятнейшее одолжение любителям отечественной словесности", предоставив в их распоряжение роман "приятный и занимательный".
"Дон Кишот" Жуковского не потерял своей актуальности и через четверть века, о чем свидетельствует рецензия на перевод С.С. де Шаплета, осуществленный с той же флориановской версии (речь о нем пойдет ниже). "В слабом и отчасти переиначенном "Дон Кихоте" Флорианова перевода, – по верному в целом замечанию рецензента "Литературной газеты", – В.А. Жуковский весьма счастливо угадал дух подлинного произведения Сервантеса и передал его живым, прекрасным слогом".
И даже рецензент "Московского телеграфа", ополчившийся на перевод Флориана и Шаплета и противопоставивший им романтическую версию Тика, сделав скидку на "юный возраст" Жуковского, обратившегося к "Дон Кихоту", отметил его значение в борьбе с засилием французской словесности.
В 1815 году "Дон Кихот" в переводе Жуковского вышел вторым изданием. В письме от 15 сентября 1809 года к А.И. Тургеневу Жуковский характеризовал второе издание как "кое-как поправленное". Насколько можно судить, эти исправления оказались минимальными и свелись почти исключительно к устранению опечаток, а также к некоторому обновлению орфографии ("идти" вместо "итти"; слитное, вместо раздельного, написание некоторых слов, прежде всего с отрицанием; частичная замена заглавных букв в середине предложения на строчные и т. д.). Уточнения коснулись также системы знаков препинания, что оказалось весьма действенным в художественном отношении (например, в издании 1804–1806 годов было: "Заря занялась, нет красавицы"; в издании 1815 года читаем: "Заря занялась, – нет красавицы").
Стилистическое решение, предложенное Жуковским в переводе флориановской версии "Дон Кихота", казалось настолько убедительным, а с другой стороны, настолько высок был авторитет его автора, что когда С.С. де Шаплет, весьма плодовитый и известный в свое время переводчик, решил осуществить новый русский перевод, основываясь на версии Флориана, он вынужден был иногда почти дословно следовать прочтению своего предшественника. Шаплет откровенно воспользовался находками Жуковского, не стесняясь черпал из его перевода, причем делал это, по всей вероятности, умышленно, не опасаясь быть уличенным, исходя, возможно, из соображения, что достойное воссоздание на русской почве шедевра Сервантеса – дело общее и бессмысленно искать новых решений там, где предшественник их уже нашел. Так, Шаплет охотно заимствовал все русские варианты и эквиваленты пословиц Санчо Пансы, у Жуковского нередко значительно более фольклорно окрашенные, чем у Флориана. Например, один из знаменитых каскадов пословиц и поговорок Санчо у Жуковского передан следующим образом: "У кого свербит, тот и чешется! Купил дорого, говорил дешево, а в кошельке пусто! Голым родился, гол и живу: ни прибыли, ни убыли! Какая мне нужда: видел не видал, слышал не слыхал! На всех не угодишь! Слухом земля полна" (Д. К., II, 123). Шаплет, не опасаясь быть уличенным в плагиате, пишет: "У кого свербит, тот и чешется. Купил дорого, сказал, что дешево, а в кошельке пусто. Гол родился, голым и живу. Нет мне тут ни прибыли, ни убытка. Что мне за нужда! Часто врут пустое: кого не бесславили? Слухом земля полна".
Обаяние образцового, по словам Пушкина, переводного слога Жуковского было настолько велико, что опытный и в целом буквалистичный Шаплет заимствовал у Жуковского некоторые из откровенных добавлений, внесенных последним в текст перевода (например, пословицу "Береги монету про черный день" из 23-й главы первой части, заменив, впрочем, предлог "про" на предлог "на"), или, наоборот, следовал за Жуковским, сокращающим либо упрощающим те или иные высказывания и характеристики (например, характеристику духовника герцогской четы во второй части романа).
К чести Шаплета надо сказать, что он не только несколько более доверчиво, чем это принято, относился к работе предшественника, но и достаточно внимательно следовал за французской версией. Большинство из вышеупомянутых ошибок Жуковского им было исправлено.