Что же касается купюр в остальном тексте, то, естественно, прежде всего отсутствуют фразы и описания, пропущенные во французском переводе. Некоторые из них весьма показательны. Например, в эпизоде казни Тарасом предавшего родину Андрия после кульминационных, с точки зрения драматизма ситуации, фраз: "Оглянулся Андрий: пред ним Тарас! Затрясся он всем телом и вдруг стал бледен…" – следует вполне естественное в гоголевской поэтике сравнение Андрия с нашкодившим школьником, получившим по лбу линейкой от товарища и, когда он погнался за ним, столкнувшимся с учителем. После этого в какой-то мере отвлекающего внимание читателя и как бы снимающего напряжение сравнения почти немедленно следует развязка. Знаменательно, что Тургенев и Виардо, в целом достаточно бережно обращавшиеся с текстом Гоголя, сочли возможным опустить слишком детальное, "бытовое" и почти комичное описание. Возможно, они руководствовались тем соображением, что зарубежному читателю это покажется диссонансом, особенно на фоне широко известного мнения о "Тарасе Бульбе" Франсуа Гизо как о единственном произведении в мировой литературе новейшего времени, вполне заслуживающем названия эпической поэмы. Естественно, что в соответствии с французским текстом ("devint pâle come un ėcolier surpris en maraude par son maitre") развернутое сравнение отсутствует и в испанском издании 1880 года ("El joven se estremeció como un estudiante sorprendido en falta por su maestro").
Однако чаще всего это пропуски "натуралистических" или лирических описаний, так или иначе переданных в переводе Тургенева и Виардо. Возвращаясь же к причинам, по которым была опущена последняя глава, можно предположить, что картины жестокостей, чинимых запорожцами, по всей вероятности, опускаются с тем, чтобы у читателей не возникало двойственного отношения к соратникам Тараса, правый гнев которых должен вызывать сочувствие. От яркой "архаично" детализированной сцены поединка Кукубенка со "знатнейшим из панов" остались лишь две скупые, информирующие о результате поединка фразы.
Еще ощутимее пропуски лирических описаний, сравнений, знаменитых гоголевских лирических отступлений. Так, конец восьмой главы, который вяло, но полностью переведен во французском издании (фраза: "И пойдет дыбом по всему свету о них слава" – передана, например, как "Et leur renommée s’ėtendra dans l’univers entier"), в испанском переводе сокращен вдвое. В пятой главе отсутствует сохраненный во французском переводе фрагмент, в котором речь идет о привезенном Остапу и Андрию материнском благословении, и следующее за ним замечательное лирическое отступление о неизвестности будущего, уподобленного голубке и ястребу, безумно летящим над болотом и не видящим друг друга в тумане.
Вдвое сокращено и знаменитое описание степи во второй главе, которое, кстати сказать, полностью и в высшей степени удачно перевела Пардо Басан, причем не в разделе о Гоголе, а в первой части книги, в разделе о природе России. Подобного рода сокращения были обычным делом в переводческой практике XIX столетия, особенно в ранний период проникновения русской литературы на Запад. Первым западным ценителям русская проза представлялась несколько растянутой, перегруженной излишними подробностями, описаниями и рассуждениями. Прежде всего это касалось элементов, условно говоря, философско-публицистических. В данном же случае купюра, цель которой, несомненно, ускорить действие, выглядит особенно сомнительной, коль скоро речь идет об описании природы, которое вполне могло произвести сильное впечатление на испанского читателя, пример тому – перевод Пардо Басан.
Еще нагляднее, пожалуй, те фразы, которые сохраняются в переводе, однако с полной или частичной утратой лирической тональности, ослаблением поэтичности. Это можно продемонстрировать на примере перевода фразы "Никогда плуг не проходил по неизмеримым волнам диких растений" (гл. II), в которой отсутствуют особо коварные для "переозвучивания" на другом языке трудности лексического характера или ускользающие в переводе стилистические нюансы. Если Пардо Басан перевела ее абсолютно адекватно, в полном соответствии с французской версией ("nunca el arado trazó surco entre las alas sin límites de su vegetación salvaje"), то переводчик издания 1880 года упростил фразу, которая приобрела информативный характер ("Nunca se había visto allí el arado" – "Здесь никогда не видели плуга"). Неудивительно поэтому, что те особенности гоголевского текста, которые представляли особую сложность, например яркие простонародные обороты, воссоздавались в той же нейтрализующей манере. Если Тургенев и Виардо были вынуждены дать кальку при переводе фразы "Рано ему, еще молоко на губах не обсохло" (гл. III) ("…le lait de sa nourrice ne lui ná pas encore séché sur les lèvres"), то в 1880 году испанский переводчик, обесцвечивая разговорную тональность, переводит фразу в книжно-литературный регистр ("…es demasiado joven у no tiene bastante madures" – "он еще слишком молод и ему еще не хватает зрелости").
Большие фрагменты из "Тараса Бульбы", переведенные Пардо Басан, показывают, что она была лучше подготовлена к данной миссии. Не зная русского языка, она, возможно, при передаче некоторых реалий, а также имен собственных посоветовалась с кем-то из своих русских знакомых, живших в Париже. Уже само название книги и имя главного героя переведены ею абсолютно верно – Taras Bulba, в то время как переводчик испанского издания 1880 года, не зная русского языка, вынужден был сохранить французскую транскрипцию – Tarass Boulba, ошибочную (Тарас Боульба) при прочтении имени в соответствии с испанскими законами произношения. С другой стороны, возможно, те же русские знакомые посоветовали ей в другом случае сохранить французское написание имени Андрия – Andry, в плане произношения аналогичное во французском и испанском языках. В издании 1880 года мы находим Andrés, что соответствует Андрею по-русски и André по-французски.
В целом в переводе Пардо Басан, по сравнению с французским текстом, можно обнаружить тенденцию к усилению поэтичности. Перевод Тургенева и Виардо в лексическом плане значительно беднее гоголевского. Потери, по сравнению с оригиналом Гоголя, в любом переводе неизбежны, однако в данной версии в некоторых случаях лексика нейтральнее, литературнее. Это объяснялось тем обстоятельством, что первый слой перевода, осуществленный Тургеневым, а затем подправленный Виардо, был выполнен русским, который хотя и блестяще знал французский язык, но все же не настолько, чтобы чутье второго для него языка выводило его в каждом конкретном случае на лексический слой, эквивалентный гоголевскому. Из предисловия Луи Виардо Пардо Басан было известно о степени участия русских литераторов в работе. С другой стороны, компенсируя неизбежные потери в передаче тех или иных оттенков уже собственно французского текста, она кое-где, по-видимому, умышленно вводит вместо лексики нейтральной слова, несущие дополнительную эмоциональную нагрузку. В то же время лирическую или патетическую тональность испанская писательница иногда усиливает дополнительным введением слов, как правило эпитетов, однако в строгом соответствии с заданной тональностью фразы или эпизода. Так, гоголевская фраза: "Никогда плуг не проходил по неизмеримым волнам диких растений. Одни только кони, скрывавшиеся в них, как в лесу, вытаптывали их" – во французском переводе звучит как: "Les sules chevaux libres, qui se cachaient dans ces impénétrable abris, у laissaient des sentiers". В испанском переводе 1880 года избыточное "libres" передано как "salvajes", в то же время "кони" сохранились в неизменном виде. Пардо Басан вводит "yeguadas" (табун кобыл) вместо "коней" (соответственно "les chevaux") и переводит "libres" как "indómitas" (неукротимые, ретивые, порывистые). В данном случае это вполне оправданно ввиду неизбежных утрат в других местах текста (по принципу сдвинутого эквивалента) и соответствия предложенных замен стилистике гоголевского отрывка в целом.
Отношение к "Тарасу Бульбе" как современной эпопее, многим обязанной, в частности, "Песни о моем Сиде", заставляло Пардо Басан ориентироваться на высокий слой лексики даже тогда, когда французский текст не давал для этого достаточных оснований. Например, гоголевский "сыноубийца", переведенный во французском издании как "le meurtrier de son fils", а в испанском – как "el asesino de su hijo", был осмыслен ею как "el homicida de su hijo". Соотношение между двумя испанскими вариантами следующее: "el asesino de su hijo" скорее соответствует "убийце своего сына", a "el homicida de su hijo" – "сыноубийце". Подчас Пардо Басан удается найти, благодаря ее достаточно цельной и стройной концепции "Тараса Бульбы", стилистический эквивалент, более близкий гоголевскому тексту, чем выступавший для нее в качестве оригинала французский перевод. Фраза "Остановился старый Тарас и глядел на то, как он чистил перед собою дорогу, разгонял, рубил и сыпал удары направо и налево" (гл. IX) нашла в переводах следующие воплощения.
В издании Виардо 1845 года: "Le vieux Tarass s’arrête: il regarde comment Andry s’ouvrait passage, frappant à droite et à gauche, et chassant les Cosaques devant lui". В испанском издании 1880 года: "Tarass se detuvo у viendo como Andrés se abrió camino á derecha é izquierda рог entre las filas de sus antiguos compañeros, perdió la paciencia у le dijo". В издании Пардо Басан 1887 года: "Detiėnese et viejo Taras, mirando cómo se abre paso Andry descargando tajos у mandobles á derecha é izquierda у arrojando á los cosacos".
Пожалуй, наиболее удачен перевод Пардо Басан, интуитивно раскрывшей скупое "frappant", не передающее энергичное и зримое "рубил и сыпал удары", испанским выражением "descargando tajos у mandobles", неожиданно добившись адекватности по принципу именной компенсации глагольной утраты.
Остальному гоголевскому творчеству в Испании XIX века повезло в значительно меньшей степени, чем "Тарасу Бульбе". Можно отметить лишь, что в 1894 году в переводе на каталанский язык был опубликован "Нос". К сожалению, не удается установить, переводы каких именно повестей вошли в сборник избранных произведений Гоголя, изданный в 1900 году. Его оглавления не раскрывает и Дж. Шанцер, автор библиографии "Русская литература в испаноязычном мире", являющейся именно в этом отношении большим подспорьем для исследователей испано-русских литературных связей.
Несомненно, какое-то хождение в Испании, помимо французских переводов, имели также переводы на испанский язык гоголевских произведений, опубликованные в странах Латинской Америки. "Шинель", например, впервые была издана в 1898 году в Боготе. Первые версии "Ревизора" и "Мертвых душ" были опубликованы в Испании лишь в 20-е годы XX столетия, соответственно испанский и каталонский переводы "Ревизора" – в 1921-м, "Мертвых душ" – в 1926 году. Необходимо отметить, что каталонская версия "Ревизора" принадлежала перу одного из крупнейших поэтов Каталонии XX века, Карлеса Рибы.
Поэты "Искры": Шарль Бодлер, Николай Курочкин и другие
Я разделяю тот взгляд на стихотворный перевод, сутью которого являются два тезиса. Первый – стихотворный перевод возможен. Второй (который разделяют далеко не все, кто разделяют первый) – стихотворный перевод возможен именно и только в качестве интерпретации. И чем ярче интерпретация, тем вероятнее появление яркого стихотворного перевода. Условно говоря, досимволистские русские переводы из Бодлера, прежде всего любопытнейшие версии, принадлежащие перу поэтов "Искры" (Николая Курочкина и Дмитрия Минаева), равно как и замечательные переводы Петра Якубовича, в качестве интерпретаций ничем не отличаются от символистских переводов (версий Эллиса, Анненского, Брюсова, Бальмонта, Вяч. Иванова). Нам трудно это признать, трудно с этим согласиться по очень простой причине: мы воспитаны на поэзии символистов, в том числе на символистских переводах из Бодлера. Тем самым мы абсолютно убеждены, что символистские переводы из Бодлера – это и есть Бодлер. Нелишне поэтому напомнить тот вывод, который сделал Жорж Нива, проанализировавший ивановские версии: "Иванов заметно притупляет, смягчает бодлеровские диссонансы <…> Бодлер здесь стал русским символистом, но потерял свою изумительную "парадоксальную" оригинальность". Однако в начале ХХ столетия французский поэт однозначно воспринимался сквозь призму и декадентских, и символистских симпатий и прочтений.
Мало кто сейчас помнит горьковского "Клима Самгина". Между тем спор о ранних, досимволистских переводах попал на страницы этого романа. Героиня романа, Татьяна Гогина, не соглашается с другим персонажем, категорически утверждавшим, что Петру Якубовичу, "революционеру и каторжанину, не следовало переводить Бодлера".
В последние три десятилетия XIX столетия Бодлера в России переводили столь разные поэты-переводчики, как поэты "Искры" Николай Степанович Курочкин и Дмитрий Дмитриевич Минаев, революционер-народоволец Петр Филиппович Якубович, юрист, поэт, переводчик и литературный критик Сергей Аркадьевич Андреевский, отдавший в юности дань "писаревскому" направлению, поэт некрасовской школы и весьма авторитетный переводчик Дмитрий Лаврентьевич Михаловский, весьма популярная в свое время и в качестве переводчицы чрезвычайно плодовитая Ольга Николаевна Чюмина и некоторые другие.
Как известно, переводы, выполненные поэтом-современником, поэтом-единомышленником, чаще оказываются адекватными, чем переводы, осуществленные в другие эпохи и в чуждых оригиналу эстетических системах. Первый русский перевод из Бодлера, стихотворения "La fin de la journée", принадлежит перу Николая Курочкина, старшего брата Василия Курочкина, знаменитого переводчика Беранже, и был напечатан в 1870 году в "Отечественных записках". Это редчайший пример перевода, осуществленного через несколько лет после публикации оригинала, т. е. поэтом-современником и почти единомышленником (если иметь в виду определенный критический пафос самого стихотворения). Между тем на самом деле поэтическая система Бодлера, заложившая основы европейской лирики ХХ столетия, и русская поэзия 1860 – 1870-х годов – вовсе не современницы. Поэтому между французским оригиналом и русским стихотворением – не три года, а целая эпоха:
Смолкает бестолочь назойливого дня,
Нахальной жизни гам беззвучнее и тише…
Потемки – солнца свет угасший заменя,
Одели трауром навес небесной крыши…
Ночь сходит медленно в красе своей немой,
Во всем величии своем оцепенелом,
Чтобы бедняк забыл на время голод свой,
И стыд забыли те, чьей жизни – стыд уделом!И телом и умом измученный вконец,
И с сердцем трепетной исполнены печали,
Я ночь приветствую словами: наконец,
Мрак и безмолвие, вы для меня настали!
Не жду я отдыха – не жду я светлых снов,
Способный освежить мой ум многострадальный,
Но, мрак таинственный – в холодный твой покров
Я молча завернусь, как в саван погребальный.
Казалось бы, очевидно, что в качестве перевода данное стихотворение не выдерживает никакой критики. И тем не менее этот перевод – несомненная удача. К тому же ему повезло, поскольку фоном ему являются другие существующие переводы, из которых самый удачный – версия Эллиса, весьма близкая формально, но невыразительная по существу, в котором на очень скупом лексическом пространстве (Курочкин и Якубович воспользовались шестистопным ямбом, Эллис – четырехстопным) соседствуют такие невнятные строки, как "Смеясь над голодом упорным", и такие банальные, как "Тогда поэта дух печальный в раздумье молвит".