Но вернемся к Лермонтову. На каком основании Быков утверждает, что Пастернак посвящает Лермонтову "Сестра моя жизнь" как живому? Сам Пастернак об этом не говорит, а стихи цикла совсем не лермонтовские. За словами "Посвящается Лермонтову" следует эпиграф не из Лермонтова, а из малоизвестного немецкого поэта Ленца на немецком языке. Ничего в этих немецких строках лермонтовского нет. Имя Лермонтова всплывает в опусе Пастернака "Про эти стихи":
Пока в Дарьял, как к другу, вхож,
Как в ад, в цейхгауз и в арсенал,
Я жизнь, как Лермонтова дрожь,
Как губы в вермут окунал.1917
На непонятном, туманном языке, как определил Маяковский, хотя словами вроде бы русскими. А Лермонтов, живой Лермонтов – где он? Это ли не за гранью вкуса? В "Тамаре и Демоне" Маяковского Лермонтов действительно оживает, спускается с гор к влюбленным Маяковскому и Тамаре, "презрев времена", спускается как друг, и надо не знать грузинского гостеприимства и грузинского дружеского застолья, чтобы предложение налить вина другу, генацвале, старшему поэтическому собрату считать панибратством! "Тамара и Демон", простите, Быков, это шедевр мировой лирики. И смысл "Тамары и Демона" не сводится к любовной интриге Маяковского и царицы Тамары. Смысл – во встрече двух певцов Кавказа – и не первой встрече ("мне много про Вас говаривал некий Лермонтов") – в грузинских горах, грузина и потомка запорожца Маяковского с потомком шотландского горца Лермонтова.
Знает ли Быков, что Маяковский "делал" свою жизнь с Лермонтова, что и дуэль Маяковского со светской (советской) чернью состоялась, как и у Лермонтова, на "Машуке". (Таким ему показался купол Ивана Великого.) Знал ли? Сомневаюсь. Если бы знал, рассказал бы, не стал бы противопоставлять пастер-наковские пародии на Лермонтова маяковским вторениям лермонтовской музе.
Маяковский, в свойственной ему манере "розыгрыша", начинает свое гениальное стихотворение "Тамара и Демон" с "притворства", будто он никогда не видел Терека, удивляется, почему великие поэты так им восторгались, и в отличие от них (дабы проявить свою "независимость"), сует ему в пену палку, хочет отвернуть от него "заносчивый нос", хочет, но не может – еще мгновение и он во власти Терека, он застыл, завороженный: "овладевает мною гипноз воды и пены играние". Не урбанистическая рассудочность, а нечто иррациональное – гипноз воды – пересиливает силу городской расчетливости. Это Пастернак в Кавказских горах – гость, пусть для кого-то и желанный! А Маяковский в Кавказских горах у себя дома! И горы, и реки, и леса, и сады, и даже жаркое солнце – все здесь его родное, свое:
Без груза рубах,
без башмачного груза,
жарился в кутаисском зное.
Вворачивал солнцу то спину,
то пузо -
пока под ложечкой не заноет.
Дивилось солнце:
"Чуть виден весь-то!
А тоже -
с сердечком.
Старается малым!
Откуда
в этом
в аршине
место -
и мне,
и реке,
и стовёрстым скалам?!" (4: 86)
Все стихотворение "Тамара и Демон" построено на противопоставлении дикой, первозданной прекрасной природы Грузии бюрократической цивилизации Москвы. В этом соль. Как не понять этого?! Ведь о превосходстве первозданной природы над городской цивилизацией Быков мог бы прочитать в трагедии "Владимир Маяковский" (1914).
В зеркалах Пастернака и Быкова, наконец, появляется Сталин. В соперничестве Пастернака и Маяковского вождь играет на стороне то одного, то другого. В кривых зеркалах Сталин преобразился. Он уже не "кремлевский горец" Мандельштама, не тиран, не убийца десятков миллионов своих сограждан – кровавым ремеслом, представьте себе, он занимался как бы нехотя, с ленцой. На государственный террор, учиненный Сталиным в немыслимых масштабах, на сталинский тоталитаризм, на режим страха, заморозивший страну, на подавление личности во всех возможных ее проявлениях, на сталинский культ лжи, коварства, двурушничества, холуйства, на предательство термидорианцем Сталиным Октября, на фальсификацию истории России, истории революции биограф Б.Л. смотрит в четверть глаза или вообще не смотрит. В зеркалах Пастернака и Быкова Сталин предстает меценатом, покровителем искусств – поэзии прежде всего. Пастернаку, как считает он сам и его биограф, повезло, что советский самодержец, представьте себе, был эстетом. Сталин, уверяет Быков, "отлично понимал, что от любой эпохи остается в конце концов не индустриализация-коллективизация, а настоящая литература: забота о бессмертии состоит в заботе о прекрасном" (с. 490). То-то Сталин на индустриализацию и коллективизацию угробил миллионы рабочих, крестьян и зеков. Коллективизацию Сталин считал революцией, равной Октябрю, или даже превосходящей Октябрь – дело двух ненавистных ему утопистов Ленина и Троцкого. Первого он отравил, приписав убийство Ильича Бухарину, а второму в Мексике размозжил голову ледорубом его агент. Коллективизация – рубеж, за которым простирается империя самодержца – пахана Кобы. Зеркала Пастернака-Быкова затуманились. Кобу хватало на все: на индустриализацию, на коллективизацию, на армию и руководство войной, на дипломатию, на науку (запретил кибернетику и генетику, наследил в языкознании), ну, и на искусство – везде оставил грязные следы. А какой император не покровительствовал музам? Николай I стал личным цензором Пушкина и, простите, что называется, "купил" его своими милостями (милостями кому? Ему? Или красавице-жене поэта?). Поэта Рылеева Николай I повесил. А "богоподобная царевна киргиз-кайсацкия орды", воспетая Державиным, разве не покровительница искусств? А сколько поэтов от нее пострадало. Выйдем за пределы отечества, взойдем на вершину прошлого – древнего Рима. Нет отраднее содружества императора Августа и Вергилия и покровительства Мецената Горацию.
Сталин и на роль мецената не вытянул. Зеркало Быкова и в этом повороте снова искажает. Он пишет: "У каждого большого художника, жившего в СССР в тридцатые годы, был свой роман со Сталиным" (с. 491). Оскорбительная неправда! У Андрея Платонова не было и у Василия Гроссмана тоже. Не было ни у Михаила Зощенко, ни у Евгения Шварца, ни у Сергея Есенина, ни у Николая Заболоцкого, ни у Анны Ахматовой и, само собой, не было и у Владимира Маяковского. Был роман затяжной, двусторонне притворный у Пастернака и Сталина. Пастернак использовал эти с его стороны постыдные романные отношения с вождем, чтобы сделать Сталина арбитром в творческом и человеческом соперничестве Б.Л. с Вл. Вл. Что из этого получилось, увидим. Пока же не терпится застолбить инвективу: глава книги Быкова "В зеркалах: Сталин" есть попытка ресталинизации и панегирик кровавому диктатору, не уступающий стихотворным панегирикам злодею самого Пастернака, когда Коба здравствовал, и сожаление о десталинизации, когда к власти пришел Хрущев, не ценивший Пастернака. Говорят, что Никита был вороват. Навет, навет. А если бы и так. Люблю строчку Иосифа Бродского: "Но варюга мне милей, чем кровопийца". Лакейское прославление Сталина – не единственное у Пастернака. Б.Л. решил в обращении к советскому самодержцу взять пример с Пушкина. В 1826 г. после казни декабристов Пушкин посвятил императору Николаю I верноподданнические стансы:
В надежде славы и добра
Гляжу вперед я без боязни:
Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни.Но правдой он привлек сердца,
И нравы укротил наукой,
И был от буйного стрельца
Пред ним отличен Долгорукий.
……………………………Семейным сходством будь же горд;
Во всем будь пращуру подобен:
Как он, неутомим и тверд,
И памятью, как он, незлобен."Стансы", 1826
Только страхом за собственную жизнь можно объяснить стансы Пушкина царю-вешателю. А, может, А.С. и впрямь надеялся на благие перемены в характере и поведении царя?! Но потомки Пушкина знают, что с годами император становился все более безнравственен и жесток. Пастернак не мог не знать, что писал о Николае Палкине Толстой. Как же автор "Доктора Живаго", зная доподлинно о ненависти к царю Николашке Толстого и еще лучше о кровожадности Кобы, сподобился сочинить через год после убийства Маяковского стансы Сталину:
Столетье с лишним – не вчера,
А сила прежняя в соблазне
В надежде славы и добра
Глядеть на вещи без боязни.Хотеть, в отличье от хлыща,
В его существованьи кратком,
Труда со всеми сообща
И заодно с правопорядком.
……………………………….Но лишь сейчас сказать пора,
Величьем дня сравненье разня:
Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни.Итак, вперед, не трепеща
И утешаясь параллелью,
Пока ты жив, и не моща,
И о тебе не пожалели."Столетье с лишним – не вчера.", 1931
И это пишет "друг", дошедший в своем неприятии затравленного Маяковского до утверждения, что после Октября Маяковский как поэт кончился. Не то, что стал писать хуже, слабее, нет, он просто стал никакой (слово самого Б.Л.). А никакой потому, что стал писать агитки, поэзию низвел на уровень публицистики. Утратил свою индивидуальность, темперамент, свою тему и свой стиль. Все поэты развивались, и он, Пастернак, менялся год от года. Один Маяковский, как только вступил на советскую стезю, так и застыл. Теперь мы знаем, как на самом деле эволюционировал Пастернак.
Не с этих ли стансов началось восхождение Пастернака на "нобелевской Олимп"? Что можно узнать из его изобильного творчества о нашем ужасном и прекрасном времени? Из его стихов не узнать – какое тысячелетие на дворе. Он проявил свое чувство времени лишь после гибели Маяковского в подобострастных стихах тому, кто олицетворял собой не тысячелетие, а чудовищное тридцатилетие полицейского режима. Зная каждодневный быт Б.Л., кто поверит Пастернаку, что ему хотелось труда "со всеми сообща". Да никогда. А то, что "заодно с правопорядком", – это уж точно! После предательства Мандельштама и участия в управляемой Сталиным официозной травле Маяковского Пастернак поспешил заверить создателя "правопорядка", что он всегда и во всем будет следовать вождю. Что и подтвердил постыднейшими строками: "Но лишь сейчас сказать пора (сейчас? В 1931 г.? Когда уже два года продолжалась разбойничья коллективизация?) / Величьем дня сравненье разня" (стало быть, "начало славных дней Петра", кои "мрачили мятежи и казни", были бесславны, а сталинские дни – не начальные, а зрелые! – отличаются от начальных петровских величием?!).
А последнее четверостишие этого славословия – издевательство над историей, над человеком, над здравым смыслом. Вчитайтесь: "Итак, вперед, не трепеща" (т. е. пусть вас сгоняют с земли, раскулачивают, ссылают в Сибирь – терпите!), а если вам, крестьянам, это не по нраву – "утешайтесь параллелью" (какое "изысканное", однако, слово из богатейшего русского лексикона!), т. е. тем, что в начальные дни Петра крестьяне страдали так же, если не хуже.
"Утешайтесь параллелью" – деваться некуда, "пока ты жив и не моща", т. е. тебя не добили до того, что ты превратился в мощи и (предупреждая или предостерегая или даже угрожая!) "и о тебе не пожалели". (Не пожалеют – это уж точно – будто тебя и не было вовсе среди живых.) Это Пастернак написал в 1931 г., через год после гибели Маяковского, когда ураган клеветы на поэта-провидца не только не стих, а поднялся до девятого вала. Теперь скажите, взыскующий правды читатель: кто стал "никакой" в поэзии при "советизме" – Маяковский или Пастернак?! Пастернак перезванивался со Сталиным, писал ему письма. Величал, благодарил, лебезил. И заверял, что его притягивает к Сталину тайное чувство привязанности – не то, какое испытывают по отношению к вождю все обыкновенные (?!) граждане, а особое, таинственное, только им двоим понятное (с. 508). "Именем этой таинственности горячо Вас любящий и преданный Вам Б. Пастернак" (с. 509) – так униженно, подобострастно писал Б.Л. вождю. Сталин явно благоволил автору "высокой болезни". Выполнил просьбу поэта (делал вид, что выполнил) об освобождении Пунина и сына Ахматовой. Сына – Льва Гумилева – освободили лишь при Хрущеве. На Первом всесоюзном съезде писателей устами Бухарина Сталин объявил Пастернака лучшим советским поэтом. Не сам же уже опальный (1934 г.) "бухарчик" осмелился на такую отсебятину. В отличие от Пастернака, Маяковский со Сталиным не общался, стансов Генсеку не посвящал, ибо не ждал от него в будущем отказа от репрессий, от произвола. Напротив. В предсмертной комедии "Баня" Маяковский под видом главначпупса карикатурно изобразил Сталина, который и был Главным начальником по управлению и согласованию всего и вся в Советской империи. Поэтому и до литературы добрался. Когда царь Николай I посмотрел "Ревизора", он сокрушенно повинился: "Всем досталось, а мне больше всех". Когда продолжатель "дела" Николая – узурпатор ленинской власти Сталин посмотрел продолжение "Ревизора" – "Баню" и узнал себя (в Победоносикове) и всех своих холуев, он не признался, как Николай I, а приказал немедленно снять с репертуара спектакль, разгромить в печати комедию Маяковского как клеветническую и антихудожественную, а режиссера Мейерхольда, постановщика всех пьес крамольного автора, расстрелять, что и было сделано несколькими годами позже – Сталин умел держать паузу. Что Вы напишете после "провала" "Бани"? – спросили автора "разгромленной" пьесы. Маяковский ответил: "Еще раз "Баню"!" Маяковский не умел заискивать перед властью. Он не заискивал и перед Лениным, а что ему Сталин? Ленину Маяковский решительно не нравился, он повелел резко сократить тираж его книг или даже не печатать. А Маяковский "в отместку" почитал Ленина. Он для поэта оставался единственным гарантом революции. Сталина Маяковский третировал как свершителя термидора. Он не знал достоверно, но не мог не понимать, что всесоюзная кампания его, Маяковского, очернительства была инициирована Главным главначпупсом страны. После гибели поэта кампания его поругания не только не утихла, а, напротив, стала еще черней, еще оголтелей. А параллельно в интеллигентских – писательских и окололитературных – кругах возрастала известность и славословие Пастернака, дойдя до апогея на Первом съезде писателей в 1934 г, где Бухарин от имени высшей власти провозгласил Б.Л. лучшим поэтом страны, а Пастернак присягнул знамени социалистического реализма. Бухарин знал, что Сталин ценил Пастернака, что вождь посылал на отзыв Борису Леонидовичу свои стихи, назвав их "стихами друга", просил нелицеприятной критики. Пастернак догадался, что автор сам Сталин. Стихи были дилетантские, плохие. Б.Л. растерялся. Сказать правду? А что, если автор поймет, что я разгадал его инкогнито? Тогда пропал. Слукавить? О плохих сказать хорошие? Не поверит, ибо сам знает, что его отроческие стихи всего лишь "проба пера". А что если Сталин просто хотел проверить мою искренность, понимая, что я не могу не догадаться, что истинный автор стихов он сам? Решил рискнуть. Связался через Поскребышева со Сталиным и сказал ему, извинившись, что стихи "его друга" плохие. Сталин, якобы довольный, поблагодарил Б.Л. за обстоятельный и откровенный отзыв о стихах "друга" и добавил, что его оценка совпадает с его, сталинской, оценкой. (На самом деле, думаю, очень обиделся.) При встрече Мандельштам прочитал Пастернаку свои антисталинские стихи:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей,
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подкову, кует за указом указ:Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него – то малина
И широкая грудь осетина."Мы живем, под собою не чуя страны.", 1933
Пастернак был ошеломлен, испуган. Он умолял, даже требовал: "Осип Эмильевич, никому не читайте, не показывайте, порвите немедленно". Но было уже поздно. Спустя неделю Пастернаку снова позвонил Сталин. Мандельштам был уже арестован. Сталин, само собой, не сказал автору "Тем и вариаций" ни об аресте Мандельштама, ни о том, что он, Сталин, прочитал крамольные стихи о "кремлевском горце". Только спросил, как Б.Л. оценивает поэзию Мандельштама. Смекнул
– значит, схватили, надо хвалить, спасать. Не стал. Испугался. Тон и смысл ответа "объективный". – "Мы поэты разных направлений. Мне трудно судить, но, конечно,
Мандельштам поэт талантливый". – Сталин вдруг: "Я бы своего друга защищал более решительно". Раскусил. Но за преданность простил "лучшего поэта страны". Как лучшего?! Ведь "лучшим" через два года назвал Маяковского. Да, назвал, хотя давно уже знал: Маяковский – гений, но не свой, может быть, даже троцкист, не зря его Троцкий хвалит. Впрочем, его, Сталина, оценка величия Маяковского перечеркнет литштудии Бронштейна. Так думал Генсек.