Или же он должен оговориться, что его определение преступления не есть определение теоретическое, изучающее преступление с точки зрения сущего, таким, каким оно дано в действительности, а определение практическое, исходящее из принципа долженствования и отвечающее на вопрос: что должно считаться преступлением, а не на вопрос: что есть преступление и чем оно было.
В первом случае область преступных актов весьма бы сузилась, пришлось бы отрицать наличность преступления в ряде общественных союзов, относивших к преступным актам те или иные акты не по субъективной их стороне, а по стороне объективной.
Ясно, что такой вывод показался бы весьма спорным, и потому ясно, что делать это небезопасно.
Второй же вывод не делается вследствие того, что в уголовном праве больше, чем где бы то ни было, уголовная политика смешивается с уголовной теорией, должное с сущим. Поэтому немудрено, что это смешение проявляется и в частных положениях науки о преступлении и наказании.
Вместо этих выводов, как может убедиться каждый, догматики уголовного права предпочитают разрубать гордиев узел и пожертвовать элементарными законами логики в пользу каких-то неизвестных мотивов…
б) Подобную же непоследовательность можно констатировать и в ряде других вопросов Так, например, в вопросе о наказании как институте публично-правовом и частно-правовом. Обычно в определениях его авторы исходят из положения, что наказание как правовое явление дано только в государстве и представляет факт публично-правового характера. Но затем в той же книге авторы сплошь и рядом переходят к кровной мести в первобытных группах, осуществляемой отдельными лицами и семьями; без всякого стеснения называют этот институт наказанием и начинают с него историю наказания…
Мы не будем приводить дальнейших примеров, долженствующих показать неблагополучное состояние современной догматики уголовного права. Сказанное позволяет нам думать, что здесь, может быть, больше, чем где-нибудь, требуются "реформы" и новые пути и особенно разделение точек зрения теоретической и практической.
Как уже было замечено, почти все определения, даваемые курсами уголовного права, догматичны и имеют в виду точку зрения того уголовного позитивного права, которое в данный момент является фиксированным в соответствующих уголовных уложениях. А само уголовное уложение преследует задачи практические, и потому вполне понятно, что определения преступления, по существу, лишь воспроизводящие определения уголовных уложений, также принимают характер практический, пригодный для уголовной политики, но не для теории преступлений.
Мы же здесь рассматриваем вопрос теоретически, а не практически. Мы здесь не спрашиваем, что должно считаться преступлением, а спрашиваем: каковы общие свойства того класса поступков (действий, воздержаний и терпений), которые в различные времена и у различных народов считались "преступными" и вызывали ту или иную реакцию, которая получила название кар или наказаний?
В силу каких условий тот или иной акт той или иной группой или тем или иным человеком причислялся к категории "преступных"?
Вследствие каких причин этот "преступный" акт вызывал и вызывает в виде реакции со стороны ли отдельного лица, или группы, или публичной власти ряд актов, именуемых карой?
Вот вопросы, которые стоят перед теоретическим исследователем, вопросы, совершенно отличные от того, какие акты мы должны считать преступными? Как должны мы их наказывать? Как должны бороться с ними? Все это уже дело практической дисциплины - уголовной политики.
Теоретическая постановка проблемы "преступления и наказания" не раз уже делалась, и немалое число ответов можно было бы привести в качестве примеров того или иного разрешения данной проблемы. Приведем типичнейшие ответы: "Преступление есть поступок, совершаемый членом данной социальной группы и рассматриваемый остальными сочленами в качестве поступка настолько вредного для группы или предполагающего такую степень антисоциального настроения у исполнителя, что первые, стремясь защитить свое благосостояние, реагируют на него публично, открыто и коллективно". Отсюда понятно, что "преступление - есть не только государственное, но и общественное явление".
Это определение может считаться типичным для весьма многочисленных последователей утилитаризма, начиная с ряда английских мыслителей (Бентам, Милль, Спенсер и др.), являющихся главнейшими теоретиками и основателями этого течения.
В глубине этого определения лежит предпосылка, что "в основе каждой социальной нормы лежит социальная польза".
Хотя это определение преступления и ясно, но оно не верно по той простой причине, что множество норм (и едва ли не большинство) создалось без всяких утилитарных соображений - это раз; невозможно найти действительную пользу в громадном числе норм - это два; можно указать ряд социальных норм, которые были прямо вредны для охранявшего его общества, - три; при репрессии, следовавшей за нарушением определенной нормы, - сплошь и рядом не возникало никакого представления о пользе - четыре.
Дюркгейм определяет преступление так: "поступок преступен, когда он оскорбляет сильные и определенные состояния коллективного сознания", понимая под коллективным сознанием "совокупность верований и чувств, общих, в среднем, членам одного и того же общества, образующих определенную систему, имеющую свою собственную жизнь".
Но это определение неясно. Как установить, какое состояние коллективного сознания сильно, где критерий этого? А главный его недостаток заключается в том, что он имеет в виду только акты, "оскорбляющие сознание группы, коллектива". Но разве не могут быть случаи, где поступки и состояния сознания коллектива оскорбляют индивида? Иначе говоря, разве индивид не может рассматривать как преступление ряд актов общества и даже самые акты наказания преступников? Достаточно так поставить вопрос, чтобы ответ был ясен. Для примера приведу факты. "Прощайте, друзья! мужайтесь. Судьи - это шайка негодяев без убеждений; они сами не знают, что делают, и жаждут лишь денег" - так писал в своем дневнике один преступник. "Как я несчастен! Я невиновен, а меня держат здесь за то, что я убил человека, в то время как на свете много людей". Кто беден - тот расплачивается за всех. Одиночное заключение есть утонченное варварство в полном расцвете 19 века. "О, воры! Эти мерзавцы судьи губят ваш промысел. Не падайте, однако, духом и продолжайте ваше дело!"
Во всех этих примерах, число которых можно увеличить по желанию, мы видим, что преступные - с точки зрения общества - акты ни в каком случае не являются таковыми для самих преступников. Напротив, для них часто сами "правовые" нормы общества и основанные на этих нормах кары являются преступлением, ибо они "оскорбляют сильные и определенные состояния сознания" преступника. Отсюда и вытекает враждебность последних к обществу и желание отомстить (покарать) общество за его "преступление" по отношению к преступникам. Кому приходилось иметь дело с уголовными преступниками - те знают, что это явление не исключение, а скорее правило. Таким образом, стоя на почве самого же Дюркгейма, видящего сущность преступления в "оскорблении сознания", следует его формулу пригнать неточной. И не нужно думать, что общество с его правовым укладом может казаться преступником только категории преступников. Все опередившие "средний уровень и шаблоны поведения общества" - все они могут смотреть и смотрят на общество и его акты или акты его представителей как на преступление. И революционер, "разрушающий устои", и Савонарола, обличающий современное ему общество, и социалист, бичующий капиталистическое общество, и Прудон с его формулой "собственность кража", и консерватор-роялист, отрицающий республику, и т. д. - все это лица, для которых "сильное и определенное состояние сознания" общества и вытекающие из него акты - суть преступления, ибо они оскорбляют их индивидуальное сознание. Поэтому, допуская правильность формулы Дюркгейма, по меньшей мере необходимо было бы ее дополнить и сказать: "Преступлением для кого-нибудь будет тот поступок, который оскорбляет сильные и определенные состояния сознания этого "кого-нибудь""… Но эта формула уже радикально расходится с дюркгеймовской…
Помимо юристов, как известно, немало потрудились над понятием преступления антропологическая и социологическая школы в науке уголовного права.
Антропологической школе необходимо было выработать общее для всех времен и народов понятие преступления и преступных актов, для того чтобы, исходя из полученного определения, установить "преступный тип" и его разновидности, ибо в противном случае невозможно было бы и установление биологических и антропологических свойств преступника…
Из ряда многочисленных попыток решения этой задачи остановимся на определениях преступления Гарофало и Ферри.
Гарофало приходит к определению "естественного преступления" как акта, который всегда и везде считался и был преступным: "Существует рудиментарное чувство жалости, которым обладает весь род человеческий под отрицательной формой, то есть в виде воздержания от жестоких актов… Общественное мнение рассматривало всегда нарушения (или оскорбления) этого чувства как преступления, вредные для общества, исключая войны, и акты жестокости, требуемые или вызываемые религиозными и политическими предрассудками или традиционными и социальными институтами". Несколько ниже он дополняет это определение, говоря, что преступный акт тот, который оскорбляет основные альтруистические чувства - жалость (pi tie) и честность (probite), но не в высших степенях их проявления, а в том среднем размере, в каком обладает ими данное общество.
Нужно ли говорить, что это определение "естественного преступления" - определение чисто искусственное, не согласующееся с исторической действительностью и не пригодное, вследствие своей неясности, и для уголовной политики. Мы считаем излишним критиковать его, повторяя те возражения, которые были выдвинуты рядом лиц, с доводами которых мы не можем не согласиться.
Что определение Гарофало не соответствует исторической действительности - это следует из того, что в истории даны акты, которые не оскорбляли "жалости и честности" и, однако, считались преступным - с одной стороны, и дан ряд актов, оскорблявших жалость и честность и тем не менее не считавшихся преступными, - с другой… Примерами актов первого рода могут быть: чародейство, непризнание догматов той или иной веры (инквизиция и религиозные преступления), сознательное иль бессознательное нарушение ряда шаблонов, не имеющих ничего общего с чувствами жалости и честности.
С другой стороны, достаточно указать на детоубийство, отцеубийство, убийство рабов, жен и детей, кражу, которая у многих народов считалась даже добродетелью, и т. д. Правда, Гарофало мог бы на это ответить тем, что не нужно понимать жалость и честность в нашем смысле, а нужно понимать их так, как понимали сами группы. Но тогда, спрашивается, какой же смысл имеют слова "жалость и честность", раз под ними понимаются всевозможнейшие вещи: раз и кража, и отрицание кражи есть честность, раз и убийство, и отрицание убийства есть жалость. В таком случае "жалость и честность" становятся пустыми звуками, или ничего не содержащими, или же все включающими; иначе говоря, определение Гарофало становится решением уравнения, состоящим в том, что неизвестное X (преступление) заменяется неизвестными Y и Z (pitie, probite). Таково оно и есть по существу, не говоря уже о том, что помимо этих неизвестных в определение введены еще другие неизвестные: "чувство", "средний уровень" и т. д.
С другой стороны, определение Гарофало обладает тем же недостатком, что и определение Дюркгейма, а именно: оно отождествляет юридическую защиту с защитой общества, тогда как фактически в каждом обществе акты, считающиеся преступными с юридической (официально коммунальной) точки зрения, вовсе не являются таковыми с точки зрения всех членов этого общества; равным образом юридическая защита путем наказаний тех или иных преступников не равнозначна защите всего общества, а представляет только защиту его привилегированной части, защиту, которая для других элементов общества сплошь и рядом является простым притеснением, насилием и, если угодно, преступлением. Чувства жалости и честности, свойственные привилегированной группе, могли быть и были (что доказывается восстаниями рабов), с точки зрения другой части той же communaute (группы), оскорблениями их чувств "жалости и честности", то есть преступлениями.
Не приводя других возражений, на основании сказанного мы можем заключить, что определить преступление путем указания конкретных актов, считавшихся якобы преступными всеми народами и во все времена, - дело безнадежное. Логика "конкретных вещей", оперирующая сравнением из разнородного материала преступных актов всех времен и групп предполагаемого "общего ядра", здесь, как и вообще в социальных науках, бессильна. Она должна быть заменена логикой отношений и функциональных взаимозависимостей…
Все сказанное почти целиком относится и к Ферри с той только разницей, что Гарофало последовательно проводит свои принципы, а Ферри в одном месте дает одно определение преступления, через страницу - другое, а еще через страницу - третье, и каждое из них противоречит одно другому… На странице 123 первого тома "Уголовной социологии" он говорит: "Рассматривая хотя бы только исторический период развития человечества, мы убеждаемся, что вор и убийца по их противообщественным инстинктам всегда считались преступниками, каким бы критерием ни руководилось законодательство в своих репрессиях". Нужно ли опровергать Ферри? Если акты убийства, воровства и растления с убийством - сами по себе преступны, преступны по своей сущности, то как же согласовать это с бесчисленным рядом фактов, где убийство вовсе не считалось преступлением? Достаточно указать на детоубийство, отцеубийство, насилование и убивание жен и девушек и т. п. факты, обычные в древности и совершенно не считавшиеся преступными актами. Достаточно, далее, указать на ряд народов, у которых кража и грабеж не только не были преступлениями, но, напротив, считались добродетелью.
Мало того, и в настоящее время ряд убийств (убийство на войне, в случае необходимой самообороны, смертная казнь и т. д.) не только не считаются преступными актами, но, напротив, еще награждаются как акты доблестные. Поэтому говорить, что убийство и кража всегда были преступными актами, - значит заниматься той "силлогистикой", в которой Ферри обвиняет всех, не согласных с ним.