Герман Люббе объясняет неуверенность по отношению к нацистскому прошлому состоявшимся "спором историков", о котором он говорит: "Хорошо бы, чтобы его вообще не было". Разгоревшийся в 1986 году "спор историков" о сингулярности Холокоста, его репрезентации и мемориально-культурном статусе обернулся жестким нормированием публичной риторики, которое обусловило устойчивую "боязнь вызвать недовольство со стороны блюстителей политкорректности в области исторической политики". С тех пор "немцы опасаются допустить оплошность словом или даже молчанием по отношению к национал-социализму", но одновременно испытывают желание (как свидетельствует эпизод с Эгоном Флайгом) нарушить существующие табу. При этом границы этих табу довольно расплывчаты. Так, Гудрун Брокхауз указывает, что хотя Харальду Шмидту пришлось срочно убрать "нациметр" из своего сатирического телешоу, однако ему по-прежнему позволительны "низкопробные и расистские шутки в адрес поляков".
В случае с политкорректностью речь идет об имплицитных ценностях общества, поэтому то, что представляется неправильным или правильным, не обосновывается аргументативно, а просто исключается из речевой коммуникации под воздействием табуирования. Нарушение табу вызывает общее возмущение, скандал, что приводит к кампаниям личной диффамации. Поэтому вопросы политкорректности редко решаются аргументативно. По справедливому замечанию Люббе, все решается "стратегическим использованием морали в качестве средства политической дисквалификации". "Мораль, – продолжает он, – это опасное оружие, о чем свидетельствует ранний якобинский период в истории тоталитарных режимов. Именно поэтому сохранение свободного жизнеустройства не допускает скорых расправ, следующих непосредственно за моральным приговором. Однако скандалы, связанные с политкорректностью, часто приводят к публичным нападкам на моральную репутацию неугодного человека". Блюстители политкорректности делают ставку не на обмен рациональными аргументами, а пускают в ход моральную дискредитацию человека, осмеливавшегося высказать "неправильное" мнение. Санкцией против нарушителей норм политкорректности является немедленное общественное порицание, которое распространяется средствами массовой информации. Наглядным примером подобного медийного скандала стала реакция на выступление Мартина Вальзера в октябре 1998 года во франкфуртской Паульскирхе с речью, посвященной немецкой памяти о Холокосте. Тогда он, "дрожа от собственной смелости", решил дать отпор блюстителям морали. Дебаты, в которых известные личности сталкиваются с упреками в некорректных высказываниях или суждениях относительно нацистского прошлого, пользуются из-за своей скандальности повышенным вниманием со стороны СМИ. "Подвергшиеся нападкам за оправдание или преуменьшение (злодеяний нацизма) невольно защищаются так, что подтверждают правоту нападавших, а выдвинутые защитные аргументы оказываются слабее их реального качества". Не все табу долговременны, одни из них имеют более краткий срок существования, чем другие. Если критика Мартина Вальзера в адрес СМИ относительно их способа говорить о Холокосте обрела к настоящему времени поддержку многочисленных сторонников писателя, то восстановить его личную репутацию после упреков в антисемитизме оказалось гораздо сложнее. Это мог бы подтвердить на собственном примере коллега Вальзера – Гюнтер Грасс, опубликовавший в апреле 2012 года стихотворение "О чем необходимо сказать", где он выразил свою озабоченность готовностью Израиля нанести превентивный удар по Ирану. На критику израильской политики наложено табу, нарушение которого карается обвинениями в антисемитизме; тот же год ознаменовался аналогичными обвинениями, адресованными Юдит Бертлер и Якобу Аугштайну. Здесь я могу присоединиться к мнению теолога Рольфа Шнайдера: "Настало время попросту отказаться от использования слова "антисемитизм". Не только потому, что оно вводит в заблуждение по смыслу, но прежде всего потому, что обвиняемый поневоле чувствует себя еретиком, а обвинитель кажется кем-то вроде средневекового инквизитора".
В отличие от политических ритуалов, которые публично демонстрируют и символически репрезентируют консенсус и согласие, хотя и не подкрепленные голосованием, в самом обществе считается нормой разнообразие взглядов, убеждений и ценностей. Поэтому в Германии существуют принципиально различные моральные оценки нацистского периода немецкой истории. Анализируя коммуникативное умалчивание в послевоенные годы, Люббе по существу описал добровольное принятие послевоенным поколением правил новой политкорректности, "не допускающей публичных возражений". Действовала простая договоренность: бывшие нацисты соглашались подчиниться новому ценностному консенсусу, а взамен им не приходилось опасаться упреков за их нацистское прошлое. Многие представители возникшего молчаливого большинства сохранили положительное отношение к национал-социализму и не собирались действительно отказываться от его идеалов и ценностей. Об этом свидетельствует приведенный выше разговор режиссера Нико Хофмана с матерью. Как многие молодые люди своего поколения, он не собирался идентифицировать себя с идеалами юности своей матери, но именно это делают группировки старых нацистов и неонацистов, которые продолжают придерживаться прежних взглядов, сознательно дистанцируясь от фундаментального демократического консенсуса, принятого немецким обществом. Такие группировки подвергаются юридическому преследованию лишь в тех случаях, когда их действия направлены на разрушение ценностей и институтов демократического общества. Ни правый, ни левый фланг не имеет признания в демократическом государстве, однако пользуется правовой защитой.
Другим мотивом политкорректности служит табуирование сакрального. Благодаря закреплению в качестве политического учредительного события Холокост приобрел за последние десятилетия характер гражданской религии. Нормативность этого обстоятельства ограничивает свободу мыслей и поступков. В отличие от США, где христианство является государственной религией и где во всех школах страны ученики ежедневно произносят общую клятву ("One nation under God, with liberty and justice for all"), в послевоенной Германии не сложился обязательный гражданско-религиозный нарратив. "Однако память о Шоа и обусловленные ею обязательства имеют, видимо, фундаментальное значение для национального самосознания Германии", – пишет Рольф Шидер. Этот гражданско-религиозный консенсус стал также частью нашей правовой системы, которая наказывает за отрицание Холокоста. Обращение со святыней регулируется конкретными правилами, однако в этой сфере возможны некоторые неопределенности и трансгрессии. Подобно тому, как ошибки при исполнении ритуала разрушают его символическую силу, в памяти о Холокосте также приходится следовать неким установлениям, что влечет за собой не только общую неуверенность в стилистике, риторике и поведении; это наносит вред мемориальной культуре, сковывает воображение, ограничивает и регламентирует представление следующих поколений об исторических событиях. Данное обстоятельство, по мнению Шидера, диктует необходимость соответствующих изменений.
"Шоа – если воспользоваться терминологией Лумана – столь перегружено трансцендентным, что нам сложно относиться к нему как к историческому событию нашего, посюстороннего мира и воспринимать его без некой сакральной ауры. В церкви для операций религиозно-критического свойства существует теология. Теологам предоставлена привилегия исторической критики. Догмы последовательно соотносятся с их историческим контекстом, религиозные тексты подвергаются деконструкции с помощью всех наличных методов литературной критики. Гражданская религия не может оставаться паровым котлом, работающим в бесконтрольном режиме. Мне представляется, что влиятельные общественные деятели, интеллектуалы должны взять на себя роль гражданских теологов, чтобы создать новые рамки для трудных и неприятных дискуссий".
Табу не скандальны сами по себе, они могут служить важным ресурсом для стабилизации ценностей, которыми руководствуется общество и общественное мнение. Волны возмущения, связанные с политкорректностью, свидетельствуют о необходимости постоянно уточнять и контролировать границы, действующие на данный момент в этой сфере, а также осуществлять мониторинг изменения границ, чтобы обеспечивать консолидацию нормативной основы. Недовольство, которое выражается в аналитике и критике, является важной предпосылкой для постоянного самонаблюдения, для авторефлексии и морального саморегулирования, которые должны осуществляться обществом. А вот недовольство, которое не способно или не желает ясно выразить себя, которое избегает четкой аргументации, вряд ли перерастет в критическую дискуссию, стремящуюся прояснить суть дела, произвести сдвиги и изменения. В популистской среде невнятное недовольство легко мобилизует ресентимент молчаливого большинства, направленного против "диктата" якобы задающего тон большинства. Не случайно в последнее время наблюдается инфляция понятия "интерпретативная власть", с помощью которого можно возбудить недовольство на любом политическом фланге. Невнятное недовольство в виде популистского ресентимента подогревает протестные, антиобщественные настроения, способствует эрозии социального ценностного консенсуса.
Морализация и историзация
Сложилось единодушное мнение, будто морализирование применительно к периоду национал-социализма чревато особыми проблемами. К числу таких проблем относят черно-белую картину истории, не допускающую полутонов. Огульное осуждение периода национал-социализма и особенно демонизация нацистских преступников препятствует серьезному научному анализу, ибо это создает безопасную зону отчуждения от исторических событий, а последующим поколениям внушается мысль: те люди были совсем другими, у нас нет с ними ничего общего! Воспитание самостоятельной и ответственной личности, как справедливо замечает Харальд Вельцер, не может строиться на запугивании историей. Задача педагога состоит не в повторении стереотипов, осуждающих нацистское прошлое, а, наоборот, в том, чтобы во все новых попытках выявить связь между прошлым и настоящим. Эта связь может носить биографический характер, и ее возможно установить с помощью семейной памяти; связующую роль способно сыграть место исторических событий, где ты живешь и чье прошлое ты изучаешь. Выходцы из мигрантских семей могут установить связь с нашим прошлым через параллели из собственной истории. "Какое отношение это имеет ко мне сегодня?" – вот ключевой вопрос для исторического воспитания следующих поколений.
По верному наблюдению Вельцера и Гизеке, многое из истории национал-социализма еще не нашло должного освещения. Например, систематически не изучались судьбы людей, помогавших тем, кто подвергался репрессиям со стороны нацистского режима. Такие люди составляли весьма незначительное меньшинство, поэтому тем более важно, чтобы они не оказались забытыми. Ведь их не заботила память о себе; отсюда возникает необходимость целенаправленного поиска материалов о них в архивах. Эти люди служат образцом того, что даже в условиях "общества, осуществляющего геноцид" сохраняется возможность личного выбора и остается пространство для индивидуальных действий.
Внутри разных типов недовольства мемориальной культурой существует довольно широкий консенсус, направленный против любых форм морализаторства. Часто можно услышать, что морально-исторический пафос, который "был оправдан борьбой за сохранение памяти", ныне "устарел". "По возможности без морали" – озаглавлено интервью Харальда Вельцера, где он объясняет свое представление о будущем мемориальной культуры. Если воспользоваться современным молодежным жаргоном, мораль может быть названа "жестью" и "отстоем"; во всяком случае, апелляция к ней представляется контрпродуктивной. Постоянно подчеркивается, что особенно молодежь проявляет аллергическую реакцию по отношению к моральным аспектам педагогики Холокоста: "Молодые люди хотят думать самостоятельно, а не выслушивать наставления о том, что им надлежит думать". Морализаторством, давно подлежащем сдаче в архив, занимаются, по мнению оппонентов, представители шестидесятников, которые якобы всеми силами стремятся на долгие времена навязать обществу собственные взгляды в качестве обязательных для молодежи, поскольку той, дескать, не хватает нравственных ориентиров и способности к сочувствию.
Парадоксальным образом такие высказывания сами соседствуют с крайним морализаторством. Например, Вельцер рекомендует молодежи читать воспоминания людей, которых нацисты подвергали репрессиям, но при этом придерживается невысокого мнения о свидетельствах тех, кто избежал репрессий: "Искажающие реальность, якобы аутентичные "свидетельства очевидцев" принесли много вреда. Я не считаю большой потерей, что эти голоса постепенно замолкают". Четким моральным различием между правильными и неправильными воспоминаниями Вельцер опережает вопросы и самостоятельное суждение молодого любознательного читателя. Полемизируя против морализаторства, не следует забывать, что мы сами не можем обойтись без морали. Неявное морализаторство имеет место там, где речь заходит о ложных чувствах, о приемах сокрытия правды, о неаутентичности воспоминаний. Разоблачители подобной неискренности или заблуждений слишком хорошо знают, где правда и где неправда, не заботясь об обосновании своих утверждений. Вместо обвинений в морализаторстве есть смысл сначала разобраться с основами собственной морали и попытаться явным образом сформулировать их.
Многие из моральных постулатов и очевидностей, на которые мы до недавнего времени полагались в надежном контексте больших идеологий, теперь утрачены. Моральный фундамент коммунизма разрушился в 1989 – 1991 годах вместе с крушением Берлинской стены и распадом Советского Союза. Моральный фундамент капитализма выстоял несколько дольше, однако затем и он пережил тяжелый кризис, начавшийся банкротством крупных банков и едва не приведший к коллапсу экономики целых государств. Глобализация, которая поначалу выглядела стабильным продолжением западной истории прогресса и модернизации, приобрела новые угрожающие черты после атаки исламистов на Всемирный торговый центр, что имело глобальные последствия и для мемориальной культуры.
Система моральных ценностей, сменившая политические идеологии, имеет универсалистскую природу. В ее основе лежат права человека, получившие с 1980-х годов признание в качестве фундамента западной культуры, существующего вне политических и национальных границ. С признанием такой ценности, как права человека, изменилось само политическое мировоззрение, средоточием которого все меньше служат воины-герои и во все большей мере – гражданские жертвы. В центре политического мировоззрения находятся теперь не идеологические утопии, уповающие на "нового человека", а сама уязвимость человеческой плоти, ставшей мишенью политического, расистского или сексистского насилия. Ален Бадью свел политический проект первой половины XX века к простой формуле: "С определенного момента этим веком завладела навязчивая идея изменить человека, создать нового человека". Сам проект был настолько радикален, что "при его осуществлении уникальность отдельной человеческой жизни просто не принималась в расчет – эта жизнь была лишь расходным материалом". Этот революционный, нацеленный в будущее проект мнил себя "грандиозным, эпическим, насильственным". Подписание Декларации прав человека в 1948 году в Париже стало прямым ответом на европейский опыт пережитого насилия. Декларация сформулировала моральные требования к мировому сообществу, но не предусматривала механизма для их реализации. "Если бы Декларация содержала подобный механизм, она бы никогда не была подписана". Поэтому понадобились десятилетия, чтобы идея прав человека получила опору в виде новых форм политической практики. Государства прежде не выступали адвокатами, способными защитить права человека, поэтому в 1960-е и 1970-е годы возникли влиятельные неправительственные организации, взявшие на себя данную роль. Другой пример – матери и бабушки, проводившие демонстрации в Буэнос-Айресе в защиту убитых и пропавших сыновей и внуков, которых диктаторский режим бросал в застенки, которые были убиты или пропали без вести; такие демонстрации протеста вылились в новые формы политического действия. Парадигма прав человека вывела из забвения и другие жертвы истории, чьи судьбы и страдания обрели общественное признание. Парадигматическим примером смены исторической перспективы, когда общественное внимание переключается с героев на жертвы политического насилия, стали свидетельства людей, переживших Холокост; эти свидетельства получили всемирное признание, их начали систематически собирать и записывать.