Правда, следует оговориться, что современное уральское устное народное творчество уже совсем не тот первофольклор поселенцев XVII–XVIII вв. С течением времени он, конечно же, развивался, трансформировался, в процессе бытования, в процессе эволюции "общественного бытия" (а значит, и сознания) в нем возникали и продолжают возникать новые краски, новые образы.
3.3.2. Традиционный сказочный фольклор на Урале
Традиция собирания русского сказочного фольклора на Урале была положена в конце XIX века П. А. Словцовым [Лазарев 2000: 491]. Более пятидесяти уральских текстов вошло в известный сборник А. Н. Афанасьева – в записях С. Буевского, А. Зырянова, Д. Петухова и др. Наиболее полное представление о бытовании русской сказки на старом Урале дает сборник Д. К. Зеленина "Великорусские сказки Пермской губернии", впервые изданный в Петрограде в 1914 году.
В ХХ веке ценные публикации уральского прозаического фольклора, в том числе и сказочного, сделаны В. П. Бирюковым в его сборниках "Дореволюционный фольклор на Урале" (1936 г.) и "Урал в его живом слове" (1953 г.). Интенсивным собиранием и изучением уральской сказки занимался А. И. Лазарев. По итогам многолетних экспедиций по территории Южного Урала им был опубликован ряд научных статей, посвященных эволюции сказочного фольклора, в центральных и местных сборниках. Ряд сборников уральского и зауральского сказочного фольклора в его современном бытовании выпущен В. П. Федоровой, В. В. Блажесом, О. В. Востриковым, В. П. Тимофеевым и В. Н. Бекетовой. Все эти работы дают достоверный материал для выявления региональных особенностей русской народной сказки на Урале.
Уральская сказка как явление фольклора сложилась в русле общерусской традиции, однако особенности местного быта, природы, исторической жизни оказали свое влияние на содержание и форму сказок. По словам А. И. Лазарева, традиционная восточнославянская сказка на Урале быстрее и отчетливее, чем в других регионах, реагировала на действие времени, вбирала в себя ростки нового мировоззрения, связанного, в частности, с критическим отношением к чудесному и "эстетике вымысла" [Лазарев 1996: 166].
Сказочные тексты испытали на себе влияние опыта уральских горнорабочих. В сборнике Д. К. Зеленина "Великорусские сказки Пермской губернии" выделяется ряд текстов, так или иначе связанных с особенностями горнозаводского труда и быта местного населения. Так, например, в сказке "Купеческий сын и Чудилище на стеклянной горе" среди заданий, которые в качестве испытания предлагает жениху красавица-невеста, содержится и такое – "увалить через море плотину". Если в традиционном тексте обычно требуется построить мост или хрустальный дворец, то здесь необходимо возвести именно плотину – то, без чего нельзя представить ни один уральский горный завод, поскольку главной движущей силой, приводившей в действие все заводские механизмы, была запруженная вода. Характерно и указание на время, потребовавшееся для выполнения задания: "Начали уваливать. В три месяца увалили" [Зеленин 1991: 77]. Заметим, что предыдущие задания выполнялись всего за одну ночь, здесь же рассказчиком учтена реальная ситуация.
В другой сказке из того же сборника – "Кузнец и черт", представляющей собой вариант традиционного сюжета о чудесном омоложении, обнаруживаем знание носителем фольклора особенностей горнозаводского производства. При описании процесса омоложения рассказчик обращается к специальным обозначениям кузнечного дела: "принесли угля в кузницу", "разожгли горн", "заставил хозяина дуть", "положили старика на горн" и т. д. Но если все перечисленные термины восходят к специальной лексике, издавна употребляемой в ремесленном, кустарном производстве, то следующий термин применялся преимущественно на горных заводах. Речь идет о наименовании процесса вторичной обработки металла – переделать, использованном в этом тексте в значении, близком к специальному: "А старуха есть? Веди! Переделаем и ее" (ср.: переделать чугун в железо, переделать железо в сталь; передельные заводы, передельный чугун) [Зеленин 1991: 392].
Не менее интересна с точки зрения использования лексики, характерной для горнозаводского Урала, сказка "Золотой кирпич". Рассказчик – уральский житель – включает в содержание сказки названия специальных предметов и понятий, связанных с процессом транспортировки с горных заводов готового металла путем сплава по реке. Так, герой сказки, обнаруживший у реки "кирпичи стопами" с золотом "внутре", решает увезти находку на ярмарку. Хозяин проплывающей мимо баржи соглашается ему помочь: "Давай таскать будем, грузить". Рассказчик далее заключает: "Нагрузили баржу полну". Этот эпизод, включенный в сказку, напоминает момент нагрузки барок металлом, в частности медными или железными штыками, которые своей внешней формой сходны с кирпичами.
Использование термина сплавного дела грузить (нагрузить) лишь подчеркивает связь с реальной ситуацией нагрузки барок. Еще более усиливает своеобразие уральской сказки использование слова пристань, распространенного на Урале в качестве обозначения места, на котором происходила постройка и нагрузка барок: "На якорь мы не станем, а лучше к пристани пристанем". В конце повествования после слов о гибели героя рассказчик вновь использует характерное для сплавщиков слово: "спустили Ваню в воду" (не сбросили, не опустили, а именно спустили, как спускают барки) [Зеленин 1991: 305].
Уже в начале ХХ века в уральском фольклоре наметилась тенденция к превращению сказочного повествования – с установкой на вымысел – в "сказовое", с установкой на достоверность. В записях сказок конца ХХ – начала XXI века поступки героев социально и психологически мотивированы, нарушая традиционную эстетику сказки с ее условностями, рассказчик стремится убедить слушателя, что "все было как в жизни".
В уральских записях сказок по-новому изображается и сам Урал. Если Д. К. Зеленин в начале ХХ века свидетельствовал, что действие многих традиционных сказок происходит "в Урале", а не в волшебном "тридесятом царстве-государстве": в Урал уходят, спасаясь от гибели, брат и сестра – герои варианта сказочного сюжета АТ 450 (сказочник А. Д. Ломтев); в Урале находится Дар-гора и крепость с тремястами разбойниками; в Урале в избушке "на козьих ножках, на бараньих рожках" живет Яга-Ягишна и т. д. Под Уралом местные жители подразумевали не горный хребет, лежащий между Азией и Европой, а глухие, непроходимые, дикие места, в которых человека можно встретить лишь изредка, а чаще услышишь вой волка да трубный голос оленя. Близость этого малообитаемого и дикого пространства, по мнению Д. К. Зеленина, питала и крепила в местном населении веру во все таинственное и волшебное.
С освоением края "таинственное и волшебное" в представлениях об Урале естественно сходило на нет. Поэтому и сам топоним либо совсем исчез из сказки, либо употреблялся как средство выражения иронического отношения к ее вымыслу. Вследствие этого жанровые признаки волшебной сказки часто разрушаются и приобретают черты сказки бытовой, если не сатирической, то иронической. Иногда сказочные сюжеты контаминируются с сюжетами местных преданий и легенд, отношение к которым у рассказчиков и слушателей более серьезное, уважительное.
На характер уральского сказочно го репертуара, кроме природных условий, своеобразия быта и особенностей местной истории, оказал влияние чрезвычайно пестрый состав населения: взаимодействие различных сказочных традиций расширило круг сказочных сюжетов, образов, обобщению подверглись приемы повествования, заимствованные рассказчиками друг у друга. В восточнославянскую сказочную традицию проникали образы и мотивы из эпоса татар, башкир, мордвы, хантов и манси. У Д. К. Зеленина есть пример, когда одну и ту же сказку два разных сказочника, оба башкиры, рассказывают один как "башкирскую", другой как "русскую". В лексическом составе русских сказок в пределах одного контекста можно встретить разноязычные элементы: "айда", "под ташки", "черемис", "корчма" и т. д.
Для традиционной сказки на Урале характерно также замещение языческих персонажей (колдунов, волшебников и других "чудесных помощников") представителями христианского круга святых, ангелов и духов. Так, в г. Сатке Челябинской области в 1984 году от А. К. Нестеровой была записана сказка "Ванюшка и Еленушка" (315 = АА 315А), в которой героям помогает "старичок с небес" (ФА ЧГПУ).
Особую группу текстов составляют сказки, бытующие на горнозаводском Урале. По признанию многих исследователей, именно в заводской среде особенно бережно сохранялись элементы традиционного фольклора, в том числе сказочного. Об этом писали Е. Н. Елеонская, Д. К. Зеленин, Э. В. Померанцева, А. И. Лазарев. О богатой сказочной традиции в условиях горнозаводского Урала свидетельствуют записи, сделанные А. Н. Зыряновым, В. И. Далем, Д. К. Зелениным, Е. Н. Елеонской, В. П. Бирюковым, В. Н. Серебренниковым.
Д. К. Зеленин писал: "Очевидно, в Пермской губернии имеются какие-то особенные причины, которые способствовали лучшему сохранению здесь сказочной традиции" (по сравнению с текстами, зафиксированными на местах выхода уральского горнозаводского населения) (цит. по: [Лазарев 1988: 22]). По-видимому, хорошей сохранности традиционных форм русского фольклора способствовали не только особые условия горнозаводского быта, о которых мы писали выше, но и инокультурное (тюркское) окружение, влияние старообрядческой прослойки в среде рабочих.
По мнению А. И. Лазарева, в горнозаводских районах Урала традиционный фольклор долгое время (до конца XIX века) оставался более "каноническим", чем в центральной части России, по трем основным причинам: "а) для рабочих Урала старинные песни и сказки – память о "родине", б) быт местных заводов был "замкнутым", в течение почти целого века (XIX) его не касались веяния со стороны; в) старый фольклор переосмыслялся уральскими рабочими, благодаря чему они могли прямее и острее выражать свои социальные идеалы, не особенно опасаясь местной цензуры" [Лазарев 1988: 24]. При этом ученый отмечает приспособление традиционного фольклора к местным нуждам, что проявлялось в содержании и поэтике старинных песен и сказок.
Для нас наиболее важно то, что локализация традиционного фольклора никак не сказывалась на эстетической природе произведений: "по характеру видения мира, по способу художественного обобщения, соотнесения идеала с действительностью они ничем не отличались от национальной художественной традиции своего времени" [Лазарев 1988: 24].
Таким образом, носитель фольклорного сознания, а также исследователь-фольклорист, культуролог, реконструирующий утраченную систему мировосприятия, по отдельным мифологическим мотивам и связанным с ними образам "читает" тот иной иной конкретный текст и считывает важную для него информацию. Для носителя фольклорного сознания подобный текст выполняет функцию хранения, воспроизводства и трансляции традиции, поскольку главное в фольклоре – это его традиционность. Сам текст, ситуация его воспроизведения, включает всех участников этой ситуации в некий общий семиотический контекст, тем самым подчеркивая общность национального коллектива как единого организма. Повторяемость одних и тех же мотивов в различных устно-поэтических текстах реализует такую типологическую черту организации и репрезентации народного художественного сознания, как цикличность, многократную повторяемость одних и тех же отношений, ситуаций, "событий", транслируемую из прошлого в будущее. При этом повторяемость типологических ситуаций обусловливает возможность создания новых текстов, отражающих иной социокультурный контекст. В результате те фольклорные тексты, которые образуют общую культурную память коллектива, служат основой для генерации произведений фольклора.
Сюжеты уральских социально-бытовых сказок часто организуются имеющими древнюю мифологическую основу мотивами состязания, соперничества человека с чертом. Победителем черта в таких сказках, как правило, оказывается хитрец-смельчак, работник, солдат.
Реализация мотива соперничества работника и черта представлена в уральской сказке "Кузнец и черт" ("Чудесное омоложение/пере ковка", 753) из сборника "Великорусские сказки Пермской губернии". Согласно сюжету, сатана посылает чертенка в помощники кузнецу с тайной мыслью отомстить ему за оскорбление. Чертенок провоцирует хозяина совершить насилие над природой человека, что с точки зрения языческих представлений свойственно кузнецу, но с позиций христианской морали является посягательством на божественные функции, нарушением заведенного богом порядка вещей: старику быть старым, а его жене быть безобразной. Финал уральской сказки отступает от общерусской традиции. Чертенок помогает мужику избежать наказания за убийство: "Когда повесили его на висельницу, этот чертенок три раза переел петлю и его (мужика) отпустили" [Зеленин 1991: 392]. Такая развязка позволяет судить о живучести народных представлений, что кузнечное ремесло тесно связано со сверхъестественным знанием, колдовством и общением с нечистой силой.
Подобный рассмотренному сюжет бытует и в конце ХХ века. Запись, сделанная фольклорной экспедицией Челябинского педагогичес кого университета, – "Иван Молотов" (ФА ЧГПУ; зап. И. Шалуниной в 1997 году в Чебаркульском р-не Челяб. обл. от Г. А. Потаповой) – почти буквально повторяет текст, приведенный в сборнике Д. К. Зеленина, за исключением эпизода привлечения кузнеца к суду. Этот факт свидетельствует о перемещении акцентов в сознании фольклороносителей с мотива связи кузнеца с нечистой силой на мотив избавления от "страшной" бабы.
Таким образом, региональный подход к фольклорным текстам позволяет выявить черты устной народной традиции в ее уникальном историческом развитии, воссоздать особый мир значимых для уральцев социокультурных ценностей. Специфика прозаического фольклора Урала определяется целым комплексом географических, социально-экономических и культурных факторов: многообразием природных явлений и форм, "замкнутостью" и самодостаточностью горнозаводского производства, полиэтническим составом населения и сочетанием патриархального крестьянского уклада и индустриальных черт общественного развития.
Итак, региональный подход в фольклористике делает возможной реконструкцию особенностей национальной культуры в ее уникальном историческом развитии, позволяет воссоздать особый мир социокультурных ценностей, возникший на определенной территории.
В реальном функционировании фольклор всегда представлен в разнообразных местных модификациях, в связи с чем целесообразно изучать его региональные и/или локальные особенности. Так, на региональном уровне можно говорить об особенностях фольклорного репертуара и даже жанрового состава фольклора. При этом региональная и локальная специфика фольклора всегда имеет подчиненное положение по отношению к его общерусским свойствам. Применительно к исследованию фольклора Урала целесообразнее использовать термин "региональный фольклор", поскольку различия между фольклором отдельных территорий не столь значительны по сравнению с объединяющими их чертами. Общее в уральском фольклоре гораздо важнее: оно проявляется и в изображении событий, и в осмыслении определенных социальных категорий, и в отборе тем и героев.
Уральский фольклор выступает частью культуры Урала, под которой целесообразно подразумевать результат взаимодействия ряда культур: особой "горнозаводской культуры", являющейся наиболее характерной и самобытной для данного региона, культур русских крестьян-старожилов, укоренившихся на Урале с XVII–XVIII вв., казаков, уральских и оренбургских, а также местных этнических общностей, заселивших Урал раньше русских.
Доминанту культуры Урала составляет горнозаводская культура: именно в ее недрах сформировался типичный облик уральца с характерным для него мироощущением и мировосприятием. Этот облик, сочетающий многовековые крестьянские традиции и то новое, что рождено процессом европеизации России, во всей полноте отражен в фольклорных произведениях.
Вплоть до начала ХХ века горнозаводский Урал сохраняет признаки самодостаточного организма, "государства в государстве". Отдаленность от культурных центров страны, отсутствие налаженной транспортной системы способствовали тому, что сюда медленно проникали технические и общекультурные новшества, происходила консервация доиндустриальных методов промышленного хозяйствования и традиционной культуры.
Социальной основой горнозаводской культуры стало население горных заводов, преимущественно состоящее из крестьян, вынужденно или добровольно переселившихся на Урал с разных российских территорий. Противоречивое сочетание в сознании местных рабочих опыта заводской работы с архетипическими принципами крестьянского сознания (благодаря сохранению основ деревенского быта) позволяет говорить об особом типе уральца.
В целом уральский фольклорный материал дает основание судить о наличии, по крайней мере, трех локальных традиций, соответствующих выделению трех социокультурных зон: 1) горнозаводского Урала, 2) зоны казачьих поселений и 3) переходной зоны, представленной по преимуществу крестьянским населением, в том числе смешанным по этническому составу, испытавшим влияние городской культуры и образа жизни.
Каждая из этих локальных традиций имеет свои особенности в жанрово-поэтическом отношении. Для жителей горнозаводской зоны наиболее продуктивными являются жанры несказочной прозы и сказки (прежде всего – бытовые и волшебные с социально-бытовым конфликтом); в преданиях и легендах разрабатываются образы Пугачева, Демидова и других персонажей местной истории. Самыми актуальными для казачьего населения оказываются песенные жанры (лирические и исторические песни); в содержании несказочной прозы акцент смещен с большой истории на малую (историю семьи, рода, села) и на образы православных святых, отраженных в легендах и духовных стихах (отмечается популярность культов икон Богоматери, матрон, местночтимых святых). На смешанных территориях наблюдается слияние регионального с общерусской традицией и отмечается общая тенденция к разрушению традиционных жанров: по преимуществу бытуют частушки и жестокий романс (как и на всей территории Урала в целом), а также переходные формы, представляющие собой контаминацию преданий, легенд и быличек.
Уральская сказка как явление фольклора сложилась в русле общерусской традиции, однако особенности местного быта, природы, исторической жизни оказали свое влияние на содержание и форму сказок.
На характер уральского сказочно го репертуара оказал также влияние чрезвычайно пестрый состав населения: взаимодействие различных сказочных традиций расширило круг сказочных сюжетов, образов, обобщению подверглись приемы повествования, заимствованные рассказчиками друг у друга. В восточнославянскую сказочную традицию проникали образы и мотивы из эпоса татар, башкир, мордвы, хантов и манси. В лексическом составе русских сказок в пределах одного контекста можно встретить разноязычные элементы.