Цитаты из прозаических произведений приводятся петитом в кавычках. Петитом без кавычек даются мои пересказы. Выделения в цитатах полужирным шрифтом принадлежат мне.
Введение первое, теоретическое: о солидарном и несолидарном прочтении авангарда
"Только мы открыли, что человек 20-го века, влача тысячелетний труп (прошлое), согнулся, как муравей, влачащий бревно. Только мы вернули человеку его рост, сбросив вязанку прошлого (Толстых, Гомеров, Пушкиных).
Для умерших, но все еще гуляющих на свободе, мы имеем восклицательные знаки из осины.
Все свободы для нас слились в одну основную свободу: свободу от мертвых, г.г. ранее живших"
Велимир Хлебников, "! Будетлянский"
"Он [Хлебников] поражал необычайностью своих внутренних масштабов, инородностью своей мысли, как будто возникавшей в мозгу человека, свободного от наслоений всей предшествующей культуры, вернее, умевшего по своему желанию избавиться от ее бремени"
Бенедикт Лившиц, "Полутороглазый стрелец"
"Элэс [Л. С. Липавский. – Л. П.] утверждает, что мы из материала [для] предназначенного для гениев. 22 ноября 1937 года"
Даниил Хармс, из записной книжки
"Хармс говорил: хочу писать так, чтобы было чисто. У них [обэриутов. – Л. П.] было отвращение ко всему, что стало литературой. Они были гении, как сами говорили, шутя. И не очень шутя"
Евгений Шварц, из дневника
"Хармс был лишен таланта. Он был гениален"
Николай Харджиев
1. "Новый Первый Неожиданный" авангард и литературный процесс
Жизнедеятельность первого русского авангарда освещается двумя противоположными способами. Подход "изнутри" доминирует в магистральном авангардоведении, а подход "извне" нередок в энциклопедиях и историях литературы. Подход "изнутри" в общих чертах сводится к тому, что авангард не был частью литературного процесса, а подход "извне" – что был и, значит, коррелировал с процессами, происходившими в модернизме. Начну я с энциклопедического подхода "извне" как отвечающего научным представлениям о литературе и ее функционировании.
Вступление русских авангардистов на литературную арену датируется 1910–1912 годами, что по меркам мирового авангарда, к 1910-м годам прошедшего разные стадии, от экспериментального "Броска костей" Стефана Малларме до итальянских футуристов, ни первенства, ни особой новизны не обещало. Будучи отрицательной реакцией на символизм, доминировавший в русской литературе два предшествующих десятилетия, с 1890-х по 1910-е, русские авангардисты приспособили к ситуации смены художественных парадигм практику Филиппо Томмазо Маринетти (1876–1944) и других итальянских футуристов, от зауми и урбанистической тематики до воинственных выпадов против культуры прошлого и настоящего. Итальянский генезис первого русского авангарда с головой выдают самоназвания двух групп, с футуризмом в качестве основы и приставками кубо- и эго-.
Активным участником самых ранних, протокубофутуристских и собственно кубофутуристских, проектов – коллективных сборников "Студия импрессионистов" (1910) и "Садок судей" (1911), художественного объединения "Гилея" (1911), манифеста "Пощечина общественному вкусу" (1912) и др. – был Велимир / Велемир (наст, имя Виктор Владимирович) Хлебников (1885–1922). В соответствии со своей программной установкой на славянизацию материала, а также с необходимостью отмежеваться от Маринетти он перевел латинское слово футурист на русский язык. Получился неологизм будетлянин (от рус. будет + суффикс жителя какого-либо месталянин). Его "Заклятие смехом", написанное в доавангардные 1908–1909 годы, "Мирсконца" (1912) и ряд других ранних произведений были провозглашены основоположными кубофутуристическими произведениями, а сам он – гением, сказавшим не просто "новое", но "новейшее" слово и превзошедшим Пушкина. При жизни Хлебников был удостоен (почитателями-кубофу-туристами и насмешниками-имажинистами) двух "титулов" – Короля Времени (в смысле открывателя закономерностей истории) и Председателя земного шара (в смысле архитектора мирового социума будущего) и вообще снискал славу пророка, угадавшего, к примеру, что 1917 год, выражаясь словами другого кубофутуриста, Владимира Маяковского, грядет в терновом венце революций.
Хлебников, Маяковский и весь кубофутуристский цех – Алексей Крученых, Василий Каменский, братья Бурлюки (особенно Давид, spiritus movens группы), Бенедикт Лившиц – пытались так или иначе соотнести деятельность литературную с внелитературной. Среди кубофутуристов были и такие, которые занимались и изобразительным искусством, и литературой. Еще одна любопытная деталь – кубофутуристы от литературы образовали единый авангардный фронт с художниками, а затем их ряды пополнил начинающий композитор Артур Лурье. Кубофутуристы любили выступления на публике – театральные действа, лекции и более простые виды акционизма. Маяковский, самый полимедийный из кубофутуристов, был профессиональным художником. Он также попробовал себя в роли киносценариста и киноактера. Наконец, он сделал свою личность и тело объектом искусства благодаря вызывающей желтой кофте.
Параллельно кубофутуризму развивались другие футуристические группы, включая упомянутый выше эгофутуризм (Игорь Северяниц, Василиск Гнедов и др.), "Центрифугу" (Сергей Бобров, Борис Пастернак, Николай Асеев), "41°" (Илья Зданевич, Игорь Терентьев и др.). Они то враждовали, то объединялись, то вновь враждовали. Этим во многом определялась общая траектория футуристического движения.
Наследниками футуризма объявили себя писатели следующего поколения, в первой половине 1920-х именовавшие себя "чинарями", а начиная с 1927 года "Объединением Реального Искусства", или, сокращенно, ОБЭРИУ В обе группы входил Даниил Хармс (наст, имя – Даниил Иванович Ювачев, 1905–1942), наряду с Александром Введенским, Николаем Заболоцким и др. Первоначально эта группа позиционировала себя как левое искусство.
За исключением Заболоцкого, обэриуты в качестве писателей "для взрослых" востребованы не были. Силами Самуила Маршака, консультанта-идеолога детских журналов "Еж" и "Чиж" и какое-то время литературного ментора обэриутов, они стали писать и публиковать стихи для детей. В последней части своей короткой жизни Хармс и Введенский замкнулись на себе, а от боевого левого искусства перешли к квазифи-лософскому и абсурдистскому.
В формировании своей творческой личности, стилистики и культурной миссии Хармс во многом ориентировался на Хлебникова. При жизни Хармса известность он приобрел лишь в узких интеллигентских кругах, тогда как хлебниковская слава была и шире, и мощнее. В пантеон русских гениев он попал – тоже в отличие от Хлебникова – довольно поздно, во время перестройки, когда написанное им для взрослых наконец стало доступно российским читателям. Западные специалисты по Хармсу канонизировали его (наряду с Введенским) как родоначальника литературы абсурда, который, однако, на соответствующую западную традицию не повлиял, ибо всю жизнь писал "в стол".
С трагической смертью Хармса в тюремной больнице блокадного Ленинграда первый русский авангард прервался, чтобы потом возродиться в виде течений второго русского авангарда: концептуализма, соцарта и др.
В представленном обзоре истории первого русского авангарда большинство сведений (в том числе о том, кто на кого повлиял) взято из монографий Ренато Поджоли, В. Ф. Маркова, Жана-Филиппа Жаккара, а также дневниковых записей Лидии Гинзбург и ее воспоминаний о Заболоцком и Олейникове. В эпохальной книге Маркова "Russian Futurism: A History" (1968, в русском переводе – "История русского футуризма")с блеском показано то, как авангард может быть интегрирован в параллельную ему литературу.
Авангардоведческий подход "изнутри", к которому мы переходим, возник из веры в то, что писатели понимают о себе лучше, чем кто-либо другой. Если кубофутуристы (в том числе Хлебников) и обэриуты (в том числе Хармс) исключали себя из литературного процесса, настаивали на том, что создают глубоко неканонические и во всех отношениях небывалые произведения, что их письмо перешагивает границы литературы, в частности открывает тайны мироздания, истории, социального устройства мира, математики и логики, что по своей гениальности их литература превосходит литературу прошлого и настоящего, наконец, что их творческий метод универсален, то для магистрального авангардоведения это означает истину в последней инстанции.
Итак, два полярных представления об авангарде обозначены. Далее я попытаюсь аргументировать, почему энциклопедический взгляд на авангард имеет право на существование в науке, тогда как авангардистский отжил свое, для чего проанализирую, как авангард и отдельные авангардисты высказывались о себе в манифестах и отдельных художественных произведениях, как и в какой момент возник феномен солидаризации с авангардом магистрального авангардоведения и что говорили о первом русском авангарде (далее – просто авангарде) его неангажированные современники.
2. Самообразы кубофутуризма и ОБЭРИУ в манифестах
Каким был тот образ самих себя, который авангардисты старательно навязывали своей аудитории?
Возьмем самый нашумевший из многочисленных кубофутуристских манифестов – "Пощечину общественному вкусу" (1912):
"Читающим наше Новое Первое Неожиданное.
Только мы – лицо нашего Времени. Рог времени трубит нами в словесном искусстве.
Прошлое тесно. Академия и Пушкин непонятнее гиероглифов.
Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода современности.
Кто же, доверчивый, обратит последнюю Любовь к парфюмерному блуду Бальмонта? В ней ли отражение мужественной души сегодняшнего дня?
Кто же, трусливый, устрашится стащить бумажные латы с черного фрака воина Брюсова?
Вымойте ваши руки, прикасавшиеся к грязной слизи книг, написанных этими бесчисленными Леонидами Андреевыми. Всем этим Максимам Горьким, Куприным, Блокам, Сологубам, Ремизовым, Аверченкам, Черным, Кузьминым <sic! – Л. П.>, Буниным и проч. и проч. нужна лишь дача на реке. Такую награду дает судьба портным.
С высоты небоскребов мы взираем на их ничтожество!
Мы приказываем чтить права поэтов:
…На увеличение словаря в его объеме произвольными и производными словами (Слово-новшество).
…На непреодолимую ненависть к существовавшему до них языку.
Д. Бурлюк, Александр <sic! – Л. П.> Крученых, В. Маяковский, Виктор Хлебников" [РФ: 41].
Попытаемся прочитать этот манифест в прагматическом ключе, следуя социологической теории поля литературы Пьера Бурдье. Итак, четыре писателя, объединившиеся под знаком местоимения мы, наводят свои порядки в поле литературы: понижают в ранге всех, кроме самих себя. Себя четыре кубофутуриста возвышают максимально, до гениев, взявшихся ниоткуда, отразивших свое время как никто другой. Среди производимых ими речевых жестов, призванных показать их силу, – разрыв с традицией. Согласно недавнему исследованию А. К. Жолковского, они производят символическую казнь предшественников, бросая их с парохода современности, по-видимому, в подражание кинематографическому Стеньке Разину, на экране бросавшему персидскую княжну в Волгу. Взамен литературной реальности, с которой они не хотят иметь ничего общего, они пытаются внедрить "свой" язык, "свои" приемы, "свое" зрение на мир, объявляя все это "радикально новым". Заигрываясь в то, что настоящее представлено ими одними, они даже забывают о будущем, с которым сами ассоциированы как назвавшие себя футуристами.
Вообще, почти все в этом манифесте – выдача одного за другое. Так, программно заявленное "свое", если к нему внимательно присмотреться, оказывается "чужим", похищенным у русских символистов или итальянских футуристов.
Манифест показателен и в другом отношении. Новый порядок в литературе кубофутуристы устанавливают путем хулиганской атаки на общественное пространство (оно же – пароход современности) и актов культурного вандализма.
Кстати, о хулиганстве. В "Пощечине общественному вкусу" программа разрыва с традицией и замещение собой предшественников и современников оформлены скандальной риторикой эпатирования мещанина, опять-таки позаимствованной из репертуара итальянских футуристов. В нашем манифесте она распространяется, в частности, на окарикатуривание писателей прошлого и настоящего. Тем, что фамилии поставлены во множественное число, у них отобрана их индивидуальность. Четыре футуриста утверждают, что такие писатели, как Максим Горький, Куприн, Александр Блок, Иван Бунин и т. д., – не "штучные" явления, но многочисленные и повторяющиеся. А тем, что им приписываются коммерческие – или просто приземленные – жизненные интересы, у них отбирается и символический капитал: из элитарных писателей, "заинтересованных в экономической незаинтересованности" (по терминологии Бурдье) и делающих ставку на завоевание репутации, они низведены до писателей массовой литературы, которые благодаря коммерческой реализации написанного осуществляют мечту портного – дачу на реке.
В эстетике рассматриваемого манифеста взят курс на урбанизм и мужественность. Обе черты (кстати, тоже генетически восходящие к итальянскому футуризму) поставлены на службу той новой иерархии в поле литературы, которую выстраивают четыре его автора.
Урбанизм и любовь к технике представлены пароходом и небоскребом, символизирующими верх относительно либо дна (места, где должны оказаться казнимые писатели), либо городского пространства (того, по которому передвигаются обычные люди). Оба объекта в манифесте поданы как захваченные кубофутуристами для того, чтобы совершать свои садистские нападения на противников. Как уже отмечалось, с парохода кубофутуристы бросают Пушкина и других классиков, а с небоскреба взирают на ничтожество своих литературных современников.
Что касается мужественности, то кубофутуристы, приписывая это свойство себе, демаскулинизируют символистов Бальмонта и Брюсова. Первый в манифесте занят ерундой, эмблематизирующей интересы стереотипичной женщины, а именно парфюмерным блудом, второй же носит поддельные (бумажные) воинские паты.
В заголовок манифеста вынесена прямая отсылка к массовой аудитории – общественный вкус, и не случайно. Именно ее четыре кубофутуриста пытаются обольстить садистской мужественностью, хулиганскими выходками и урбанизмом.
Выставлять соперников на всеобщее посмешище серией речевых жестов, избивать их до смерти, пусть даже и словесно, – стратегия известная: a la guerre comme a la guerre. Оставим на время кубофутуристский эпатаж и зададимся вопросом по существу: заслуженно ли общественному вкусу, сформированному писателями от Пушкина до Бунина, наносится пощечина? Или конкретнее, так ли велик разрыв между кубофутуристами и другими русскими писателями, как это декларируется в манифесте? Если разрыв велик, то все в порядке, если же нет – то "Пощечина общественному вкусу" оказывается выполненной в традициях рекламы, отстаивающей продукцию заказчика как самую лучшую за счет принижения товара конкурентов.
На мой взгляд, поверить в ту серию шитых белыми нитками неправд, которые проговариваются в "Пощечине общественному вкусу", могла лишь нерефлектирующая массовая аудитория, тем более что своей простецкой риторикой этот манифест ей подмигивал, говоря: "мы свои", "у нас общие ценности". Что касается элитарных читателей, которые, собственно, и формируют литературный канон своего времени, то в правоту "Пощечины общественному вкусу" могли поверить лишь те немногие, кто хотел верить.
Среди неповеривших был, например, еще один кубофутурист – Лившиц. Эпатажность и безвкусица "Пощечины общественному вкусу" его задели. Удержать своих друзей от обнародования манифеста он не мог, потому что познакомился с ним после публикации:
"Особенно возмущал меня стиль манифеста, вернее, отсутствие всякого стиля: наряду с предельно индустриальной семантикой "парохода современности" и "высоты небоскребов" (не хватало только "нашего века пара и электричества"!) – вынырнувшие из захолустно провинциальных глубин "зори неведомых красот" и "зарницы новой грядущей красоты"" [Лившиц 1978: 82–83] и т. д.
Почему "Пощечина общественному вкусу" в период ее подготовки была утаена от Лившица, становится понятно все из того же "Полутороглазого стрельца" (п. 1933). Будучи самым образованным из кубофутуристов, Лившиц уже в 1912 году прекрасно понимал, что программные утверждения должны сначала пройти проверку творчеством и лишь затем оформиться в манифест: