7.1. Константин Случевский: поэтический сциентизм
Первые годы XX века ознаменовались появлением нумерологических стихотворений Случевского, которым суждено было заложить основы модернистской нумерологической традиции – наряду с "Числами" Брюсова, что отмечалось выше. Они вошли в два цикла сборника "Загробные песни": "Мой "дневник" аналогий, тождеств, параллелей, оставленный в столе" и "Характеристика бытия душ". Случевский выглядит в них как оригинально мыслящий поэт-философ, подмечающий сложные материи и описывающий их для себя одного, как бы "в стол". Не касаясь сложностей и временных отсрочек с публикацией этих циклов до того, как они стали разделами сборника "Загробные песни" (еще одно показательное заглавие!), сразу перейду к следующему вопросу: как сциентистская лирика Случевского определила характер хлебниковской работы с арифметикой, геометрией, мнимыми числами и образом Лобачевского.
Начну с "Моего "дневника"…", в котором нашлось место и для арифметики (алгебры), и для геометрии. 2-е стихотворение этого цикла, "Не существующее нужно признавать!.." (п. 1902), предвещает Хлебникова тем, что азбуки всех существующих языков "процеживаются" через числовые закономерности:
Не существующее нужно признавать!
Вот, хоть бы, числа! их нигде не отыскать,
Нигде нет их семян и гнезд их не найти, -
Но людям нет без них разумного пути!Букв в наших азбуках не много, можно счесть -
Но сочетаньям их границы не обресть!
И необъятности всех языков людских
В двух-трех десятках букв и только, только в них…[Случевский 2004: 369–370].
9-е стихотворение цикла, "Конечно, дважды два четыре, вне сомненья…" (п. 1902):
Конечно, дважды два четыре, вне сомненья,
А измерений только три всего,
Но знанье призвано на то, чтоб сомневаться
Во всем, всегда! И в этом мощь его.По многим выводам пространство безгранично;
По выводам иным обрамлено оно?
Что в треугольнике все три угла, их сумма,
Всегда лишь два прямых – совсем не решено[Случевский 2004: 373],
сближается с нумерологическим письмом Хлебникова как тем, что оперирует математическими истинами типа "дважды два четыре", так и тем, что повествователь говорит от лица науки. Эту последнюю черту с "Конечно, дважды два четыре, вне сомненья…" разделяют и многие другие нумерологические стихотворения Случевского. Все вместе они создают иллюзию, что течение его математической мысли вот-вот подведет читателя к разгадке тайн бытия и загробного мира. Хлебников, как мы видели, пошел дальше, а именно дерзнул выдать свою математику за откровения, определяющие движение истории.
10-е стихотворение, "Не существует "мнимых величин"!.." (п. 1902), предваряет нумерологическую поэтику Хлебникова не просто введением "мнимых" чисел, но и постановкой их в связь с экзистенциальными проблемами – жизнью и смертью, телом и духом, существованием в мире сем и в мире ином:
Не существует "мнимых величин"!
Но невозможное становится возможным:
Их можно взять в расчет, от них пойдет почин
К большим задачам и решеньям сложным.Не существующей как бы величиной
Наш мозг орудует и, сделав вычисленья,
Он властно действует и ставит над землей,
Как диво техники, свои сооруженья."Ничто" – орудует?! Возможно ли понять,
Чтобы "ничто" участвовало в деле?
Уж ежели "ничто" способно плотью стать,
Так что ж с вопросом о душе и теле?Но мысль людей свободна и дерзка!
Так Бог велел! Она быть дерзкой вправе!
Ответов не дает на многое пока;
Но будут чудеса, придут и станут въяве!Сумеют люди вскрыть причинности добра;
Зло расчленят и в нем паи отметят…
Мы в полночи теперь, далеко до утра…
В нас только проблески сознанья слабо светят…[Случевский 2004: 373].
Правда, если под пером Случевского "мнимые величины" стали чудом и компонентом философской метафизики, то у Хлебникова они, сохранив свою чудесность и трансцендентную ауру, приобрели абсурдное звучание.
В 16-м стихотворении, "По арифметике я цифры создаю…" (п. 1902), изображен лирический герой за составлением уравнения:
По арифметике я цифры создаю,
И, при посредстве их, в мирах как бы сную!
Когда бы сам стремиться мог я цифрам вслед,
Что значили бы мне пространства, сонмы лет?
За неизвестностью признав особый знак,
Я букву "X" ввожу в расчет и так, и так;
Все свойства выкладок, не будут ли оне
Присвоены душамм в загробной тишине?
Повсюду проникать мгновенно без препон,
Быть правдой, творчеством, вмещать в себя закон?
Все эти свойства цифр, все эти силы их
Предстанут свойством душ, в былые дни живых[Случевский 2004: 376].
Ответом на него можно считать как хлебниковскую "Утреннюю прогулку" (1913),
Но дважды тринадцать в уме.
Плохая поклажа в суме!
К знахарке идти за советом?
Я верю чертям и приметам![ХлТ: 86],
так и "Зангези":
И если Востока орда
Улицы Рима ограбила
И бросила белый град черным оковам,
Открыла для стаи вороньей обед, -
Через два раза в одиннадцатой три
Выросла снова гора черепов
Битвы в полях Куликова -
Это Москва переписывала набело
Чернилами первых побед
Первого Рима судьбы черновик[ХлТ: 491–492].
18-е стихотворение, "Цифрам, бессмертным началам, дано воплощаться…" (п. 1902), любопытно тем, что числа – цифры – понимаются как нечто нетленное, божественное. Через них к бессмертию причащается и человеческое "я":
"В природе есть ум"
Оерстедт
Цифрам, бессмертным началам, дано воплощаться
В мысль человека и только в него одного,
Все остальное назначено в прах возвращаться
И начинать от начала, почти с ничего.Цифры бессмертны! Бессмертно и духа развитье
В дальних путях, неизвестных пока никому,
Прочим всем тварям запрет! ни к чему челобитье
Их о душе; им бессмертие не по уму!Если вмещенное в мозг наш нетленно и вечно, -
Значит, вместивший сосуд в существе изменен,
Пусть он непрочен и пусть бытие скоротечно, -
"Я" загорелось навек! Смерть ему не закон![Случевский 2004: 377].
Хлебников наверняка руководствовался сходными соображениями, соотнося с выстраиваемой нумерологией свою жизнетворческую персону – сверхчеловека, первооткрывателя тайн мира. Случевский предвосхитил жизнетворческие стратегии Хлебникова, возможно, и еще одним, 26-м, стихотворением, "Много сокровенного, для науки темного…" (п. 1902): Много сокровенного, для науки темного, / Зрением художника ясно прозревается [Случевский 2004: 382]. В связи с Хлебниковым как автором "Чисел", которые играют с идеей пророческого зрения, обращает на себя внимание и концепт сверхзренья из "Нет, не обидно уму моему, что порой…" (п. 1902), 27-го стихотворения рассматриваемого цикла.
Вместе с 25-м стихотворением, "Дух отлетает! вот если б в окно!.." (п. 1902), в русскую поэзию вошла такая математическая арматура, как теоремы, корни и логарифмы, позже пригодившаяся и Хлебникову:
Дух отлетает! вот если б в окно!
Было бы просто и ясно оно <…>Численных выкладок тоже нельзя
Видеть, схватить! Где-то, как-то скользя,
Силой полны, бестелесно вершат
И материальное в мире творят!Вовсе не так уже просто сказать:
"Глупо бессмертие вам сочинять!
Жизни и смерти задача проста:
Нет их обеих, а есть суета!" <…>Но, так иль иначе, надо признать:
Численных выкладок в гроб не вогнать!
Видеть нельзя их, и гнить им нельзя;
Значит, дана им иная стезя!Знать, естество их иное совсем:
Плоть логарифмов, корней, теорем,
Вне тяготенья, вне правды земной…
Что, если то же и с нашей душой?[Случевский 2004: 381–382].
В другом цикле Случевского, "Характеристика бытия душ", к которому мы переходим, в сторону Хлебникова смотрят два стихотворения. В 25-м, "Совсем, совсем не вдруг мы здесь в себя приходим…" (п. 1902), речь идет о том, как поэт, наделенный даром творчества и сновидческими откровениями, возвышается над обычными людьми. Числам он отводит роль медиатора между тусклой повседневностью и творчеством / сновидением:
Совсем, совсем не вдруг мы здесь в себя приходим,
Порвав все связи с вашею землей! <…>Где правда ваших цифр? Где сила тяготенья?
Не предрешен движениям предел?..
Да! Только в творчестве, и в грезах сновиденья,
Пока я жил, я эту мощь имел![Случевский 2004: 394].
28-е стихотворение, "Как-то случилось, умерший давно математик…" (п. 1903) – апология неназванного, но узнаваемого Лобачевского, – свидетельствует, что даже и своего кумира от геометрии Хлебников мог получить из рук предшественника:
Как-то случилось, умерший давно математик,
Муж логарифмов и всяких механик и статик,
Живший в Казани, где он в неизвестности умер,
Первый, по смерти, в рядах математиков нумер,
К кладбищу некому прибыл под вечер со мною <…>Мой математик, привычке усвоенной верен,
Выкладку сделав, сказал: "Я в подсчете уверен!
Если б те деньги, во что обошлись монументы,
Были положены в банки и дали проценты,
Можно бы было создать добрых дел в Божьем мире
Раз в пятьдесят богатейшего кладбища шире!
Все же кладбища земли, – цифры все вне протестов, -
Дали бы денег для многих чудовищных трестов!"[Случевский 2004:419].
Приведенные примеры все как один свидетельствуют о том, что Случевский подстраивается под интеллигентский математический дискурс, с педантичной обстоятельностью переходя от одного узнаваемого клише к другому. Повествование от этого выходит не занимательным и не захватывающим, а, так сказать, на любителя. В репертуаре Хлебникова соответствующий дискурс не представлен. Художественная и эссеистская речь поэта почти всегда логически разорвана, как если бы он был пророком-юродивым. В то же время она полна высказываний-лозунгов, рассчитанных на немедленное запоминание.
7.2. Андрей Белый: математическая и кубистическая фактура "Петербурга"
Андрей Белый, как и Случевский, о числах и геометрических фигурах высказывался по-интеллигентски. Он родился в семье профессионального математика, с гимназических лет увлекался оккультизмом, а в студенческие годы учился на естественном отделении физико-математического факультета Московского университета. Результатом научных познаний, помноженных на увлечение мистикой, стали упоминавшиеся выше "Дух" и "Глоссолалия", а также эссе под знаменательным названием "Линия, круг, спираль – символизма" (п. 1912)", о непродуктивности кругового и линейного времени для философского мироощущения современного человека, и, напротив, продуктивности спиралевидного, или "круголинии". В своих филологических работах о русском стихе Белый стал пионером применения статистических методов. В истории литературы все эти достижения, однако, заслонил его роман "Петербург" (первая редакция – 1911–1913, вторая – 1922, п. 1913,1922). Для нас он интересен тем, что в нем задействована нумерология примерно того же объема, что и хлебниковская.
Сравнение Белого пусть не с Хлебниковым, а с кубофутуристами предпринял Николай Бердяев в своей рецензии на "Петербург" ("Астральный роман (Размышление по поводу романа А. Белого "Петербург")", 1916): кубофутуристы лишь манифестировали тот принцип, что литература может строиться по принципам кубистической живописи, а в художественном произведении его претворил Белый. Ср.:
"А. Белого можно назвать кубистом в литературе. Формально его можно сопоставить с Пикассо в живописи. Кубистический метод – метод аналитического, а не синтетического восприятия вещей. В живописи кубизм ищет геометрического скелета вещей, он срывает обманные покровы плоти и стремится проникнуть во внутреннее строение космоса. В кубистической живописи Пикассо гибнет красота воплощенного мира, все разлагается и расслояется. В точном смысле кубизма в литературе нет. Но там возможно нечто аналогичное и параллельное живописному кубизму Творчество А. Белого и есть кубизм в художественной прозе, по силе равный живописному кубизму Пикассо. И у А. Белого срываются цельные покровы мировой плоти, и для него нет уже цельных органических образов. Кубистический метод распластования всякого органического бытия применяет он к литературе. Тут не может быть и речи о влиянии на А. Белого живописного кубизма, с которым он, по всей вероятности, мало знаком. Кубизм его есть его собственное, самобытное восприятие мира, столь характерное для нашей переходной эпохи. В известном смысле А. Белый – единственный настоящий, значительный футурист в русской литературе. В нем погибает старая, кристальная красота воплощенного мира и порождается новый мир, в котором нет еще красоты. В художественной манере А. Белого все так же смещается с своего старого, казавшегося вечным места, как и у футуристов. Он не пишет футуристических агитационных манифестов, он пишет другие, символические манифесты, но своим существом и своим творчеством разрушает все старые Формы и создает новые. Оригинальность А. Белого в том, что свой кубизм и футуризм он соединяет с настоящим, непосредственным символизмом, в то время как футуристы обычно враждебно противополагают себя символистам. Так в кубистически-футуристическом "Петербурге" повсюду являющееся красное домино есть превосходный, внутренне-рожденный символ подвигающейся революции, по существу нереальной" [Бердяев 2004: 414–415].
Для Бердяева одно из несомненных преимуществ "Петербурга" перед другими романами того времени состояло в том, что кубистическая геометрия романа мотивирована. Она привлечена для символической подачи российской бюрократии:
"А. Белый художественно раскрывает особую метафизику русской бюрократии. Бюрократизм – эфемерное бытие, мозговая игра, в которой все составлено из прямых линий, кубов, квадратов. Бюрократизм управляет Россией из центра по геометрическому методу. Призрачность бюрократии порождает и призрачную революцию. Не случайно Николай Аполлонович оказывается когенианцем, т. е. по философскому направлению своему не ощущает реальности бытия, не случайно связан он кровно с бюрократией. До эфемерного, уходящего в астральный план "Петербурга" ничто не доходит из глубины России, из недр народной жизни. Централизм революционного комитета такое же эфемерное бытие, как и централизм бюрократического учреждения. Гнилостный процесс перешел от бюрократизма к революционизму. Провокация, густым туманом окутавшая революцию, обнаруживает ее призрачно-эфемерный характер – все перемешалось в сатанинских вихрях" [Бердяев 2004: 416].
Если согласиться с тем, что "Петербург" представлял собой вызов кубистской эстетике кубофутуризма, то закономерен следующий вопрос: а что если пьеса "Зангези", согласно авторской дефиниции – "сверхповесть", была вызвана к жизни в том числе соперничеством с кубистом-Белым? В самом деле, акты "Зангези" совершенно немотивированно именуются плоскостями, и, следовательно, Хлебников играет с концептами, которыми оперировали создатели кубистической живописи, а по ее стопам и Белый. Характерно, что во "Введении" к "Зангези" принцип плоскостей объяснен через отсылки к скульптуре:
"Сверхповесть… складывается из самостоятельных отрывков, каждый с своим особым богом, особой верой и особым уставом… Строевая единица, камень сверхповести, – повесть первого порядка. Она похожа на изваяние из разноцветных глыб разной породы, тело – белого камня, плащ и одежда – голубого, глаза – черного. Она вытесана из разноцветных глыб слова разного строения" [ХлТ: 473] и т. д.,
а за "Введением" следует главка "Колода плоскостей слова".
Остановимся теперь на том, как Белый в "Петербурге" распорядился геометрией и арифметикой.
Для Аблеухова-отца, олицетворяющего непобедимую российскую бюрократию, введен геометрический лейтмотив, а для Аблеухова-сына, неудавшегося анархиста, – арифметический. В самой первой главе, в разделе с характерным заглавием "Квадраты, параллелепипеды, кубы", Аблеухов-отец – сенатор и "глава Учреждения" – представлен недочеловеком, этаким винтиком бюрократической машины. Он процеживает действительность через примитивную призму геометрических фигур и отторгает все, что не поддается мысленной геометризации. Вот он движется в своей карете по Петербургу, остро переживая комфорт своего замкнутого мирка кареты и дискомфорт разомкнутого, неорганизованного уличного хаоса:
"[О]т уличной мрази его отграничили четыре перпендикулярные стенки…
Планомерность и симметрия успокоили нервы сенатора…
Гармонической простотой отличалися его вкусы.