Этот подтекст поддерживается другим – пушкинским Зачем крутится ветр в овраге / <…> ветру <…> / <…> нет закона (место из "Родословной моего героя", ныне публикуемое как часть "Египетских ночей"), в котором имеется не только кружение, но и стилистический прецедент мандельштамовского архаизма ветр, а оба они прекрасно согласуются с хлебниковским определением начального В, в том числе в слове ветер, как "вращения одной точки около другой (круговое движение)".
Разумеется, в "Скажи мне…" мотив кружения существует на правах опущенного звена, подлежащего восстановлению.
4. Мандельштам vs Хлебников: богословско-поэтический диспут
От выявления подтекстов ветра и искусства их согласования перейдем к тому, что с их помощью сказано. Для начала обратим внимание на вопросительное наречие ужели. С его помощью еврей ОМ призывает своего собеседника согласиться с ним в том, что ветр, исполняющий непостижимую, невычислимую, надрациональную Божью волю, именно по этой причине превосходит ту безудержность, с которой интеллект ВХ упражняется в начертательной геометрии, прежде всего в линиях. Соответственно, в 1-е четверостишие оказались вплетенными и богобоязненность ОМ, и богоборчество ВХ. Попутно отмечу, что в свете предлагаемого прочтения пески (особенно в варианте восьмистишия с сыпучими песками вместо арабских) и пустыни приобретают оценочные коннотации. Песок символизирует то, что нельзя сосчитать по определению, а пустыня – бесплодность, в данном случае – усилий Хлебникова по геометризации мирового пространства (а в подтексте – и языка).
Сюжетный ход 1-й части "Скажи мне…" состоит в том, что ОМ задает ВХ каверзный вопрос, предполагающий заранее ожидаемый, не выгодный для адресата ответ. Как только в речевой поединок вступает ВХ, он ломает навязываемую ему схему разговора, переходя на личность ОМ намеком на его иудейское происхождение. После этого он дает свое определение ветра, как опыта-лепета-лепета-опыта. Таким образом, имеет место богословско-поэтический диспут. Он нуждается в более подробном рассмотрении.
Речевой поступок осаживания собеседника прекрасно согласован с футуристической практикой подрыва авторитетов и культов, будь то Учителя, Бога, писателей-классиков вроде Пушкина и Льва Толстого или современников-нефутуристов вроде Михаила Кузмина или Брюсова. Кроме того, в первых двух строках 2-й части, с вводным выражением Меня не касается и следующим далее прилагательным иудейский, слышится глухой отзвук инцидента вокруг дела Бейлиса. (Ре)конструируя юдофобское нападение на себя со стороны Хлебникова, Мандельштам в стихах, как когда-то Хлебников в жизни, пользуется техникой намеков. Уничижительным выражением трепет иудейских забот автор восьмистишия имплицирует примерно такое положение вещей. Еврей ОМ мыслит в согласии с еврейской культурой – по предписанию Книги Экклезиаста богобоязненно описывает ветр как подчиненный Богу, тогда как богоборца ВХ это не касается. Отмечу еще, что в юдофобских устах ВХ напрашивающееся для такого случая прилагательное библейский подменено иудейским. (В другой огласовке, жидовский, оно имплицировало бы уже стопроцентно отрицательную оценку.)
Поверхностная семантика трепета иудейских забот иная, нежели только что разобранная скрытая. Это – "негатив", снятый с хлебниковского концепта ветра. Так, трепетом описывается не только покорное, до боязни, отношение человека к Богу, но и действие ветра, производное от глагола трепать (ткань и т. д.). В сущности, Мандельштам излагает ту мысль Книги Экклезиаста, что ветр дует – треплет – по велению Бога. И действительно, как можно было убедиться при знакомстве с хлебниковскими контекстами ветра, в них создается образ революционной, богоравной, а иногда и отрицающей Бога стихии, в которой писатель узнавал себя. Пропасть между тем образом ветра, который навязывается ВХ в его разговоре с ОМ, и тем, который существует в его сознании, вызывает в нем негодование. Негодование это, кстати, того же рода, что у Ученика, в "Учителе и ученике" спорящего с Учителем.
5. Имитация хлебниковского идиолекта
После всего сказанного логично предположить, что во 2-й части 2-го четверостишия ВХ, формулируя свое понимание ветра, останавливается на том, как тот порождает звукоряд. Делает он это на присущем ему лепечущем языке. Реконструируя идиолект своего оппонента в таком духе, Мандельштам стилистически и идейно дистанцируется от него.
Прежде всего, размежевание происходит на обозначении смысла ‘ветер’. Если из уст ОМ выходит устаревший поэтизм ветр, мотивированный скрытым намеком на высокий и архаический библейский контекст, то богоборец ВХ снижает стилистику с высокой на нейтральную тем, что дважды обозначает ветер третьеличными местоимениями единственного числа его и он.
Далее, Мандельштам искусно жонглирует словами опыт, лепет и лепить, из поэтического словаря Хлебникова. Составленное из них высказывание о ветре балансирует на грани афористичности и заумной невнятицы, которое как ни разгадывай, не разгадаешь. Так воспроизводится сигнатурная особенность Хлебникова, ранее отрефлектированная "смысловиком" Мандельштамом в "Утре акмеизма" (п. 1919) и "Буре и натиске" (п. 1923) (цитаты см. ниже).
У слов опыт, лепет и лепить, возможно, имеются хлебниковские коннотации.
Выше высказывалось предположение о том, что в "Скажи мне…" опытом кодированы и подытожены картины из хлебниковской поэзии типа переворачивания ветром волн, воды, песка, кораблей и т. д., из "Моря" и иных произведений о катастрофах, устраиваемых ветром. Тогда опыт означает ценное происшествие, экзистенциально закаляющее человека. Не исключено, впрочем, что по крайней мере в одном из вхождений этого слова в мандельштамовское восьмистишие актуализовано и другое его значение: написанный текст. Тогда – по стопам Григорьева – отмечу, что Мандельштам мог учесть хлебниковский "Опыт жеманного" (1909, п. 1913), или риторическое упражнение в ухаживаниях за дамой:
<…> если вы не отрицаете значения любви чар, / То я зову вас на вечер. / Там будут барышни и панны, / А стаканы в руках будут пенны. / Ловя руками тучку, / Ветер получает удар ея и не-я [ХлСП, 2: 101].
"Опыт жеманного" оказывается параллелью к "Скажи мне…" в силу того, что там упомянут ветер: именно он, а не его двойник – лирический герой, – получает пощечину от его дамы.
Лепет в поэтическом мире Хлебникова издают деревья, возможно в результате взаимодействия с ветром, ср. Шумит кора старинной ивы, / Лепечет сказки по-людски ([ХлСП, 3: 32], "Каменная баба", 1919, п. 1929, 1931); Лепетом тихим сосна целовалась / С осиной ([ХлСП, 3: 193], "Голод", 1921, п. 1927). Во всяком случае, когда в стихотворении Хлебникова "Русь зеленая в месяце Ай!.." (1921, п. 1931) изображается, как ветер качает сосну, то появляется фонетически близкое к лепету слово люлюкать / лелюкать (‘петь колыбельную’): Ветер сосною люлюкает, / Кто-то поет и аукает, / <…> /Веет любовью <…> [ХлСП, 3: 113].
Наконец, хлебниковское лепить может иметь метафорическое отношение к опыту проживания жизни: Хочешь мы будем брат и сестра, / Мы ведь в свободной земле свободные люди, / Сами законы творим, законов бояться не надо, / И лепим глину поступков ([ХлСП, 3: 149], "Детуся! Если устали глаза быть широкими…", 1921,1922, п. 1923), а может – к самоувековечению Хлебникова: Не вы ли круженьем / В камнях… лепили / Тенью земною меня?/За то что напомнил про звезды/ И был сквозняком быта этих голяков ([ХлСП, 3: 311], "Не чертиком масленичным…", 1922, п. 1923).
Две финальные строки "Скажи мне…" "хлебниковизированы" также благодаря фонике и графике.
В Л-паре лепет… лепит слова различаются графически, одной буквой, хотя произносятся одинаково. Ставя их рядом, Мандельштам как будто воспроизводит "внутреннее склонение", которому Ученик, alter ego Хлебникова, обучает Учителя в "Учителе и ученике":
<Ученик> Слыхал ли ты… про падежи внутри слова? если родительный падеж отвечает на вопрос откуда, а винительный и дательный на вопрос куда и где, то склонение по этим падежам основы должно придавать возникшим словам обратные по смыслу значения… Бег бывает вызван боязнью, а бог, – существо, к которому должна быть обращена боязнь… Лес есть дательный падеж, лысый – родительный… Место, где исчезнул лес, зовется лысиной [ХлСП, 5: 171–172].
Найти "склоняющиеся" пары слов можно и в хлебниковской поэзии, в том числе – по соседству с ветром или даже в связи с ним, ср. примеры в "Ветер – пение…" (1918–1919, п. 1920): Ветер – пение. / <…> / Нетерпение / Меча быть мячом [ХлСП, 3: 26]; в "Лесной тоске": Ветер ветреный изменник: / Не венок ему, а веник [ХлСП, 1: 169]; и в "А я…" (1918, п. 1923): А ветер, /Он вытер / Рыданьеутеса /<…>/ Ветер утих. И утух. / Вечер утех [ХлСП, 5: 10]. Если на минуту представить, что "Скажи мне…" написано Хлебниковым, то следовало бы утверждать, что лепет – результат действия лепить.
Другой примененный Мандельштамом квазихлебниковский фонетический эффект – принцип "звездной" азбуки как она представлена в "Слове о Эль", особенно же в его "ветряном" пассаже. Там ветер, будучи окруженным Л-словами, мимикрирует под них, становясь легким дуновением – леготом: Когда в ладонь сливались пальцы, / Когда не движет пегот листья, / Мы говорили – слабый ветер [ХлСП, 3: 71]. В "Скажи мне…" ветер – кстати, единственное и тем самым отмеченное В-слово на весь текст – во 2-й части пропадает, будучи замещенным двукратно употребленным местоимением 3-го лица. И не просто пропадает, а уступает место серии Л-слов, ср. лепету, лепит… лепет. Л-словами, если читать их "по Хлебникову", имитируется новый тип движения. В "Художниках мира!" он сформулирован и "начертан" следующим образом: "Л круговая площадь и черта оси" [ХлСП, 5: 219]. Возможно, так Мандельштам концептуально оркеструет мысль о безудержности линий, а заодно вводит множественность движений по кругу.
Имитация хлебниковского идиолекта состоит не в последнюю очередь в том, что обе произносимые ВХ фразы составлены из слов на О/Е-П/Б-Т, и тем самым создается перетекание одной фразы в другую: трепет… забот… опыт… лепета лепит… лепет… опыта пьет. Вторая из этих фраз вообще оформлена как "недослово", типичное лепетание – будь то в полуэкзотическом "Море", в полузаумном "Бобэоби пелись губы…", в "Зангези" с его заумными речами птиц и Богов, а также с песнями на "звездном" языке, или же в бытовой речи Хлебникова.
Речеведение ВХ в общем и целом вторит речевому портрету Хлебникова, вышедшему из-под пера Мандельштама в "Буре и натиске":
"Блоку футуризм противопоставил Хлебникова. Что им сказать друг другу? Их битва продолжается… Подобно Блоку, Хлебников мыслил язык как государство, но отнюдь не в пространстве… а во времени. Блок – современник до мозга костей… Хлебников не знает, что такое современник. Он гражданин всей истории, всей системы языка и поэзии. Какой-то идиотический Эйнштейн, не умеющий различить, что ближе – железнодорожный мост или "Слово о полку Игореве". Поэзия Хлебникова идиотична – в… греческом, неоскорбительном значении этого слова… Каков же должен был быть ужас, когда этот человек, совершенно не видящий собеседника, ничем не выделяющий своего времени из тысячелетий, оказался к тому же необычайно общительным и в высокой степени наделенным чисто пушкинским даром поэтической беседы-болтовни. Хлебников шутит – никто не смеется. Хлебников делает легкие изящные намеки – никто не понимает. Огромная доля написанного Хлебниковым – не что иное, как легкая поэтическая болтовня… Он дал образцы чудесной прозы – девственной и невразумительной, как рассказ ребенка, от наплыва образов и понятий, вытесняющих друг друга из сознания… Через каждые десять стихов афористическое изречение" [2: 137–138].
И в "Скажи мне…", и в процитированном эссе общение с Хлебниковым оказывается затрудненным, речь его – не слишком вразумительной, а его высказывания – афористически-непонятными. "Буря и натиск" вдобавок проливает свет на интереснейший, пушкинско-блоковский, интертекстуальный слой восьмистишия: рассуждая о Хлебникове, Мандельштам создает своего рода созвездие из него, Блока и Пушкина.
Передавая – передразнивая? – речевую манеру Хлебникова, Мандельштам, возможно, воскресил свою старую акмеистическую полемику с футуристическим "словом как таковым", ср. "Утро акмеизма":
"Для акмеистов сознательный смысл слова, Логос, такая же прекрасная форма, как музыка для символистов.
И, если у футуристов слово как таковое еще ползает на четвереньках, в акмеизме оно впервые принимает более достойное вертикальное положение и вступает в каменный век своего существования" [2: 23].
Таким образом, лепет, лепит, опыт – это логосы, низведенные до нелогичного, иррационального, речевого потока.
Впрочем, в том, что ВХ изъясняется так, как Хлебников в "Буре и натиске" или же как футуристы в "Утре акмеизма", просматривается иконический эффект. Делая речь своего героя лепетом, чуть тронутым иррациональностью, Мандельштам тем самым переводит ее в звукоряд, издаваемый природными явлениями. С учетом того, что эта речь – круговорот фонетически похожих слов трепет… забот… опыт… лепета лепит… лепет… опыта пьет, создается эффект кружения ветра (которое после Пушкина прочно ассоциируется с поэтическим творчеством).
6. Творческие обертоны ключевых слов
Аргументируя наличие в "Скажи мне…" "хлебниковского" сюжета, я лишь минимально касалась вопроса о том, как в нем осуществлен выход на проблемы творчества.
Выше отмечалось, что сам Хлебников любил изображать речепорождение ветра как пение. А не отмечалось – что в стихотворении "Ветер – пение…" у пения, издаваемого ветром, есть не только содержание, но и исполнитель, ср.: Ветер – пение. / Кого и о чем? [ХлСП, 3: 26]. Соответственно, пение ветра повышено до сознательной, иногда человеческой, а иногда и божественной, деятельности. В другом произведении Хлебникова, "Поэте" (1919, 1921, п. 1928), вдохновенный, т. е. с творческим потенциалом, ветер напрямую копирует деятельность поэта: И этот ветер вдохновенный / Из полуслов и полу пения [ХлСП, 1: 146]. В приведенной цитате полуслова соответствуют идее лепета, т. е. "недоречи", какая бывает у детей, еще не научившихся говорить, и какая возникает в ситуации конфузливого или жеманного произнесения речи. Одновременно полуслова и полупение ветра отсылают читателя к поэтической мифологии природы (точнее, весенней природы), говорящей на своем языке с собой, а иногда и с людьми. В контексте "Поэта" ВХ как герой мандельштамовского восьмистишия, ассоциируемый с ветром и речепорождением ветра, оказывается тем, кто слышит, разбирает и имитирует звуки ветра – в общем, творит в той области, которая обычному человеку недоступна.
Возможно, хлебниковской семантикой творчества нагружено и сочетание дующий ветр. Судя по "Словарю языка русской поэзии XX века", ветер в поэзии Хлебникова делает все, что угодно, но только не дует. Искомый предикат обнаруживается зато в автобиографической прозе Хлебникова "Свояси" (1919, п. 1928), кстати, в связи с его собственным творчеством:
"В "Кузнечике", в "Бобеоби", в "О, рассмейтесь" были узлы будущего… Когда я замечал, как старые строки вдруг тускнели, когда скрытое в них содержание становилось сегодняшним днем, я понял, что родина творчества – будущее. Оттуда дует ветер богов слова" [ХлСП, 2: 8].