Ключевые слова "Скажи мне…" овеваются творческой аурой и благодаря нехлебниковским подтекстам. Поскольку о творческой ауре геометра, производной от стихотворения Брюсова, ветра и опыта, производных от Хлебникова, речь уже шла, остановимся на рифме трепет: лепет. Это – усеченный вариант пушкинской рифмы в хрестоматийных строках Парки бабье лепетанье, / Спящей ночи трепетанье. Зарифмованные полусознательное действие и бессознательное состояние как раз и подталкивают поэта к написанию металитературных "Стихов, сочиненных ночью во время бессонницы" (1830).
Непосредственно в идиолекте Мандельштама ветер, лепетать и опыт тоже ассоциируются с творчеством, ср. ветер Орфея [1: 54]; Таинственно лепечет чужеземных арф родник [1: 112]; <…> прежде губ уже родился шепот /И в бездревесности кружилися листы, / Γί тс, кому мы посвящаем опыт, / До опыта приобрели черты [1: 186]. Более того, на этом фоне наше восьмистишие оказывается металитературным – сообщающим читателю о том, как рождается литература, правда, не вообще всякая, а вышедшая из-под пера Хлебникова.
7. Некоторые выводы
Афористический зачин другого восьмистишия, "И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме…", подсказывает, какова формула "Скажи мне…": "Весь Велимир – в ветре". В соответствии со своим глубоко символическим мышлением Мандельштам создает великолепный символ, означающее которого – ветер, а означаемые – Велимир, велимирово понятие ветра, велимирова "звездная" азбука.
Настоящее исследование также демонстрирует, что общая формула "Восьмистиший", предложенная Гаспаровым, "художественное творчество поэта есть продолжение эволюционного творчества природы" [Гаспаров 2001: 47], не соответствует "Скажи мне…" по признаку "эволюция". Зато оно подтверждает указанное Гаспаровым сходство между нашим восьмистишием и восьмистишием "И Шуберт на воде…" [Гаспаров 2001: 51], с той поправкой, что связь двух текстов выходит за рамки опыта-шепота-лепета. Роднит их и символическая возгонка творчества определенного автора до того или иного природного явления.
Не находит полного подтверждения и еще одна гипотеза – вдовы поэта: "Ветер пустыни – это то, что познает пространство – открытое, не представляющее никаких препятствий. Пространственные сравнения лежат в основе стихов о сочинительстве, а в стихах о пространстве появляется определение познавательной работы поэта: соотношение опыта и лепета" [Мандельштам Н. 2006: 320]. В "Скажи мне…" Мандельштам все-таки мыслил менее абстрактно. Он говорил не о пространстве вообще, а о геометризации мира; не о поэте как таковом, а о Хлебникове; не о соотношении опыта и лепета, но о речевой и поэтической практике одного из кубофутуристов.
VIII. Полемический подрыв Хлебникова ("Мы" Замятина)
В пореволюционный период русская литература, притом самой что ни на есть авангардной направленности, заявила протест нумерологической утопии Хлебникова. Под таким углом зрения я предлагаю перечитать самую знаменитую русскую дистопию – роман "Мы".
1. Замятин против Хлебникова
Создававшийся, по одним данным, в 1919–1921 годы, а по другим – еще и в 1922 году, кстати, отмеченном кончиной Хлебникова и посмертными публикациями его "Зангези" и "Досок судьбы", роман "Мы" советской властью был отвергнут. Цензура наложила запрет на его публикацию, а советские критики заклеймили это произведение как памфлет на социалистическое строительство. В 1931 году Евгений Замятин эмигрировал, но и в заграничной русскоязычной прессе не увидел свое главное детище опубликованным в том виде, в каком оно было написано (пиратская журнальная версия, в 1927 году появившаяся в пражской "Воле России", не в счет). Когда Замятина уже не было в живых, а авторизованные им рукописи "Мы" считались утраченными, состоялись две эпохальные русскоязычные публикации романа: одна в 1952 году в Нью-Йорке, другая в 1988 году в Советском Союзе. Ни та ни другая не отразили воли писателя. Это – заслуга самой последней публикации романа, 2011 года, воспроизведшей недавно найденный авторский машинописный экземпляр "Мы". Вопреки столь неблагоприятным обстоятельствам ныне замятинский роман – признанная классика жанра дистопии. Правда, этой репутацией он обязан многочисленным переводам, особенно же англоязычному, вышедшему в 1924 году в Англии (с которого и ведет отсчет история его публикаций), нежели запоздалым изданиям на русском языке.
Из литературоведов о романе "Мы" первыми заговорили формалисты. Ю. Н. Тынянов, поругав Замятина за несовместимость любовного и фантастического сюжетов (представление, опровергнутое последующей антиутопической традицией), но похвалив за фантастический стиль, создающий двухмерные вещи, в целом роман одобрил. В. Б. Шкловский счел "Мы" пределом возможностей Замятина, но не "потолком" литературы 1920-х годов. Среди выявленных ученым недочетов романа – эксплуатация одного приема в порядке эпигонского подражания Андрею Белому. Наконец, Р. О. Якобсон способствовал публикации "Мы" в переводе на чешский, видимо, оценив его творческий потенциал.
Дальше литературоведческий анализ "Мы" развивался и вглубь, и вширь. Из сделанных общих утверждений одно, наиболее общее – дискредитация советского строя, лично Ленина (в романе – Благодетеля), футуризма (особенно же "150 000 000" Владимира Маяковского, 1920) и Пролеткульта (особенно же Алексея Гастева), – подтвердило обоснованность негативного мнения о ней советской критики. В настоящем исследовании к объектам подрыва будет отнесена нумерология Хлебникова. Как было показано в главе III, она представляет собой не манифестацию пророческого дара или дара ученого (принятые трактовки), но типичную утопию эпохи модернизма. Утопический характер хлебниковские алгебра и геометрия приобретают прежде всего в силу того, что первая использовалась в поисках закона, управляющего ходом истории и судьбами отдельных людей, от Пушкина и Гоголя до футуристов, а вторая – закона, управляющего языками и их семантикой. Оба закона должны были радикально изменить устои мировой цивилизации. Статус героя-цивилизатора Хлебников отвел себе, Велимиру – повелителю мира, Будетлянину, Королю времени. Как Король времени, он намеревался осчастливить человечество разгадкой ритма мировых событий. Однажды вычисленный, этот ритм, по мысли Хлебникова, искоренил бы войну как явление. Еще одна затевавшаяся им утопическая мера состояла в упразднении многообразия языков – повода для раздора, через введение единого для всех "звездного" языка. Из других программных акций Хлебникова стоит отметить внедрявшийся им орган управления планетой: 317 Председателей земного шара. В качестве его основателя и, разумеется, Председателя номер один, он занимался рекрутированием еще 316 Председателей. Так восстанавливаемый нумерологический проект Хлебникова обнаруживает генетическое родство с идеологией победивших большевиков, навязывавших свое лидерство всему человечеству и сулящих ему светлое – коммунистическое – будущее. То ли сознавая свою близость к советскому проекту, то ли просто уважая силу, Хлебников настойчиво предлагал новой власти свои услуги.
Трудно представить, чтобы Замятин, в своей неписательской жизни – профессиональный инженер (корабельный архитектор), – упустил из виду нумерологические изыскания своего знаменитого современника или же, познакомившись с ними, не отреагировал на них. Пострадав до революции за свой большевизм, а после революции 1917 года заняв по отношению к нему позицию непримиримого критика, он наверняка расценил бы хлебниковские построения как утопию, родственную большевистской. Кроме того, установка Хлебникова на математическую унификацию всех и вся не могла не оскорблять в Замятине его гуманистический идеал, известный в передаче художника Юрия Анненкова:
"[Ж]изнь человечества нельзя искусственно перестраивать по программам и чертежам, как трансатлантический пароход, потому что в человеке… имеется еще иррациональное начало, не поддающееся точной дозировке" [358].
Если только что высказанную гипотезу считать преамбулой интертекстуального и структурного анализа романа "Мы", то тогда в его математически расчисленном дизайне тоталитарного общества будущего немедленно проступят отчетливые хлебниковские очертания.
Полемика автора "Мы" с Хлебниковым до сих пор не привлекала внимания исследователей. По не совсем понятной причине Хлебников – редкий гость в многочисленных томах, посвященных замятинскому роману. Единственное известное мне исключение – работы Леонида Геллера. Он возвел особый ономастикой "Мы" – обозначение персонажей буквами и цифрами – к хлебниковским "звездному" языку и поэме "И и Э" [Геллер 1994: 80, 86], а формулу √-1, в романе – "иррациональный корень", приводящий главного героя, математика Д-503, в состояние паники, – к "мнимым" числам Хлебникова [Геллер 1994: 98]. Следующего шага Геллер, правда, не сделал – не поставил Замятина и Хлебникова по разные стороны баррикад.
Другие исследователи математической фактуры романа "Мы" полностью проигнорировали ее хлебниковский генезис. Так, когда Лейтон Бретт Кук выявляет в "Мы" влияние идей древней и новой математики, включая математику в художественной литературе, в его поле зрения попадают Пифагор, Николай Лобачевский, Альберт Эйнштейн и даже Достоевский с его философемой вокруг 2 х 2 = 4, но не Хлебников. Аналогичную ситуацию находим и в книге Томаса Лахузена, Елены Максимовой и Эдны Эндрюс – и это при том, что интертекстуальная сторона замятинской математики занимала исследователей наряду с чисто математическими разгадками чисел и геометрических фигур романа. В недавнем суммирующем комментарии к роману "Мы" Роберта Расселла, со специальным разделом для замятинских математики и науки, Хлебников также зияет своим отсутствием. Наконец, Хлебников не поставлен в параллель к "Мы" и в самом последнем, комментированном, издании романа 2011 года, где математике и инженерии отведено много места.
Предположу, что выпад Замятина против русского нумеролога номер один пропускался в силу господствующего взгляда на программу действий последнего как на невинные занятия поэта-ученого-пророка, а не как на опасную политическую стратегию, конкурирующую с большевистской. С контекстуализацией этой программы в идеологию модернизма и большевизма, позволяющей распознать ее подлинные исторические черты, мы получаем возможность не только выявить весьма объемный хлебниковский пласт романа "Мы", но и, что не менее важно, замятинскую тактику его подрыва. Говоря о подрыве, мы из области интертекстов вступаем в область структур. Напомню в этой связи, что дистопия пишется затем, чтобы дискредитировать чужую утопию путем ее осуществления в рамках вымышленного мира.
2. Нумерология Хлебникова в общем дизайне романа
Восстановление Хлебникова в правах замятинского оппонента естественно начать с жанровых корреляций между творчеством первого и дистопией второго. Автору "Мы" задачу дискредитации нумерологии Хлебникова наверняка облегчило то обстоятельство, что свои утопические идеи Хлебников излагал в специально предназначенном для этого жанре. Утопический характер имеют, например, его "Предложения" (1914–1916, п. 1915), "Воззвание Председателей Земного Шара" (1917; переработано в стихи и опубликовано в таком виде в 1917 году) и "Лебедия будущего" (1918, п. 1928), кстати, с описанием технизированного мира, если только Замятин был знаком с ней по иным каналам, нежели печать. Таким образом, Хлебников (наряду с Платоном, Гербертом Уэллсом и Александром Богдановым, которых замятиноведение уже зачислило в предшественники Замятина), входил в тот канон (анти)утопий, который был по-новому переработан в "Мы".
Предвосхищая "Мы", Хлебников настаивал на том, что будущее принадлежит "изобретателям", а не "приобретателям". Манифестом "Труба марсиан" (1916, п. 1916) он провозгласил новое государство – времени, поверх пространственных границ, для объединения творцов одного возраста:
"[И]зобретатели в полном сознании своей особой породы, других нравов и особого посольства отделяются от приобретателей в независимое государство времен и… и ставят между собой и ими железные прутья. Будущее решит, кто очутится в зверинце, изобретатели или приобретатели?" [ХлСП, 5: 153].
Откликаясь на этот тезис, Замятин выстраивает сюжет "Мы" вокруг изобретателей, работающих над созданием "Интеграла" и – шире – проектом покорения других, пока что неизвестных цивилизаций. Волей Замятина, но в то же время как бы и Хлебникова, от них, живущих под стеклянным колпаком в технически совершенном "зверинце", Зеленой Стеной отсечены неизобретатели – вернувшиеся в почти что первобытное состояние Мефи. Даже нарративизацию событий, ведущих к столкновению этих двух обществ, Замятин доверил Строителю "Интеграла", математику Д-503. Тот заносит информацию о 124 днях, потрясших Единое Государство и его самого, в свой исповедальный дневник, кстати, рассчитанный на просвещение межпланетных цивилизаций.
В свою очередь, систему персонажей романа во многом определил самообраз Хлебникова. Он, правда, дан не в своей целостности, а расщепленным на две (если не три) ипостаси: ученого-математика, применяющего ко всему единый, т. е. в основе хлебниковский, математический принцип, и поэта, пользующегося особым математическим письмом. Воплощению первой, Д-503, Замятин придал некоторое сходство с собой, обладателем волосатых рук. Воплощение второй ипостаси, R-13, поэт, сочиняющий математические стихи по заказу, или, точнее, приказу Единого Государства, соединяет в себе тягу к нумерологической хлебникописи с негроидной пушкинской внешностью. Пушкинским оказывается и последний акт его судьбы – смертоносный рывок к свободе.
Будучи двумя сколками с хлебниковского самообраза, Д-503 и R-13 соединены в то, что на советском сленге называлось "ячейкой общества". Подружившись еще за школьной партой, в своей взрослой жизни они образовали квазисемейный союз вокруг круглой, кроткой, милой, ребячливой 0-90, а в период смуты "изменили" ей с ее противоположностью: 1-330.
1-330 – дама непокорного ахматовского склада и роковой ахматовской красоты – попыталась вернуть земную цивилизацию вспять, в ее дохлебниковское / добольшевистское прошлое. До ее появления в своей жизни математик Д-503 жил в комфортном для себя ощущении, что он, как и все другие граждане, – "счастливейшее среднее арифметическое".
1-330 на него подействовала "так же неприятно, как случайно затесавшийся в уравнение неразложимый иррациональный член" ("Запись 2-я" [144]). В процессе своего увлечения ею Д-503 – на эмоциональном уровне – перенесся в прошлое: "я теперь живу не в нашем разумном мире, а в древнем, бредовом, в мире корней из минус-единицы" ("Запись 14-я" [189]). В этом высказывании корни, как и концепт минус-единицы, скорее всего, дань Хлебникову, который, например, в "Ладомире" (1920, 1921, п. 1920, 1923) играет с корнем, концептом "минуса" (латинизмом, в "переводе" на славянский корнеслов давшим нет) и концептом "единицы" (который заключен в местоимении себя):
Дорогу путника любя, / Он взял ряд чисел, точно палку, / И, корень взяв из нет себя, / Заметил зорко в нем русалку / Того, что ничего нема, / Он находил двуличный корень, / Чтоб увидать в стране ума / Русалку у кокорин [ХлСП, 1:198–199].
О сюжете "Мы" имеется немало наблюдений. Приведу только одну работу, в которой суммированы сюжетные положения и сюжетные ходы, благодаря Замятину ставшие инвариантами антиутопии: