Независимо от того, первоклассными или третьестепенными были его пристрастия, они не помогли ему наладить отношения с Листом, уверявшим друзей, что никогда не покинет Европу. Однако Барнума не смутил отказ Листа - ведь он уже подарил музыкальной Америке сенсацию мирового значения. В 1850 году, узнав, что Женни Линд прекратила выступления на оперной сцене, решив отдать свой божественный голос исполнению духовных и иных высокоморальных песен, Барнум отправил к "шведскому соловью" своих эмиссаров. Он предложил ей петь в Америке что угодно и получать по тысяче долларов за концерт. Кроме того, он гарантировал певице путешествие в каюте первого класса для нее самой, трех слуг и дамы-компаньонки плюс двадцать процентов от прибыли со ста пятидесяти концертов. Ее концертмейстер Джулиус Бенедикт должен был получать сто шестьдесят долларов за вечер, а певший с ней дуэтом баритон Джованни Беллетти - вполовину меньше. Все деньги Барнум обязывался выплатить авансом через банк братьев Бейринг в Лондоне. Подобное предложение могло соблазнить и святого: ведь никогда еще музыкантам не предлагали таких гонораров - ежевечерне певица получала бы примерно в десять раз больше, чем примадонна в любом оперном театре Италии. По словам дочери Линд, это означало "исполнение ее заветной мечты - открыть благотворительные заведения и избавиться от финансовых забот". Певицу никак нельзя было обвинить в противоестественной жадности, однако она знала себе цену и поэтому, внимательнейшим образом прочитав контракт, предложенный Барнумом, подписала его. Билеты на концерт, данный перед отплытием из Ливерпуля, стоили по десять шиллингов. Даже спустя сто лет самый дорогой билет на концерт в Ливерпуле стоил лишь восемь шиллингов и шесть пенсов - все еще ниже рекорда, поставленного Линд.
Поднявшись на борт парохода, доставившего певицу в Нью-Йоркский порт 1 сентября 1850 года, Барнум признался, что никогда не слышал, как она поет. "Я решил рискнуть, узнав о вашей славе", - сказал он и этим сразу же завоевал ее расположение. Еще до ее приезда он развернул мощную кампанию в прессе, причем основное внимание в статьях уделялось не музыкальному дарованию, а размерам выплачиваемого ей Барнумом гонорара и ее благотворительной деятельности; по расчетам Барнума, это должно было особенно тронуть массы американских читателей. "После своего дебюта в Англии, - рассказывал он с непривычной для себя многословностью, - она раздала беднякам больше, чем я обязался заплатить ей". Описывая ее благородство, Барнум рассчитывал затронуть нужные струны в сердцах американцев. "Если бы не эта ее особенность, - признавался он позже, - я никогда бы не осмелился предложить ей подобный ангажемент". Женни Линд привезли в Америку не как певицу, а как неканонизированную святую. Впрочем, с точки зрения музыки трудно было подобрать лучшее время для ее приезда. В 40-х годах XIX века Америка уже научилась внимать звукам музыки, перевозимой из города в город маленькими оркестриками и театральными труппами по только что проложенным рельсам железных дорог, пересекавшим процветающие северо-восточные штаты. В Нью-Йорке был создан оркестр, в Бостоне концертная жизнь била ключом. Теперь требовалось только благословение великой звезды, чтобы это ширящееся множество музыкальных событий стало укорененной традицией и приобрело профессиональный облик.
Готовя страну к приему Линд, Барнум провел песенный конкурс "Добро пожаловать в Америку", победитель которого в качестве главного приза получал двести долларов и возможность услышать, как Женни Линд поет оду на концерте, открывающем гастроли. Встречать ее пароход собрались тридцать тысяч человек, еще двадцать тысяч выстроились перед отелем. В полночь духовой оркестр пожарных и двести членов Общества музыкальных фондов возглавили факельное шествие.
"Репутацию ей создавали оптом, - рассказывал один театральный менеджер, - не склеивали по дюйму, а завозили телегами".
Осаждаемая повсюду поклонниками, Линд умоляла своего менеджера держать маршрут ее передвижений втайне. Барнум, заверяя ее в конфиденциальности, потихоньку передавал в газеты сведения о предстоящих поездках. В своих воспоминаниях он признавал, что "от этого ажиотажа в значительной степени зависел успех всего мероприятия". Он породил бурю так называемой "линдомании" и выжал из нее все, что возможно. Вместо того чтобы просто продавать билеты на ее первое выступление в Бостоне, он выставил их на аукцион. Местный певец по имени Оссиан Э. Додж купил лучшее место за шестьсот двадцать пять долларов, рассчитывая, что полученная таким образом известность поможет ему в его собственной карьере.
Некоторые залы были переполнены до опасного предела, а стоявшие в проходах буквально давили друг друга. Из-за того, что зрители заполнили все проходы на сцену, пианиста пришлось передавать на руках над их головами. Однажды вечером Линд уронила шарф со сцены, и он был разодран в клочья охотниками за сувенирами. Она спела тридцать пять концертов в Нью-Йорке, и уже первые шесть вернули Барнуму половину всех его затрат. Чтобы увеличить свои доходы, он выпустил программки на двадцати восьми страницах с платной рекламой и продавал их по двадцать пять центов. Когда Линд упрекнула его в скупости, он попросил ее разорвать контракт и написать самостоятельно другой, с лучшими условиями. Он не шутил. До тех пор, пока благодаря ему она чувствовала себя счастливой, она могла приносить ему деньги.
Однако Женни не относилась к числу женщин, способных долго оставаться счастливыми. Сухая, не интересующаяся сексом, бесконечно самокритичная, она оказалась к тому же раздражительной, угрюмой, капризной и демонстративно нетерпимой к чуждым ей расам и религиям. Барнум старался, чтобы публика видела только лучшие стороны Женни. Они вместе отправились в Гавану, где на пристани собралось столько людей, что она боялась выйти на берег. Для отвлечения внимания Барнум накинул шаль на голову собственной дочери и провел ее через толпу, а потом, когда все разошлись, спокойно вернулся за "соловьем". Через девять месяцев и после девяноста пяти концертов Линд заявила Барнуму: "Я не лошадь", и попросила освободить ее от оставшихся по контракту обязательств. К этому времени она заработала 176 675,09 долларов. Барнум собрал полмиллиона. Он освободил ее без единого упрека, полагая, что она тут же вернется в Европу. Вместо этого она продолжила гастроли самостоятельно, вышла попутно замуж за пианиста-пуританина Отто Голдшмидта, который был на девять лет моложе ее, и пыталась навязать его сомнительные таланты все убывающей публике. Барнум иногда приезжал послушать Женни. "Люди меня обманывают и страшно мошенничают", - жаловалась она ему. "Она казалась ядовитой, как осиный рой, и черной как туча, а все потому что залы были полупустыми", - писала филадельфийская газета. Когда в мае 1852 года Женни Линд наконец отплыла в Европу на том же пароходе "Атлантик", который привез ее в Америку, попрощаться с ней пришли менее двух тысяч человек.
Барнум предложил ей вернуться с новым туром, но она отказалась. Их партнерство вошло в историю как волшебная сказка о Красавице и Чудовище. Но, учитывая честность Барнума и злоупотребления со стороны Линд, можно сказать, что в данном случае роли поменялись. Барнум сохранял дружеские отношения с ней на протяжении многих лет, а это вряд ли было легко. Больше он не проявлял интереса к музыке, за исключением неудачного предложения Листу и безуспешных попыток объединить хоровые общества нескольких городов на выставке "Хрустального дворца" в Нью-Йорке*.
Однако для мировой музыки предприятие Барнума стало поворотным моментом. До Линд ни один европейский артист любого уровня не был готов к риску и тяготам трансатлантического переезда и опасностям Дикого Запада. Услышав о том, сколько получила Линд и как ее принимали, музыканты, особенно те, чья карьера уже подходила к концу, устремились за американским золотом. Через несколько месяцев после отъезда Линд в Америку прибыли увядающие звезды Генриетта Зонтаг и Мариетта Альбони. Сигизмунд Тальберг, бывший некогда соперником Листа, дал за восемнадцать месяцев триста концертов в США и Канаде. Норвежский скрипач Уле Булль вложил полученный им гонорар в приобретение 11,144 акров необработанной земли в Пенсильвании с целью создания там норвежского поселения. Из Парижа прибыл Анри Герц, игравший на роялях собственного производства. Луи Моро Готшальк, новоорлеанский виртуоз, живший в Париже, в 1853 году вернулся на родину и был встречен как герой. После гастролей Линд Америка вошла в мировое музыкальное сообщество.
Это вхождение не всеми было принято с энтузиазмом, поскольку первым его последствием стал вынужденный рост артистических гонораров в Европе. После прорыва, совершенного Барнумом и Линд, итальянская дива стала получать в десять раз больше, чем запрашивали несравненные Джудитта Паста и Мария Малибран за два десятилетия до этого перерыва, в 1830 году. Чтобы не потерять своих ведущих певцов, Италии приходилось теперь платить им по американским расценкам.
Некоторые историки с горящими глазами доказывали, что Барнум и Линд поставили несокрушимый рекорд по заработкам певца за один концерт. Это романтический вымысел. Аделина Патти, самая сладкоголосая птичка викторианской эпохи, спокойно обогнала Линд по гонорарам в пять раз. Сегодняшние дивы получают за концерт (с учетом отчислений от записей) гораздо больше, чем стоили чеки Бейринг-банка, выписанные Барнумом его жестокосердой Женни.
Впрочем, один рекорд эта невероятная парочка все же установила: они впервые провели четкую границу между звездами и всеми остальными исполнителями. За исполнение партии Виолетты в 1870-х годах Патти получала пять тысяч долларов, в то время" как в любом итальянском городке примадонна местного театра зарабатывала за выход в "Травиате" всего лишь около двух долларов. В 1896 году Нелли Мелба, как абсолютная примадонна (prima donna assoluta), получала за сольный вечер в Метрополитен-опере тысячу шестьсот долларов, певшая же с ней меццо-сопрано - сорок восемь долларов. Эта пропасть, созданная Барнумом и Линд, стала экономической основой системы звезд, сохранившейся почти в неизменном виде до наших дней, когда звезды сами назначают себе цену, а остальные исполнители живут в состоянии финансовой неуверенности. Привезя Женни в первую демократическую страну мира, Барнум невольно заложил основы нового артистического рабства.
После Барнума осталось еще одно ценнейшее наследство - это его метод маркетинга, искусство нагнетания истерии, благодаря которой имя "шведского соловья" вошло в сознание каждой американской семьи. Он стал первым антрепренером, продававшим певца так, как продают любой другой товар. Импресарио, работавшие после него, в течение полувека не могли перенять этот метод и не сумели организовать такой же ажиотаж вокруг Патти, Кристины Нильсон или Мелбы, которых преподносили просто как великих певиц. Барнум понимал, что серьезная музыка чужда вкусам широких масс и ее можно продать им, лишь избавив от какого бы то ни было творческого контекста.
Прошло почти полтора века, прежде чем его формула заработала вновь. Составителей телевизионных программ, искавших, чем бы заполнить прайм-тайм во время международных соревнований по футболу, осенила мысль о трех тенорах в Римских банях, и они показали этот концерт во всех уголках земного шара. Неважно, что при этом пели три тенора; за исключением "Nessun dorma" Пуччини, ставшей футбольным гимном, все это скоро забылось. Но концерт Трех Теноров и многочисленные подражания ему доказали, что из музыки можно создать миф, при условии, что именно ее не будут ставить в центр внимания.
Если Женни Линд выставляли в образе ангела, раздающего двадцатидолларовые банкноты нищенкам, то три тенора из утонченных артистов превратились в трех футбольных болельщиков на вечеринке. Известие об их колоссальных гонорарах принесло облегчение и стало откровением для музыкальной индустрии, находившейся в сложном положении, - подобные уловки указывали ей путь к спасению. Никто и не подумал о том, какое опустошение может грозить нам, если звезды утратят свой блеск.
Оба не страдавших от излишней скромности первопроходца - тут Беллони, там Барнум - в середине девятнадцатого века стали вехами в зарождении классического бизнеса. Внешне казалось, что между практикой музыкального менеджмента по обе стороны Атлантики существует значительная разница. Европейские агенты стремились следовать деликатной линии поведения, свойственной Беллони, тогда как американцы копировали бесшабашный рыночный метод Барнума. Помимо личностных факторов, существовали и мощные культурные факторы, обуславливавшие эти различия. Музыкальная жизнь в северной Европе уходила корнями в церковную музыку и концертные залы; в Америке же музыка считалась одним из способов развлечься после работы. Европейская симфоническая традиция требовала социальной и интеллектуальной подготовленности слушателя; в Соединенных Штатах музыку можно было продать как самостоятельный продукт. Классического исполнителя в Старом Свете почитали как носителя сакральной традиции; в Новом Свете он становился очередным выскочкой, пытающимся заработать лишний бакс. Общим для обоих континентов стало то, что за те десять лет, пока на сцене царили Лист и Линд, они одновременно пришли к одному и тому же открытию: организация музыкальной жизни слишком сложна и важна, чтобы оставить ее в руках музыкантов.
Требовался профессионал, способный сделать так, чтобы артист и публика оказались в одном и том же месте в одно и то же время; чтобы один получил достойную плату, а другие - духовное удовлетворение; чтобы талант был замечен и поставлен в должные условия и чтобы нашлись те, кто хотел бы аплодировать ему. Музыкальное искусство нуждалось в разумном управлении, и не было недостатка в бизнесменах, стремившихся оказать ему эту услугу. "Любой мальчишка-зазывала, работавший в театре, жаждал стать Барнумом. Не голодным преподавателем фортепиано, не билетером - все они хотели попробовать свои силы в великой игре, при которой ты ничего не сеешь, а пожинаешь доллары"46, - писал один из первых агентов, Макс Марецек.
Незадолго до приезда Линд в Нью-Йорке обосновались четыре музыкальных менеджера, сумевших быстро нагреть руки на ее популярности. Это были: Марецек - дирижер, родившийся в Брно и приехавший в Америку в 1848 году после ухода с лондонской сцены; два его кузена, Морис и Макс Стракоши - пианисты из Лемберга (ныне Львов), покинувшие Европу в год революций; а также Бернард Ульман, эмигрант из Будапешта. Все они происходили из еврейских семей Центральной Европы. Марецек и Морис Стракош добились определенных успехов на исполнительском поприще, а Ульман и Макс Стракош занимались торговлей. Они жили в фешенебельном квартале Нью-Йорка неподалеку друг от друга и непрестанно создавали разные союзы и объединения. Все, кроме одного, женились по расчету. Ульман, так и оставшийся холостяком, по-видимому, был гомосексуалистом.
Лучше всех устроился Марецек, ставший менеджером нескольких нью-йоркских театров и агентом целого ряда европейских певцов. Он презирал Ульмана - не за то, что тот позволил Анри Герцу ограбить себя или обманул Генриетту Зонтаг, а за непростительное оскорбление, выразившееся в том, что Ульман опубликовал, пусть на испанском языке, разоблачительную книгу о музыкальном бизнесе. Марецек вполне мог сговариваться с ним о совместной борьбе с конкурентами, сбивавшими цены на билеты и рекламировавшими мнимых гениев, но он не хотел, чтобы хоть слово об этих делах доходило до общественности. Впрочем, он был достаточно простодушен, чтобы признаться в разговоре с другом, британским композитором Майклом Уильямом Балфом, что невозможно переоценить "разные подлости американского музыкального агента", который, по его мнению, обворовывал публику и исполнителей с немыслимой жадностью. Что до Ульмана, то он честно называл свое занятие "финансовой музыкой".