Самым удачливым в компании - и самым большим лжецом оказался Морис Стракош. Он рассказывал, что провел целых три года у озера Комо, где легендарная Паста научила его всему, что можно знать о певческом голосе. Исследования показывают, что в обществе Пасты он провел несколько недель, от силы - месяцев. В 1848 году Стракош прибыл в Нью-Йорк вместе с приятелем, сицилийским драматическим тенором Сальваторе Патти, собиравшимся петь и руководить итальянской оперой в новом театре "Астор-плейс". По приезде Патти понял, что в Америке сходят с ума по опере. Это искусство американской публике представило в 1825 году семейство певцов Гарсия, привезшее в страну "Севильского цирюльника", написанного для них Россини. Дело продолжил эмигрировавший сюда Лоренцо да Понте, либреттист Моцарта, поставивший "Дон Жуана", "лучшую оперу в мире". В течение десяти лет только в Нью-Йорке эта опера была поставлена уже в четырех театрах. "Астор-плейс" построил в 1847 году "самый богатый человек в Америке" Джон Джейкоб Астор совместно со ста пятидесятью гражданами, занимавшими "видное положение в обществе". Однако финансовый риск за спектакли целиком ложился на антрепренеров-менеджеров, снимавших помещение театра на короткое время. Они брали пример с "крестных отцов" итальянской оперы" impresarii подобных Доменико Барбайя* и Бартоломео Мерелли*, которые имели императорские лицензии на управление крупными театрами в Неаполе, Риме и Милане. Impresarii кормили Россини и Верди и обирали певцов. Они были посвящены в секреты творчества и владели правами на заказываемые ими шедевры. Их американские подражатели такой властью не располагали.
Сальваторе Патти открыл "Астор-плейс" и потерпел провал еще до конца сезона. У него на руках было восемь детей, поэтому Морис Стракош, пригласивший все семейство в самостоятельное оперное предприятие, стал для него настоящим спасением. Двадцатитрехлетний Стракош влюбился в двенадцатилетнюю дочь Патти Амалию. Несмотря на возражения ее матери, через два года они поженились. У Амалии было хорошее сопрано, но ее младшая сестра обладала настоящим талантом.
Никто не помнил, когда прелестная Аделина впервые проявила свои вокальные способности; "Думаю, что я испускала трели уже при рождении", - говорила она. Стракош утверждал, что был ее "первым и единственным учителем", однако Аделина отдавала должное урокам своего сводного брата Этторе Баррили, а другие считали, что ее техника "от Бога". Женни Линд, рассказывал пианист, аккомпанировавший обеим дивам, добилась успеха "благодаря учебе и тяжелому труду; [но] Патти была настоящим гением, а ее голос отличался более изысканным тембром". В 1850 году отец Патти показал ее, тогда семилетнюю, менеджеру "Астор-плейс" Максу Марецеку, и тот разрешил девочке исполнить два номера в камерном концерте. В тот момент, когда Аделина вышла на сцену, она уже овладела публикой. "Красота ее свежего юного голоса была сама по себе волнующей, но блеск исполнения превосходил все, что публика когда-либо могла слышать из уст ребенка; от подобного сочетания у людей просто дух захватывало, - рассказывала одна слушательница. - Мы выходили из зала с ощущением, что г-н Марецек открыл величайшее вокальное чудо нашего века".
Стракош вовсе не собирался допускать, чтобы кузен занимался его собственной свояченицей. Он убедил Сальваторе разрешить ему провезти Аделину по всем американским штатам; за пять лет предстояло дать триста концертов. Вначале дела шли не очень удачно, и для привлечения публики Стракошу пришлось пригласить в турне Уле Булля. Когда в 1855 году прелесть новизны померкла, он объявил, что на время переходного возраста Аделина прекращает выступления.
К тому времени он создал агентство совместно с Бернардом Ульманом, который организовал гастроли прославленного Сигизмунда Тальберга, отличавшиеся одновременно популизмом и снобизмом. Ульман говорил, что будет продавать билеты только благопристойным заказчикам; когда же демократическая пресса начала протестовать, он устроил выступление пианиста в обыкновенной городской школе. Агентство Стракоша - Ульмана пыталось всучить нью-йоркской публике Мариетту Пикколини в качестве новой Линд. Когда Пикколини внезапно уехала, чтобы выйти замуж за итальянского графа, у Стракоша уже имелась в запасе Аделина Патти.
Новейший оперный театр Нью-Йорка, Академия музыки*, перешел из рук Марецека в руки Стракоша и Ульмана, и именно там вечером 24 ноября 1859 года, в нежном шестнадцатилетнем возрасте, Патти предстала в леденящем душу облике безумной Лючии ди Ламермур. В том же сезоне Стракош занял ее еще в четырнадцати операх, а кроме того, провез по всей Америке, рекламируя как первую чисто американскую оперную диву. Однажды во время концерта рукав ее платья загорелся от огней рампы. Она оторвала его и отбросила, не сбившись ни на такт. Аделина была рождена для оперной сцены.
Стракош сочинял для нее каденции, дирижировал оркестром,] подпевал ее партии на репетициях, если она плохо себя чувствовала, и, по слухам, стал ее первым мужчиной. Еще он отбирал у нее деньги. В документах Академии музыки он обозначил сумму гоноpapa Патти как сто долларов за вечер. Однако по условиям пятилетнего контракта с Сальваторе ему разрешалось нанимать ее "по гораздо меньшим расценкам, что обеспечивало ему солидную маржу". Прикарманивая разницу, он обкрадывал и Патти, и своего партнера Ульмана.
Стракош никогда не был хорошим музыкантом. Россини, услышав, как Патти поет его арии, расцвеченные украшениями, придуманными менеджером, проворчал: "Се sont des Strakoshonneries!" - имея в виду свинское отношение к высокой музыке. Однако Стракош мог быть добрым к Патти - хотя и по-жульнически добрым. Он всегда оказывался под рукой, когда ей нужно было "выпустить пар", стоически выдерживал ее истерики и позволял ей публично оскорблять себя и даже отвешивать пощечины без тени обиды. Он защищал ее от назойливых поклонников и показывал ей только положительные рецензии. Он любил ее, как подобает деверю, а иногда и сильнее.
К остальным своим певцам он относился с вопиющим презрением, приказывал Ульману выплачивать им в первую неделю работы 75 % гонорара, во вторую - 60 %, и так далее, уподобляясь скупому крестьянину, который пытался приучить своего осла обходиться все меньшим количеством корма. Однажды, когда Ульман подсчитывал деньги в кассе, его схватил за горло взбешенный бас, доведенный до полуголодного существования. "У тебя есть деньги - либо ты заплатишь мне все, либо я убью тебя!" - закричал он. "Помогите! Убивают! Грабят!" - визжал агент тонким от природы голосом. В комнату ворвался его партнер. "Ваш осел лягается, господин Стракош, - пропищал Ульман. - Он требует весь овес, какой есть в кормушке". Стракош, понимавший, что потерпел поражение, велел певцу выпустить Ульмана и заплатил ему все, что был должен, - однако при этом он предупредил, что бас ни в коем случае не должен проболтаться об этом своим коллегам.
Стракош, по словам одного из его соперников, "отличался обходительными манерами"- этот элегантный жулик однажды заявил, что десять человек из тысячи посмеются над его работой, но остальные купят билеты. Ульман, напротив, был сдержанным, болезненным, а иногда немного мечтателем, набиравшим артистов на сезон будущего года, когда нечем было расплатиться и за текущую работу. В 1861 году, потеряв деньги в Нью-Йорке и чувствуя приближение гражданской войны, Морис Стракош повез Патти в Европу, а вскоре за ними последовал и Ульман в качестве менеджера еще одной из сестер Патти, Карлотты. Макс Стракош оставался на месте, готовясь к "Битве Максов" с Марецеком за господство над нью-йоркской оперой.
Патти легко завоевала Европу. В Ковент-Гарден она покорила Чарлза Диккенса, в Берлине ей стоя аплодировал кайзер Вильгельм, а в Париже Наполеон III пришел поздравить ее за кулисы. Когда Верди попросили назвать трех его любимых певиц, он ответил: "Аделина, Аделина, Аделина". Даже Женни Линд пришлось признать: "Есть только один Ниагарский водопад, есть только одна Патти". Так началось Царствие Патти. Она оставалась абсолютной и неоспоримой примадонной дольше, чем любая другая оперная певица: ее выступления в Ковент-Гарден не прерывались ни на один сезон с 1861 по 1895 год.
В начале пути рядом с ней постоянно находился Стракош; он ушел в тень лишь в 1868 году, когда она вышла замуж за маркиза де Ко, безмозглого спортсмена, на восемнадцать лет старше ее. "Радости домашнего очага, - предупреждал ее Стракош, - не всегда доступны артистам; семейная жизнь редко устраивает тех кумиров публики, чья жизнь прошла в воображаемом мире". Но Патти не обратила внимания на эти слова, а сам Стракош, несмотря на то, что маркиз и просил его остаться, "отклонил… эти предложения, хотя и весьма выгодные и благородные". Стракош понимал, что не сможет дурачить мужа так, как саму звезду. Он оставил ее (во всяком случае, так он говорил) с ангажементами более чем на триста тысяч долларов на ближайшие три года. Он сделал одного из своих собственных помощников, итальянца Франки, ее секретарем, и тот быстро удвоил ее гонорары, превратив Патти в самую высокооплачиваемую певицу на свете. Франки не получал жалованья; он жил исключительно на комиссионные.
Расставшись со своей звездой, Стракош вместе с Амалией и старым Сальваторе осел в Париже, где занялся организацией оперного сезона 1873 года. На следующий год он с братом Максом возглавил римский "Театро Аполло". В 1878 году, когда после романа Аделины с неким тенором маркиз закрыл ее счета во французских банках, Стракош пришел на помощь и организовал ей турне по Италии вместе с ее возлюбленным, Эрнесто Николини. Кульминацией этих гастролей стали десять ежевечерних представлений "Аиды" в Ла Скала. Любовники были в восторге, а публика, оповещенная Стракошем о романе, пребывала в страшном возбуждении. За согласие на развод маркиз потребовал половину денег жены. По сравнению с этим вымогателем голубых кровей деверь, занимавшийся мошенничеством из принципа, казался Аделине почти альтруистом. Продвигая в Америке сопрано Эмму Терсби, Стракош (как тут не вспомнить Барнума!) "подчеркивал высокие личные качества молодой певицы, и особенно ее великую "чистоту"; он признавался, что знакомство с ней сделало его, старого закоренелого грешника, "лучше, чем прежде"". По словам биографа Патти, он был "неплохим человеком", и действительно, Мориса Стракоша нельзя назвать самым большим плутом среди агентов тех лет - хотя в более законопослушные времена он не вылезал бы из тюрьмы.
Ему удалось еще раз соприкоснуться со славой: на закате своей карьеры он открыл еще одну звезду, которой, благодарение Богу, удалось избежать слишком навязчивого его внимания. В 1887 году в одном парижском салоне Стракош услышал Нелли Мелбу. Ей было двадцать шесть лет, и никто ее не знал. "Я хочу иметь этот голос", - заявил он, подписывая с ней эксклюзивный контракт на десять лет. Когда брюссельский театр "Ла Монне" пригласил молодую австралийку спеть Джильду в "Риголетто", Стракош пять раз врывался в ее квартиру, размахивая огромной тростью. "А как же контракт со мной? Что с ним будет? Разве он ничего не значит?" - вопрошал он. Мелба отправилась в Брюссель и там, придя на репетицию, обнаружила, что ее ждет судебный ордер, добытый Стракошем и запрещавший ей петь где-либо без его согласия. "Я была в отчаянии", - вспоминала певица. Доведенная до крайности, намученная бессонницей и страхом, она продолжила репетиции. На рассвете, после очередной тревожной ночи, ее дверь чуть не слетела с петель от громового стука. На пороге стоял директор "Ла Монне". "Стракош мертв! - объявил счастливый бельгиец. - Это случилось вчера вечером, он умер в цирке". И через несколько дней звезда Мелбы беспрепятственно взошла на мировой небосклон.
Когда в 1861 году Стракош впервые приехал в Европу с Аделиной, первым, с кем он начал сотрудничать, стал англичанин, придерживавшийся тех же жизненных принципов и заправлявший первым в Лондоне музыкальным агентством на Хаймаркет. Джеймс Генри Мейплсон, игравший на скрипке в театре Ее Величества во время сезонов Женни Линд, брал уроки вокала у концертмейстера оркестра Ла Скала Альберто Маццукатто. Его дебют на сцене театра "Друри-Лейн" под псевдонимом Энрико Мариани в партии Альфонсо в "Мазаньелло" Обера обернулся фиаско. "Несчастный дебютант оказался под градом нападок и насмешек", - сообщала "Морнинг пост". Увернувшись от тухлых яиц, Мейплсон решил выбрать более спокойную профессию - он стал агентом. Для того чтобы поставлять певцов театрам в эпоху оперного бума большого таланта не требовалось. "Поскольку меня хорошо знали в Италии, - отмечал он, - многие артисты хотели записать свое имя в мой блокнот. Дела шли успешно, и я зарабатывал много денег".
Он заработал достаточно, чтобы вместе с Э. Т. Смитом, менеджером театра, провести сезон итальянской оперы в "Друри-Лейн". Тот факт, что он поставлял певцов для своей же компании, позволял ему получать комиссионные с обеих сторон. Когда Стракош привел в его кабинет Патти, напевавшую "Home, Sweet Home"*, Мейплсон понял, что "с первой же промывки нашел самородок". Антрепренеры заключили между собой сделку - сорок фунтов в неделю, по словам Мейплсон а, четыреста фунтов в месяц, по версии Стракоша, - и Мейплсон помчался во Францию набирать состав. По приезде домой он выяснил, что Стракош уже продал Патти Фредерику Гаю в Ковент-Гарден. "Морис Стракош сказал мне, что когда разменяли последнюю пятифунтовую банкноту, ему пришлось одолжить пятьдесят фунтов у Гая, - рассказывает Мейплсон. - И мне, с определенными трудностями, удалось установить, что он действительно дал расписку на указанную сумму в форме, которая, по сути дела, представляла собой ангажемент в Королевскую итальянскую оперу в Ковент-Гарден. Короче говоря, я оказался менеджером театра "Лицеум", с дорогой труппой и с таким соперником, как мадемуазель Патти по соседству, в Ковент-Гарден".
Не нужно объяснять, что ни один из агентов не говорил правду. Мейплсон обманул Стракоша, убедив его в том, что располагает театром, хотя знал, что Смит скрылся и втайне ото всех продал свое дело Гаю. Стракош, как только Мейплсон уехал, сразу же продал Патти тому, кто предложил больше - сто пятьдесят фунтов в месяц. Спустя пять лет эта сумма увеличилась до четырехсот фунтов. Однако Мейплсон не сдался. Его постановки в театре Ее Величества "съели" часть доходов Гая, и впоследствии они объединили усилия для проведения "коалиционных сезонов" в Ковент-Гарден, заработав за два года двадцать четыре тысячи на двоих. С 1878 до 1886 года Мейплсон вывозил часть труппы театра Ее Величества в Нью-Йорк и семь других городов Америки, руководя одновременно сезонами по обе стороны Атлантики.
Энергичный человек, носивший усики военного образца, брат заведующего музыкальной библиотекой театра Ее Величества, Мейплсон любил, чтобы его называли "Полковник". Циники утверждали, что он раскрывался во всей красе только за столом в своем пригородном полку резервистов. "Если музыка - это пища любви, - говаривал Полковник, - я буду поставщиком провианта". Дважды он подавая к столу французские деликатесы, отвергнутые Парижем, - набив залы шумными клакерами, он превратил "Фауста" Гуно и "Кармен" Визе в самые популярные спектакли лондонского сезона. В 1882 году он сдал театр Ее Величества немецкой компании, впервые представившей в Лондоне вагнеровское "Кольцо нибелунгов". Он вел громкую кампанию за открытие национального оперного театра на набережной Темзы. Эти победы, одержанные благодаря смелости и воображению, обеспечили Мейплсону похвалы со стороны историков оперы. Он умер нищим в 1901 году; похороны организовали два уборщика из театра Ее Величества, а его сын в письме в "Таймс" упрекнул "многих артистов и музыкантов, составивших благодаря ему состояние и забывших, чем они были ему обязаны".