"Лев Петрович", конечно, не дотягивает до классического "Рассеянного", но несомненно: перед нами не только образ, чрезвычайно похожий на героя Маршака, но и стихотворение, дающее с маршаковским целый ряд сюжетных, композиционных и стилистических совпадений. Так же как "Рассеянный", "Лев Петрович" начинается двустишием, которое представляет героя в его главном качестве ("рассеянный" - "бестолковый") и становится затем рефреном. Так же как "Рассеянный", "Лев Петрович" состоит из ряда более или менее однородных эпизодов, разбитых рефреном на композиционно соотнесенные части. Лев Петрович путает калоши, Рассеянный - гамаши; Лев Петрович надевает на голову живую кошку, Рассеянный - сковороду, причем делают они это в одинаковых синтаксических конструкциях: об одном говорится "Надевал живую кошку / Вместо шапки набекрень", о другом - "Вместо шапки на ходу / Он надел сковороду". Об одном: "Вместо собственной постели / Ночевал он на панели". О другом: "Вместо валенок перчатки / Натянул себе на пятки".
Изысканная "детская" простота стиха, неприметно инкрустированная в стихи скороговорка - "За дровами у сарая / На дворе он ждал трамвая", наконец, игра с цифрами - "Два пятнадцать двадцать пять", - все это так же далеко от Пяста, как близко к Маршаку. Если бы под стихотворением не стояло имя другого автора - появись оно в печати, например, анонимно - ни у кого не было бы и тени сомнения, что перед нами - маршаковское произведение, ранний вариант "Рассеянного", нащупывание темы, недалекие подступы к образу.
Это сходство становится еще наглядней, если сравнивать со "Львом Петровичем" не канонический текст "Рассеянного", а его черновые варианты: черновики "Рассеянного" начинаются, фигурально говоря, там, где кончается "Лев Петрович":
Вместо чая он налил
В чашку чайную чернил
Вместо хлеба [булки] съел он мыло
Очень горько это было.
[Вместо сладкого варенья]
[Съесть хотел он бутерброд]Ничего не замечая
Вместо утреннего чая
Из бутылки он налил
В чашку чайную чернил
Вот какой рассеянный
С улицы Бассейной
[Вместо]
Существует предание о том, как Маршак встретил вернувшегося из ссылки Пяста - в нужде и в болезни - и, чтобы поддержать его, предложил ему написать детское стихотворение для издательства "Радуга". Пяст стал отнекиваться: он, дескать, никогда не писал для детей, да и его ли, Пяста, это дело… Тогда Маршак оказал Пясту "необыкновенную помощь: выхлопотал (…) аванс под будущую книжку, а потом написал за него эту книжку, которая так и вышла под именем Пяста. Это был самый первый, неузнаваемый вариант "Рассеянного" - книжка под названием "Лев Петрович""…
Так писал сын поэта, И. С. Маршак, впервые предавая гласности тайну "Льва Петровича" и несколько преувеличивая, как мы могли убедиться, "неузнаваемость" раннего предшественника Рассеянного. Не исключено, что архивные материалы со временем подтвердят сообщение И. С. Маршака, но уже сейчас, на основании имеющихся сведений и стилистического анализа, можно с уверенностью заключить: "Лев Петрович" принадлежит Маршаку. В этом случае имя "В. Пяст", стоящее на обложке, следует считать еще одним, неучтенным псевдонимом (точнее - аллонимом) С. Маршака. Стихотворение следует включить в корпус сочинений поэта и в наши размышления о пути Маршака к "Рассеянному". Это была маленькая мистификация, заговор двух поэтов во имя дружбы. Заговор удался, и мистификация продержалась почти полвека.
Случайно ли стихотворение о чудаке было подарено человеку с устойчивой репутацией чудака? Шляхетская чопорность и преувеличенная вежливость Пяста казались старомодными и в дореволюционном начале века, в советском же быту двадцатых годов выглядели уже просто смешными. Когда В. Э. Мейерхольду сказали, что Пяст, приглашенный в театр консультировать работу над стихом, прилетает на самолете, знаменитый режиссер не мог сдержать смеха: "Пяст в самолете!!! Пяст прилетает!!! - повторял В. Э., хохоча". Мейерхольд мгновенно увидел сцену по-режиссерски: "сочетание этой старомодной фигуры с авиасообщением способно разбудить юмор". Точно так же, как старомодная вежливость Рассеянного в толчее ленинградского (зощенковского!) трамвая двадцатых годов.
"Зощенковское начало", не увиденное ни одним из писавших о Рассеянном критиков, разглядел и передал в своих рисунках к первому изданию сказки В. М. Конашевич (как уже говорилось, художники-иллюстраторы сплошь да рядом оказывались более проницательными истолкователями произведений детской литературы, чем критики). "Конашевич читает строчку "на улице Бассейной" не как проходную, чуть ли не притянутую для красивой рифмы к "Рассеянному", но как точное и конкретное определение места действия: сегодняшняя, 1930 года ленинградская улица с ее развороченным, распадающимся зощенковским бытом", - писал исследователь графики детской книги Ю. Герчук, добавляя, что имя Зощенко всплывает здесь не случайно, так как в том же 1930 году вышла его повесть "Сирень цветет" с рисунками Конашевича, близкими к рисункам в детской книжке…
Пяст стал не только "владельцем", подставным автором "Льва Петровича", но, по-видимому, и одним из его прототипов. "Однажды, - рассказывает В. Шкловский, - потеряв любовь или веру в то, что он любит, (…) Пяст проглотил несколько раскаленных углей и от нестерпимой боли выпил чернил… Я приходил к Пясту в больницу. Он объяснял, смотря на меня широко раскрытыми глазами, что действовал правильно, потому что в чернилах есть танин, танин связывает и поэтому должен помогать при ожогах. Чернила были анилиновые - они не связывали". Не этот ли горький эпизод стоит за непрерывным питьем чернил во всех черновых вариантах "Рассеянного"? Трагикомическая фигура Пяста проясняет гибельный финал смешного стихотворения о чудаке: "Тут и был ему капут".
Замечательно, что этот трагический чудак сам чрезвычайно интересовался чудаками и собирался сочинить нечто вроде истории и теории чудачества. Об этом сообщил он Б. М. Зубакину, который поддержал замысел Пяста и советовал непременно написать: "Кто такие "чудаки" - и их роль в культуре (ряд "биографических" портретов лиц вроде шашечного "чудака", брата Городецкого, Кульбина, Цибульского etc.)".
О чудаках, о их роли в культуре Пяст написал книгу "Встречи", а Маршак - книгу "Вот какой рассеянный…".
VI
Блестящий импровизатор и экспромтёр, с пушкинской легкостью облекавший в стихи "мысль, какую хочешь", Маршак шел к "Рассеянному" долгой, трудной дорогой. "…У "Рассеянного с улицы Бассейной" было множество вариантов", - писал он впоследствии. Маршак, конечно, имел в виду свои черновые рукописи, но у "Рассеянного" были и варианты иного рода: готовые стихотворения, созданные на пути к образу странного героя.
Одним из таких вариантов оказался, как мы видели, "Лев Петрович". Другим - вышедшая в том же издательстве "Радуга" за два года до "Льва Петровича" книжка "Дураки". Эту книжку Маршак выпустил под псевдонимом "С. Яковлев". Псевдоним явно свидетельствует о неудовлетворенности Маршака своим произведением - возможно, автор счел, что фольклорность оборачивается здесь стилизацией:
На суку сидит верхом,
Бьет с размаху топором.
Говорит с верхушки птица:
Эй, дурак! Беда случится:
Сук подрубишь под собой -
Полетишь вниз головой!
Ай, люли, люди, люли,
Пролетали журавли…
В рукописи Маршака первые наброски "Рассеянного" находятся рядом с черновиками стихотворения "Дураки". "Рассеянный" фольклорен ничуть не менее, чем "Дураки", но лишен и намека на стилизаторство: "Эта филигранная работа - образец освоения фольклора без заимствования или повторения фольклорных мотивов", - справедливо заметил Борис Бегак. Кроме того, "Дураки" представляют чисто деревенский, сельский, крестьянский тип простодушного чудачества, а герой "Рассеянного" - сугубо городской.
Это очень хорошо почувствовали и передали художники, иллюстрировавшие Маршака: и у Лебедева, и у Конашевича, и у других Рассеянный предстает чисто городским персонажем, окруженным аксессуарами городского быта. Он просыпается в городской и, по-видимому, коммунальной квартире, так что постоянные "не то!" и "не ваши!" осмысляются в рисунках как замечания соседей, а не родственников. Из городского интерьера Рассеянный попадает на городскую улицу, и приключения его заканчиваются тем, что он никак не может уехать из города!
Значит, переход от "Дураков" к "Рассеянному" сопровождался движением творческой мысли из деревни в город. По счастливой случайности мы располагаем промежуточным вариантом замысла о чудаке: в рукописях Маршака сохранилось стихотворение о некоем Егоре - одном из деревенских "дураков", который, покинув село, попал в Ленинград и стал превращаться в Рассеянного. Здесь была сделана попытка мотивировать чудачества персонажа его неграмотностью: "Вам, неграмотные дети, // Будет худо жить на свете", - гласит "мораль" стихотворного рассказа о Егоре. Еще не написанный "Рассеянный" явственно проступает сквозь строчки этого стихотворения:
1
Вот Егор -
Мой знакомый.
До сих пор
Жил он дома.
А попал в Ленинград -
Он и жизни стал не рад.
В Ленинграде улиц тыща,
А какие там домища!Проживал Егор в квартире
Триста семьдесят четыре,
В доме двести двадцать два
Против церкви Покрова.
Раз он вышел за ворота,
Да и сбился вдруг со счета.Не нашел пути назад.
Что за город Ленинград!
Две недели
Горевал,
На панели
Ночевал.2
Пошел Егор
Покупать топор.
Ленинград
Обошел,
Топора
Не нашел.
Постоял у магазинов,
Рот на вывески разинув.
Много всякого добра,
А не видно топора.
Забежал он в Госфарфор:
- Дайте, граждане, топор.
А приказчики смеются:
- Вам тарелку или блюдца?
Заорал на них Егор:
- Мне не блюдце, а топор!
А приказчики смеются:
- Топоры-то наши бьются!
Тут надо прервать цитирование, потому что в следующей строке появляется названный своим подлинным, хотя и по-бытовому упрощенным именем еще один исторический чудак. Это прославленный человеколюбец, московский тюремный доктор Федор Петрович Гааз, любимый персонаж А. И. Герцена и А. Ф. Кони. С его именем (в маршаковской рукописи он именуется "доктор Газе") в историю Рассеянного вводится еще одна городская легенда о добрейшем чудаке, одном из тех, с кем в XIX веке постоянно связывались анекдоты "чудаческого" цикла. В стихотворении Маршака, предваряющем "Рассеянного", доктор Газе появляется как будто нарочно для того, чтобы засвидетельствовать: творческая мысль поэта все время кружилась около знаменитых чудаков.
Правда, доктор Гааз (Газе) - московский житель и герой московских анекдотов, а действие рассказа о Егорке приурочено к Ленинграду. Но ведь и профессор Каблуков - москвич. Анекдотические чудаки прошлого столетия тем и знамениты, что, отправляясь из одной столицы в другую, все время попадали не туда: вместо Петербурга - в Москву, вместо Москвы - в Петербург. Московский профессор Каблуков становится прототипом героя маленькой ленинградской поэмы. Оказавшись в Ленинграде, Егорка идет на прием к московскому доктору, как герой Вельтмана идет взглянуть на Кремль, не догадываясь о своем пребывании в Петербурге. Появление в рассказе тюремного доктора Гааза, быть может, бросает скрытый свет на приезд Егорки в Ленинград и связывает его с Пястом, вернувшимся в родной город из ссылки:
3
Доктор Газе
Дал Егорке
Борной мази
И касторки.
И сказал ему:
- Смотри,
Мазью тело разотри,
А касторку выпей дома,
Перед чаем, в два приема.
После доктора больной
Побежал к себе домой.
Взял касторки половину,
Стал тереть бока и спину,
А потом, благословись,
Начал есть из банки мазь.4
После праздничного чая
Ожидал Егор трамвая.
Ждал трамвая номер два,
Что идет до Покрова.
Как подъехала шестерка -
Живо влез в нее Егорка,
До конца не вылезал
И приехал на вокзал.
Говорит он:
- Вот досада,
Привезли куда не надо!
Я не буду дураком,
Да пойду себе пешком.
Стихотворение продолжается еще несколькими анекдотическими эпизодами, но и по приведенной части видно, сколькими нитями оно связано со "Львом Петровичем" и "Дураками" - в одну сторону, с "Рассеянным" - в другую. Подобно Льву Петровичу, Егорка ночует на панели и ждет трамвая, а подобно Рассеянному - едет в трамвае "куда не надо". Живет Егорка "против церкви Покрова" - правда, не по соседству с Бассейной. Нужно только, чтобы не чудак удивлялся городу: "Что за город Ленинград!", а напротив, весь город изумлялся, глядя на чудака: "Вот какой рассеянный!"
Так было найдено определяющее слово и мотивировка всех поступков героя - рассеянный. Слово стало стержнем, на который легко - но не слишком ли легко? - стали нанизываться однородные нелепости:
Был рассеян мой сосед.
Натворил он много бед.
[Клал он кошку на кровать.
Сам под стол ложился спать.
Ставил горлом вниз бутылку,
Уносил с обеда вилку,
В суп ронял свое пенсне
И сморкался он в кашне.]
Раз набил он перцем трубку,
А табак насыпал в ступку
И до вечера толок
Вместо перца табачок.
А однажды…
Начав своего "Рассеянного" с попытки дать ему точный - с указанием номера дома - адрес (как у Егорки), Маршак опробовал много вариантов эпизода, подобного покупке топора в магазине фарфора. Можно высказать предположение, что эпизод с Егоркой был для Маршака излишне конкретен: "Госфарфор" и "приказчики" выдают прикрепленность события ко времени НЭПа и ограничивают его возможность продлиться в будущее. Черновики свидетельствуют, что Маршак пытался заменить фарфоровый магазин - писчебумажным и цветочным:
Однажды тот же гражданин
Зашел в [бумажный] цветочный магазин
Спросил его приказчик:
[- Вам роз иль орхидей?
А он ответил: Ящик
…………..гвоздей!]
Затем, отталкиваясь, должно быть, от своих недавних "обувных" фамилий (Башмаков и Каблуков), Рассеянный неожиданно стал примерять обувь в цветочном магазине:
Усевшись [в мягком] чинно в кресле,
Он снял сапог с ноги
Потом спросил [он]: Не здесь ли
[Мне шили] [Найдутся] Купил я сапоги?
Этот вариант тоже был забракован, и Рассеянный отправился на телеграф:
Однажды утром он стремглав
[Пошел] Влетел на главный телеграф
[На телеграфном] И там на синем бланке
Он написал: Москва
Садовая гражданке
Марии сорок два
Взглянув на этот синий лист
Захохотал телеграфист
Дальше шел (не сохранившийся в маршаковских черновиках) текст телеграммы, которую собирался отправить Рассеянный:
Сердечно поздравляю
Зернистую икру,
В подарок посылаю
Мамашу и сестру.