Эпизод с телеграфом был в свой черед отвергнут, и тогда стал вырисовываться другой - с вокзальной путаницей Рассеянного, тот эпизод, который в своем окончательном виде попал в канонический текст стихотворения:
[Блины у нас в буфете! -
Сказал ему кассир.
- До Клина мне билетик! -
Воскликнул пассажир.]
[Насилу до вокзала
Добрался пассажир
И вымолвил устало
- Послушайте, кассир]
Все это было зачеркнуто, и работа продолжалась, пока не были найдены хорошо известные всем строки - простые, звонкие, графически четкие и динамичные:
Он отправился в буфет
Покупать себе билет,
А потом помчался в кассу
Покупать бутылку квасу.
Вот какой рассеянный
С улицы Бассейной!
Закончив работу над стихотворением, Маршак не расстался со своим героем. Рассеянный живет у Маршака не только на Бассейной улице, а буквально на всех перекрестках его творчества. Не слишком сгущая краски, можно решиться на утверждение: всю свою жизнь Маршак только и делал, что сочинял Рассеянного. К Рассеянному то приближаются, то отдаляются, то посягают на сходство, то делают гримасу непричастности другие чудаки, растяпы, сумасброды, простофили, эксцентрики, дерзкие или наивные нарушители привычных и устойчивых норм.
Что-то от Рассеянного есть даже в маленьком мастере-ломастере, тем более - в дураке, который делал все всегда не так, и в старушке, искавшей пуделя четырнадцать дней, и в старце, взвалившем на спину осла, и в традиционном фольклорно-цирковом дуэте Фомы и Еремы. Даже "Почту" можно прочитать соответствующим образом: чудак "уклоняется" от адресованного ему письма, но педантично-аккуратные почтальоны преследуют его по пятам. Стоит мотивировать "уклонение" героя рассеянностью или забывчивостью - и аналогия станет очевидной.
"Рассеянный" - инвариант значительного пласта творчества Маршака, множества его произведений. Вокруг "Рассеянного" - мерцающий ореол вариаций, приближений, возвращений к образу, который нельзя ни повторить, ни бросить.
VII
Хорошая шутка - прекрасная вещь, но неужели такие грандиозные, многолетние усилия были положены только на то, чтобы пошутить? Или, быть может, здесь скрывается еще и серьезная задача - ведь объясняют же педагоги, что сказка Маршака "приучает к аккуратности"?
Однажды Чуковский написал Маршаку о своей работе над книгой "От двух до пяти": "Между прочим, я говорю в ней о том, что те Ваши сказки, которые мы называем "потешными", "шуточным", "развлекательными", на самом деле имеют для ребенка познавательный смысл, - и ссылаюсь при этом на самую озорную из Ваших сказок - на "Рассеянного". Посылаю Вам эти странички из своей будущей книги. Очень хотелось бы знать, согласны ли Вы с моей мыслью…"
"То, что Вы пишете о познавательной ценности веселой книжки, конечно, совершенно правильно и полезно, - отвечал Маршак. - В раннем возрасте познание неотделимо от игры. Не понимают этого только литературные чиновники, которые ухитрились забыть свое детство так прочно, будто его никогда не было".
Эта переписка вводит в наш рассказ о судьбе "Рассеянного" два очень важных понятия: познание и игра. Потешная сказка о Рассеянном имеет познавательный смысл, - утверждает Чуковский. Да, - соглашается Маршак, - в раннем возрасте познание и игра - неотделимы…
Чтобы правильно ориентироваться в мире, маленький человек должен понять его устройство, овладеть его законами, будем ли мы под словом "мир" понимать физическую, природную реальность или реальность социальную и культурную. Тем более, что для познающего мир ребенка это разделение еще не существует или несущественно: детское восприятие мира целостно, "синкретично". Законы природы и правовые установления для него одинаково покрываются понятием нормы. В десятках произведений Маршака варьируется одна и та же коллизия: человек власти (царь, король, принц, принцесса) держит в руках всю механику юридического закона и полагает, что может покушаться и на законы природы. Наоборот, человек народа (солдат, матрос, свинопас, падчерица) распространяет свое уважение к законам природы и знание их непреложности на моральные и правовые нормы. Между этими противопоставленными персонажами идет борьба за норму. За нормальные - то есть человечные - отношения.
Шапку следует носить на голове, валенки - на ногах: это - простенькая бытовая норма. Но в ее основе лежит связанное с законами природы представление о верхе и низе. Вся трудовая деятельность человека так или иначе направлена на преодоление силы тяжести, земной тяги, законов тяготения, создающих мир, в котором есть низ и верх. Человек, натягивающий себе на пятки "вместо валенок перчатки", нарушает одновременно культурно-бытовую и природную норму: он самым неподобающим образом смешивает верх и низ, руки и ноги.
Замечено, что дети (и народы, переживающие свой "фольклорный" период) с великой охотой сочиняют, рассказывают, слушают стишки и сказки, песенки и анекдоты, где мир представлен "вверх ногами", перевернутым, вывернутым наизнанку: "Жил-был Моторный на белом свету, пил-ел лапти, глотал башмаки", "Ехала деревня мимо мужика", "Овца да яйцо снесла, на дубу свинья да гнездо свила" - примеры из русского фольклора. Преднамеренное и дерзкое искажение действительности связано с познавательными достижениями: тот, кто утверждает, будто "Фома едет на курице", уже хорошо знаком с естественным положением вещей - верхом ездят на коне, а не на курице. Овца не несет яиц, а свинья не вьет гнездо. Негоже глотать башмаки да лапти - для них есть более подходящее употребление.
Во всех этих фольклорных "перевертышах" (термин, введенный в научный оборот Чуковским) происходит игровое, радостное, победительное утверждение нормы. Человек настолько овладел нормой, что может позволить себе пороскошествовать ироническим ее нарушением. Для ребенка же здесь - хитрое испытание на взрослость, своего рода "инициация" (возможно своим происхождением фольклорные перевертыши обязаны этому древнейшему обряду). Настолько ли ты, дорогой, знаком с нормальным миропорядком, чтобы распознать нарушение и радостно рассмеяться, обнаружив его? Рассмеяться победительно? Тебе предлагается задача, правильный ответ на которую - смех…
Понятие нормы существует постольку, поскольку есть "не-норма", антинорма, анормальность. Вне этого противопоставления понятие нормы фиктивно. Познавательная функция перевертыша проявляется в том, что он расслаивает мир на эти две противопоставленные и взаимоосмысляющие части. Перевертыш - свидетельство аналитического подхода и структурного понимания действительности. На тех страницах, которые Чуковский подвергал суду Маршака (это были страницы, подготовленные к десятому изданию книги "От двух до пяти"), стоит:
"Вовлекая ребенка в "перевернутый мир", мы не только не наносим ущерба его интеллектуальной работе, но, напротив, способствуем ей, ибо у ребенка у самого есть стремление создать себе такой "перевернутый мир", чтобы тем вернее утвердиться в законах, управляющих миром реальным".
И дальше: "Если вообще полезны для ребенка его детские игры, помогающие ему ориентироваться в окружающем мире, то тем более полезны ему эти умственные игры в обратную координацию вещей, - а я настаиваю, что это именно игры, почти ничем не отличающиеся от всяких других".
И еще дальше: "Лаконичные, веселые, звонкие строки "Рассеянного" полны перевертышей, - не потому ли они с давнего времени так привлекают к себе миллионы ребячьих сердец? В том смехе, которым дети встречают каждый поступок героя, чувствуется самоудовлетворение, не лишенное гордости: "Мы-то знаем, что сковорода - не одежда и что на ноги не надевают перчаток!" Лестное для них сознание своего умственного превосходства над незадачливым героем поэмы возвышает их в собственном мнении.
Все это непосредственно связано с познанием подлинных реальностей жизни: ведь этим путем малыши закрепляют скромные завоевания своего житейского опыта".
Так оборачивается "Рассеянный" к своему маленькому читателю. А для взрослого он служит веселым напоминанием о тех изначальных, фундаментальных основах бытия, о которых он, взрослый, быть может, и думать забыл. В то самое время, когда Маршак торил пути к образу смешного и обаятельного чудака, - в 1928 году - М. Кольцов сообщил М. Горькому о создании сатирического журнала "Чудак". М. Горький одобрил замысел журнала и его название: "Что есть чудак? - вопрошал он в письме из Сорренто и сам же разъяснял: - Чудак есть человекоподобное существо, кое способно творить чудеса, невзирая на сопротивление действительности, всегда - подобно молоку - стремящейся закиснуть". Возвращать свежесть стремящейся к закисанию действительности - вот призвание чудака, чудодея, эксцентрика. Его роль - ферментирующая, созидательная, упорядочивающая.
Поэтому не очень-то стоит настаивать на "автобиографических" чертах в образе Рассеянного. Для нас не так уж важно, снимал ли Маршак галоши, входя в трамвай, или не снимал. Но для нас чрезвычайно важно, что стихотворение о Рассеянном написано поэтом, все творчество которого - непрерывное доказательство несомненных преимуществ собранности, целенаправленности, дисциплинированности и упорядоченности. У цельного Маршака не было двух программ - "внутренней" для себя и "внешней" для иных прочих. Была одна, обеспечивающая лирическую подлинность его произведений, к какому бы жанру они ни относились. У "Рассеянного", тяготеющего к эпосу и сатире, - несомненная и прочная лирическая основа.
"Рассеянный" - такой же довод в пользу порядка и гармоничности, как все остальные стихотворения Маршака. Рассеянный доказывает ту же истину, что и аккуратный почтальон, деловитый ремесленник, отважный тушитель пожаров, но доказывает ее по-другому. Что-то от рассеянности автора, возможно, попало в образ героя, но не бытовой, не автобиографической стороной, а лирической, направленной на изживание рассеянности, дисгармонии, хаоса. Неверно, будто стихотворение автобиографично потому-де, что Маршак - рассеянный. Оно лирично, потому что Маршак - антирассеянный. Стоило бы обратить внимание вот на что: какими дисциплинированными, вышколенными, великолепно организованными стихами воспел Маршак своего недисциплинированного, дезорганизованного, расхлябанного и рассеянного героя!
Все жанры обширного литературного репертуара Маршака были своеобразными заменами лирики, от которой Маршак уклонялся по причинам лирического свойства - из присущей ему неприязни к излишней интимности лирики, из опасения заслонить собой, лириком, объективную картину мира. Стремясь соблюсти драгоценную для него меру объективности и будучи не в силах преодолеть лиризм, неотъемлемо присущий художнику, Маршак создавал жанры, уравновешивающие, "усредняющие" лирику и эпос, лирику и драму, лирику и критику, лирику и перевод. Эпичность "Рассеянного" - метафора его лиричности, как всегда и везде у Маршака.
Не потому ли Маршак умалчивает о профессии героя, что она совпадает с профессией автора, - поэта, склонного к эксцентрике и жестко ограничившего автобиографичность своей лирики? Не потому ли Рассеянный - единственный герой Маршака, изображенный вне профессии, вне трудовой деятельности, что совершаемые им чудачества и есть его профессия, его работа? Один заставляет реку отдавать свою энергию людям, другой наводит блеск на ботинки, третий спасает создания рук человеческих от огня, четвертый доставляет корреспонденцию точно по адресу, и все они, враз или врозь, служат упорядочению окружающей человека среды, а Рассеянный включается в эту работу, доказывая - способом от противного - ее необходимость, и, сверх того, необходимость "упорядочения" самого человека. Деятельность героя изображена, но не названа.
Рассеянный - не антипод маршаковских тружеников, он их идеолог, художник, созидающий на языке искусства тот же мир, который они созидают трудом. Под маской Рассеянного скрывается артист, поэт эксцентрического жанра, парадоксальный двойник строгого и дисциплинированного Маршака.
Противоречие между обаятельностью героя и его поведением, ломающим рамки общепринятых норм, - вот та загадка, которая мучила читателей, заставляя их задавать автору "наводящие" вопросы, мучила художников, не знавших, как относятся к Рассеянному свидетели его чудачеств, и критиков, недоумевающих, как им быть со столь странным героем. Привыкшая к тому, что детская литература предлагает своим читателям либо положительного героя (пример для подражания), либо отрицательного (пример для отталкивания и расподобления), критика пыталась применить эти же мерки к Рассеянному.
Казалось бы, ясно: он - носитель хаоса и дисгармонии, он мешает серьезным людям заниматься серьезными делами, наконец, рассеянность вообще недостаток, а потому - зачислить его в отрицательные, и вся недолга. Ведь и автор посмеивается над своим героем. Но тогда почему он такой симпатичный? Может, он положительный? Но ведь автор не зря же посмеивается над ним? Это недоразумение тянулось долго и не закончилось доныне - его отголоски находим, например, в вузовских пособиях по детской литературе. Там Рассеянный до сих пор трактуется как образ сатирический, отрицательный. Двойственность образа игнорируется для удобства толкования.
Самого Маршака не слишком волновал вопрос о разделении литературных героев на положительных и отрицательных. Маршак считал, что литературный герой - не электрод, на котором следует ставить знак плюс или минус, чтобы, упаси бог, в темноте не перепутать. По этому поводу поэт высказался с обезоруживающей иронией:
Над страницами романа
Не задумался Толстой:
Кто там - Вронский или Анна -
Положительный герой?
В том-то и дело, что Рассеянный - не "пол." и не "отр.", он эксцентрик, то есть сатирический объект и субъект-сатирик одновременно, артист, показывающий то, о чем поэт (вроде Маршака, Эдварда Лира или Даниила Хармса) говорит, художник, заменивший эксцентрическое слово таким же делом.
И тут иллюстраторы Маршака оказались проницательней, чем некоторые его критики. Из нескольких вариантов рисунков, созданных В. Лебедевым к маленькой поэме Маршака, лучший, конечно, тот, где герою придано сходство с самым обаятельным эксцентриком в мире - с Чарли Чаплином: котелок и усики, парусящие штаны, нелепые башмаки и тросточка. Между прочим, в одном из рукописных вариантов тросточка имелась и у Рассеянного, и он вертел ее (словесно), как Чаплин - свою: тросточка была "с набалдым золоташником".
На рисунках В. Конашевича (позднейших, тех самых, которые были одобрены К. Чуковским за молодость героя) эксцентрический характер обаятельного чудака проявлен по-другому: у Рассеянного появилась собачонка - смешной и милый песик, показывающий, как надо делать, когда Рассеянный делает не так. Рассеянный, скажем, пытается натянуть на ногу перчатку, а песик, подсказывая правильное решение, несет в зубах башмак. В. Конашевич буквально воспроизвел ситуации популярных эксцентриад: собачка - традиционный напарник циркового эксцентрика.
Двойственность образа проявляется в том, что не только автор с читателем смеются над чудаком, но и чудак, сохраняя истовую строгость лица, смеется вместе с автором и читателем. В поступках Рассеянного явственно ощутим привкус пародии. Было бы в порядке вещей, если бы в стихах о Рассеянном появились литературно-пародийные мотивы. Мне порою кажется, будто известные строки
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки, -
уже спародированные кем-то довольно бестактно:
Я на правую ногу надела
Калошу с левой ноги, -
Маршак пародирует с беззлобной иронией:
Вместо валенок перчатки
Натянул себе на пятки.
Трагическое душевное смятение, выразившее себя в жесте, становится выраженным в подобном жесте смятением комическим. На место перверсии "левое-правое" подставляется перверсия "верхнее-нижнее", вполне соответствующая "снижающей" роли пародии. Другие не менее известные строки:
- Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон! -
быть может, тоже спародированы Маршаком:
Глубокоуважаемый
Вагоноуважатый!
Вагоноуважаемый
Глубокоуважатый!
Во что бы то ни стало
Мне надо выходить.
Нельзя ли у трамвала
Вокзай остановить?