В стихотворной сказке Чуковского Ре-Ми сделал замечательное открытие: он открыл в ней (не замеченный, насколько мне известно, никем из критиков "Крокодила") образ автора, образ сказочника - лукавого и простодушного одновременно. Не забудем, что это открытие было сделано в блоковскую эпоху: огромное явление Блока и магическое обаяние его лирики поставили вопрос, на который Тынянов ответил формулой "лирический герой". Совершив открытие, напоминающее отчасти тыняновское, Ре-Ми вывел образ сказочника - изобразил Чуковского, "протяженносложенного" и сложенного, как плотницкий метр, в обществе Крокодила и Вани Васильчикова. Эффектно завершающий сказку, этот шарж неожиданно замкнул важнейшую идейную линию "Крокодила": перед нами сошлись в мирном чаепитии главные противоборствующие силы сказки - воплощение "дикой природы" и воплощение "цивилизации" - заодно с тем, кто сочинил сказку и "снял" противоречия.
Нынче с визитом ко мне приходил -
Кто бы вы думали? - сам Крокодил.Я усадил старика на диванчик,
Дал ему сладкого чаю стаканчик.Вдруг неожиданно Ваня вбежал
И, как родного, его целовал…
Едва ли это составляло задачу художника - скорее всего, он, карикатурист по природе своего дарования, просто дал выход своему сатириконству. Он и до "Крокодила" охотно рисовал карикатуры на заметного критика с заметной внешностью. Но объективно шарж Ре-Ми на Чуковского в структуре книги обретает такой синтезирующий смысл.
Возможно, что как раз этот рисунок Ре-Ми породил традицию, столь эффектно продолженную в советскую эпоху в книге для детей: включать шарж на автора в иллюстрации к его произведению. Погружать тем самым поэта в мир его образов, представлять создателя и создание единством, целостностью, обнаруживая лирическую струю в эпических вещах. Особенно повезло в этом смысле Чуковскому - шаржированные изображения сказочника стали почти непременным атрибутом его книг для детей. Современный исследователь с полным основанием отмечает: ""Крокодил" имел огромный успех… главным образом потому, что появилась детская книга, цельная и яркая (несмотря на скромные черные рисунки пером), в которой к тому же вполне отчетливо выступило содружество поэта и художника, работающих для детей".
Зимой 1918–1919 года отдел изобразительных искусств Наркомпроса провел серию совещаний. На большинстве из них присутствовал и активно выступал Маяковский - тогда-то, между прочим, он и заявил впервые о своем намерении выпустить книгу для детей (несостоявшуюся). Стенограмма одного из последних совещаний донесла такую реплику искусствоведа В. Ф. Боцяновского: "Я должен сказать, что распространение вообще всех советских изданий поставлено ужасным образом. Я лично хотел купить "Крокодила" Чуковского - оказывается, нигде нельзя купить, кроме Смольного". В этой реплике любопытны два обстоятельства: интерес такого человека, как В. Ф. Боцяновский, к созданию Чуковского и Ре-Ми, и то, что книга продавалась лишь там, где была издана.
В мае 1920 года Блок - уже тяжело больной - читал свои стихи в нескольких больших московских аудиториях. Чуковский, сопровождавший поэта в этой его последней поездке, предварял чтение Блока вступительным словом. Из зала, как водится, летели записки; одна из них была адресована Блоку и Чуковскому одновременно. Записка сохранилась: неизвестный слушатель просит в ней авторов "Двенадцати" и "Крокодила" прочесть свои поэмы. Несравнимые, казалось бы, вещи уравнивались в сознании слушателя - по-видимому, ощущением связи с эпохой. Блок, конечно, знал поэму Чуковского, и остается только пожалеть, что он не успел о ней высказаться (или его высказывание до нас не дошло).
В конце того же 1920 года Чуковский, один из руководителей Дома Искусств, пригласил Маяковского приехать в Петроград и выступить с чтением своей поэмы "150 000 000". Под 7 декабря в дневнике Чуковского записано: "У Маяк(овского) я сидел весь день - между своей утренней лекцией в Красн(оармейском) У(ниверситете) - и вечерней… Он говорит, что мой Крокодил известен каждому московскому ребенку". "Крокодил" был известен, как мы видели, и взрослым москвичам, в том числе - самому Маяковскому. В его детской книжке "Что ни страница - то слон, то львица" (1926) иронически сообщается, что лев "теперь не царь зверья, просто председатель". Это сообщение перекликается и, возможно, связано с шуточным примечанием к "Крокодилу" (в журнальной публикации): "Многие и до сих пор не знают, что лев уже давно не царь зверей. Звери свергли его с престола…" Исторически достоверный конец российской монархии переносился в звериное царство, переводился на язык детской сказки.
Сказка Чуковского с рисунками Ре-Ми была переиздана Государственным издательством в 1923 и 1924 годах, издательством "Круг" в 1926 и 1927 годах, издательством "Эпоха" в 1922 году и в том же году - Сибирским областным Госиздатом (два последних издания не учтены в известном библиографическом указателе по детской литературе И. И. Старцева). Была сделана попытка вывести сказку на экран: "К. И. Чуковский готовит инсценировку популярного "Крокодила" для кино юных зрителей", - сообщала хроника культурной жизни. Чуковский писал И. Е. Репину: "Мои детские книги неожиданно стали пользоваться огромным успехом… "Мойдодыр", "Крокодил", "Мухина свадьба", "Тараканище" - самые ходкие книги в России. Их ставят в кинематографе…"
Прогулка Крокодила по Невскому превратилась в триумфальное шествие по городам и весям огромной страны и вышла за ее пределы: начали появляться переводы на иностранные языки. "Я получил письмо от издательской фирмы "Lippincott", что она издает моего "Крокодила" в переводе Бэббет Дэтч - одной из лучших американских поэтесс, - извещал автор сказок Г. С. Шатуновскую. - Она ждет от меня письма, потому что хочет знать, хочу ли я, чтобы она печатала свой перевод…"
Американская критика высоко оценила сказку, сочиненную "рифмачем, который превзошел даже Гилберта чудесной неожиданностью рифмовки", сказку, в которой "русский язык так привлекателен; Чичерин (!) и тысячи других русских знают ее наизусть". Высокую оценку получила и работа переводчицы: хотя стиховое мастерство перевода уступает оригиналу, "но это, безусловно, великолепные английские стихи".
В рисунках Ре-Ми особенно привлекательными для американского критика оказались образы животных - двойственные, сочетающие осмеяние и прославление: "Эти рисунки балансируют между морализаторством и юмором… Крокодил - …добрый приятель и страшное чудовище одновременно. Он вызывает нашу симпатию, наш страх и, самое главное, - наше уважение… медведи, слоны, львы, даже обезьяны вышли на рисунках много лучше, чем люди". К сожалению, ироничность образа главного героя американский критик не заметил: "Ваня, храбрый мальчик, прекрасно подошел бы для статуи, символизирующей гражданскую добродетель где-нибудь в городском парке…"
В письме к Константину Федину, только что ставшему соредактором журнала "Книга и революция", Чуковский обращал внимание адресата на немецкий перевод "Двенадцати" Блока, замечательно выполненный Грегором. "Сейчас, - добавлял Чуковский, - Грегор переводит моего "Крокодила"". Таким образом, пути "Крокодила" и "Двенадцати" вновь пересеклись - в работе немецкого переводчика.
На контртитуле "Приключений Крокодила Крокодиловича", изданных Петросоветом в 1919 году, приютилась надпись: "Посвящаю эту книгу своим глубокоуважаемым детям - Бобе, Лиде, Коле" (в позднейших изданиях было добавлено: "и Муре"). Эта надпись - почти незаметная - должна быть замечена и оценена, так как она тоже своего рода событие в детской литературе: "глубокоуважаемым детям"…
Детей всегда любили и ласкали, заботились о них, как могли, иногда баловали, слегка или изрядно бранили за шалости, учили, воспитывали и так далее, но разве их когда-нибудь уважали? Кажется, даже вопроса об уважении не возникало - ведь они дети! Как писал польский педагог Януш Корчак, человечество в своем развитии открывало одно несправедливое неравенство за другим - и стремилось их преодолеть: социальное неравенство классов, неравенство господствующих и угнетенных наций, неравенство мужчины и женщины в обществе и семье. Пришла пора, полагал Корчак, осознать и преодолеть неравенство взрослых и детей, научиться чтить в ребенке - человека.
Посвятительная надпись Чуковского на "Крокодиле" - неопознанный первый манифест новой литературы для детей, декларация права ребенка на уважение.
VIII
Тут, казалось бы, можно остановить рассказ о "Крокодиле": состоялась издательская судьба сказки, да и читателями он не был обижен, чего же еще? Но шло первое десятилетие советской власти, двадцатые годы, будто бы замечательно либеральные - по бытовавшей долгое время советской же легенде, и коммунистическая полицейщина, одну за другой захватывая все сферы и все этажи общественной жизни, добралась довольно скоро и до детской литературы, такой, казалось бы, невинно-периферийной. Зарубежная исследовательница советской детской литературы 1920-х-1930-х годов назвала свою книгу "Крокодилы и комиссары" - это название как нельзя лучше подошло бы для следующего раздела повествования о первой сказке Чуковского.
Тяготы гражданской войны, ужасающее положение петроградской интеллигенции, задавленной голодом и арестами, нарастающий идеологический и физический террор, по-видимому, отразились в новом замысле сказочника. Летом 1920 года Чуковский "придумал сюжет продолжения своего "Крокодила". Такой: звери захватили город и зажили в нем на одних правах с людьми. Но люди затеяли свергнуть звериное иго. И кончилось тем, что звери посадили всех людей в клетку, и теперь люди - в Зоологическом саду - а звери ходят и щекочут их тросточками. Ваня Васильчиков спасает их". Этот замысел не был осуществлен, спасение на этот раз не состоялось.
Не случайно в первоначальных набросках к тираноборческому "Тараканищу" ("Красному Таракану" - согласно одному из ранних названий сказки), то есть почти сразу вслед за "Крокодилом", появились такие строчки:
И сказал ягуар:
Я теперь комиссар
Комиссар, комиссар, комиссарище
И прошу подчиняться, товарищи,
Становитесь, товарищи, в очередь!
Разумеется, не могло быть и речи о включении этих строк в опубликованный текст сказки, они так и остались в рабочей тетради Чуковского. С середины 1920-х годов нападки на "крокодилиады" - и прежде всего на "Крокодила", их родоначальника, - вместе с громогласными требованиями запретить все сказки Чуковского приобрели шквальный характер. Никто из хулителей и запретителей не подвергал сомнению талантливость этих произведений, но и самая их талантливость рассматривалась как негативное качество: чем талантливей, тем хуже, тем опасней и вреднее. Мол, талантливость сказок Чуковского - что-то вроде привлекательной для читателей облатки, скрывающей ядовитую пилюлю буржуазности. Для обозначения всех тех ужасов, которые несут в себе эти сказки, было придумано и введено в оборот пугающее словцо "чуковщина" (созданное по образцу названий самых мрачных явлений отечественной истории: "бироновщины", "пугачевщины" или "распутинщины"). Борьба с "чуковщиной" стала знаменем леворадикальной критики и педагогики.
К. Свердлова писала о "чуковщине" как об антисоветском сговоре "части писательской интеллигенции". Некоторые из ее инвектив уместней было бы предъявить не Чуковскому, а его предшественникам, традицию которых сказочник оспаривал "Крокодилом", - например, "культ хилого, рафинированного ребенка, мещански-интеллигентской детской". Другие обвинения - очень опасные по тем временам - способны озадачить нынешнего читателя: Чуковскому ставились в вину "боязнь разорвать с корнями "национально-народного" (в кавычках! - М. П.) (…) культ и возведение в философию "мелочей", нелепиц (…) неорганизованных ритмов "национальной поэзии" (снова в кавычках! - М. П.) (…) культ отмирающей семьи и мещанского детства…"
На борьбу с "чуковщиной" был мобилизован "голос народа": общее собрание родителей Кремлевского детсада постановило "не читать детям этих книг, протестовать в печати против издания книг авторов этого направления".
Они добились своего: в 1926 году ленинградский Гублит (т. е. орган политической цензуры) бессрочно запретил "Крокодила" к переизданию. Литератор 1920-х годов, еще не вполне освоившись в наступившей новой бравой эпохе, простодушно полагал, что с цензурой можно объясниться, как это делали в своем девятнадцатом веке Некрасов и его современники. Чуковский вступил в объяснения с цензурой: 26 октября 1926 года написал заявление заведующему ленинградским Гублитом.
I.
Я могу гордиться тем, что я положил основание новой детской литературе. Будущий историк этой литературы отметит, что именно с моего "Крокодила" началось полное обновление ее ритмов, ее образов, ее словаря.
Дворянская и чиновничья среда, где культивировалось "Задушевное слово", была разрушена до основания. Революция создала новое поколение детей, которое потребовало от своей литературы нового языка, нового стиля, новых ритмов, - и моя поэма в каждой своей запятой шла навстречу этим новым требованиям. Оттого-то вся новая малолетняя Русь заучила эту поэму наизусть (…)
II.
Поэтому был весьма изумлен, когда узнал, что Гублит не нашел возможным разрешить четвертое издание этой книги, сочтя ее опасной и вредной.
Я был уверен, что если ее сюжет в кое-каких местах и не отвечает тем (вполне основательным) требованиям, которые теперь предъявляются к детским стихам, то ее стиль, ее форма, ее стиховая структура, ее общее направление вполне гармонируют с тем новым ребенком, которого создала революция. Так до сих пор смотрели на дело многие большие коммунисты. Ленинградский совет рабочих и крестьянских депутатов не побоялся в самые бурные годы издать эту книгу в огромном числе экземпляров, а впоследствии ее дважды перепечатывали в Госиздате.
Никак не могу понять, почему советская власть на девятом году революции внезапно сочла эту книгу столь вредной.