В старославянском языке слово "трапеза" означало: находящийся в алтаре жертвенник (старослав. трапеза), на котором происходит приготовление к таинству Евхаристии; стол, приготовленный к пиру (о таких "трапезах многоразличных брашен" писал Даниил Заточник); обед; еду; жертвоприношение, и даже меняльную лавку. И действительно, если мы обратимся к древнерусской традиции, то обнаружим в ней все: пиры князей (согласно легенде именно любовь к веселым пиршествам отвратила князя Владимира от принятия ислама), игравшие важную социальную роль; христианские литургические образы трапезы, а в XVI в. мы сталкиваемся уже со стремлением совместить это вместе, представив домашнюю трапезу как некое подобие богослужения (Домострой). Образы трапезы представлены не только в вербальных текстах, но и в текстах изобразительных – в иконописи, и тут можно вспомнить всем известный образ причащающихся апостолов, образ Троицы (так называемая "Троица ветхозаветная", которая являет нам образ трех ангелов за трапезой, а часто там присутствуют и Авраам с Сарой, готовящие им трапезу), и конечно же композиция, которая в Византии и на Балканах называлась "мелисмос". Это иконописный образ, изображающий символическое раздробление тела Христова, Христа-жертву, символика которого восходит к Церковной истории Германа Константинопольского. Он часто присутствует на литургических предметах: воздухах и дискосах. Сохранились и фрески и иконы с изображением мелисмоса. Некоторые такие образы поражают натурализмом, на них мы видим, как тело агнца – младенца Христа раздробляется епископом на четыре части, подобно тому, как раздробляется на четыре части евхаристический хлеб на литургиях Василия Великого и Иоанна Златоуста. Этот иконографический тип символизирует претворение вина и хлеба в кровь и плоть Господню, и встречается в византийских и балканских памятниках с XII в. (самая ранняя сохранившаяся фреска в церкви св. Георгия в Курбиново (1191). Мелисмос явля ется зримым воплощением христологических споров XI в., и выражает идею о том, что Иисус Христос одновременно Жертва на алтаре, и пресвитер, приносящий евхаристическую жертву в сцене "Причащение апостолов", а также Бог, эту жертву принимающий. Исключительно важным для нашей темы является другой аспект этой темы: связь Жертвы и Воплощения, которая иконографически проявляется как связь изображенного в храмовом пространстве Мелисмоса с Мандилионом (Спасом Нерукотворным), а в литургии как связь темы божественного воплощения с жертвоприношением и причащением, а значит и с преображением не только Бога, но и каждого причастного Тайне человека.
Тема трапезы достаточно часто встречается в произведениях древнерусской книжности. Конечно же, она присутствует в рассказах о других народах, так в Повести временных лет, где уделяется большое внимание пищевой идентификации, о половцах говорится, что они "едят мертвечину и всякую нечистоту – хомяков и сусликов". В древнерусском сказании "О человецах незнаемых в восточной стране", в котором перечисляется племена "самоеди": молгонзеилюдоеды; линная самоедь; "по пупъ мохнатая до долу"; со ртом на темени; жители верховьев Оби, живущие в земле; безголовые, со ртом между плечами; ходящие под землей; каменная самоедь, "дикий", нечеловеческий вид "самоеди" дополняют их гастрономические пристрастия. Все пере численные в сказании продукты (кровь, мясо бобра и т. д.) были запрещены для употребления в пищу православными, и скрупулезное перечисление этих продуктов (как и человеческого мяса) должно было дополнить картину "чужого" народа. О трапезе говорится и в различных апологетических сочинениях: в "словах", прославляющих победу христианства над язычеством, так Иларион Киевский в Слове о законе и благодати противопоставляет христианскую бескровную трапезу-причастие кровавой жертве "язычников". Эта тема является важнейшей в поучениях о посте, а также во всех антилатинских поучениях, где помимо прочего особо ставился вопрос о субботнем посте. В послании митрополита Никифора князю Владимиру из двадцати обвинений против "латинян" шесть касаются тех или иных пищевых предпочтений. Для всех этих произведений характерно противопоставление правильной и неправильной пищи, как того, что отличает тех, кто "живет по закону" (поляне или другие "свои" народы) от "диких" народов, живущих в лесу или в степи, а также живущих "по закону христианскому" православных от "поганых" "латинян". Позже, уже в XVI в., противопоставление христианской трапезы (поста) и нехристианской включается в легенды о Николе Псковском и Иване Грозном. Эта история неоднократно встречается в летописных источниках, описывающих встречу юродивого и царя;, сохранилось ее описание и в записках англи чанина Джерома Горсея: "Но [во Пскове] его встретил колдун или мошенник, которого они почитали как своего оракула, святой человек по имени Микула Свят (Mickula Sweat); он встретил царя смелыми проклятиями, заклинанием, руганью и угрозами, называл его кровопийцей, пожирателем христианской плоти, клялся, что царь будет поражен громом, если он или кто-нибудь из его войска коснется с преступной целью хотя бы волоса на голове последнего из детей этого города, предназначенного богом и его добрым ангелом для лучшей участи, нежели разграбление; царь должен выйти из города прежде, чем божий гнев разразится в огненной туче, которая, как он сам может убедиться, уже висит над его головой и в любую минуту может обернуться сильной мрачной бурей".
Мотив пира, а точнее трапезы, один из главных в христианской традиции, ведь важнейшим христианским таинством является таинство причащения, во время которого человек сотрапезничает с Христом и причащается его плоти и крови. Трапеза – ключевой момент в истории "падшего" человека, "падение" которого началось из-за того, что он вкусил, и для спасения которого Бог принес невиданную жертву: сделал его причастным собственной святой плоти. И не случайно трапезой в древности назывался находящийся в алтаре престол, на котором совершается евхаристия. Симеон Солунский писал: "страшная трапеза, находящаяся среди святилища, означает гроб Христов и таинство его страдания: на сей-то трапезе совершается живая и всмеирная Жертва… Иисус есть живостворная пища… и кто от того хлеба не питается, мертв есь". В Апокалипсисе Иоанна Богослова очень четко обозначена эта связь: "Дух говорит церквам: побеждающему дам вкушать от древа жизни, которое посреди рая Божия" (Откр 2:7). С этим образом из Апокалипсиса перекликается сцена трапезы из Хожения Агапия в рай: "И взял [старец Агапия и] повел [туда], где находились для него постель и трапеза. Были постель и трапеза украшены камнями дорогими, и лежал [на столе] хлеб белее снега. [Еще же был там] источник, [содержимое которого] белее молока и слаще меда. И виноград стоял с разными гроздьями: одни – багряные, другие – красные, третьи – белые". Трапеза, о которой идет речь в этом фрагменте, несомненно представляет жертвенник, на котором происходит проскомидия. А что касается винограда, то из апокрифа ясно, что человек не может "телесными очами" увидеть истинный вид рая, ноуменального по своей сути. Поэтому вместо душ праведников Агапий видит лишь виноградные гроздья. Достаточно схожи образы и в Жалобной комедии об Адаме и Еве. В ней Адам вспоминает, что "Пресветлые драгоценные камение, аспид и яхант сиянию полаты моея уступали, ныне же и то от меня отъиде", виноград имеет золотые листья, а грозди его – рубиновые. Всюду цвет и свет. И даже воздух переливается разноцветьем.
Существует еще один аспект трапезы. В самом начале мы писали о том, что трапеза в средневековой духовной литературе, это прежде всего жертвоприношение Христа, совершенное для спасения рода человеческого. Христианин, а тем более монах, строит свою жизнь в подражание Христу (о монашестве как подражании Христу писали Климент Алексан дрийский и Игнатий Антиохийский), и как Христос, он приносит себя в жертву. И не случайно часто в житиях святых, их жизнь уподобляется трапезе. "Се убо духовная трапеза предлежить", сказано в Житии Сергия Радонежского. Но трапезой здесь становится не только жертвенная жизнь Сергия Радонежского, но и рассказ о ней – житие, становится для читающих трапезой духовной. И не только (и не столько) для читателя жития, но и для слушателя – прихожанина церкви, который слушал историю жертвенной жизни подвижника во время службы, которая происходила в церкви на праздник святого: "житие рассматривается как проповедь, произносимая на церковных празднествах. Проповедь предлагается как трапеза духовная, значит и житие должно восприниматься как духовная пища", произносимое чтобы "насытити алчущих душа, наипаче же духовных отец учениа, и душеполезнаа словеса не токмо телеса, но и самую душю могут укрепити и окормляти".
Вся многозначность представления о трапезе становится ясной, когда мы смотрим на нее через призму христианской антропологии. Для христианской антропологии важно то, что человек преображается весь, не только духовно, но и телесно. Отсюда и необходимость ритуализации каждого приема пищи в христианской традиции – благословление пищи перед едой: "Егда трапезу предпоставляеши, в начале священици Отца и Сына и Святаго духа прославляютъ, потом Деву… и егда ядяху з благодарениемъ, и с молчаниемъ, или з духовною бе седою, тогда Аггели невидимо предстоятъ". В основе этого представления лежит учение апостола Павла о внешнем (телесном, плотском) и внутреннем (духовном) человеке.
Тема связи душевного и телесного достаточно последовательно проведена в таком популярном на Руси апокрифе, как Заветы 12 патриархов. Апокриф "Заветы 12 патриархов" древнего происхождения. Его фрагменты встречаются среди кумранских рукописей. Они были соединены в единое целое в I–II вв. н. э. На Руси "Заветы" появились в XIII в. в составе Хроники Иоанна Малалы. Позднее входили в списки Толковой Палеи. "Заветы" содержат поучения 12 ветхозаветных мудрецов – сыновей библейского патриарха Иакова. Иконописное воплощение "Заветов" – праотеческий чин иконостаса, отображающий ветхозаветную церковь от Адама до Моисея. В руках ветхозаветных патриархов праотеческого чина – свитки с надписями. Надписи на свитках содержат пересказ апокрифа, либо цитаты из него. Каждый "завет" рассматривает те или иные аспекты человеческого существования: "Завет Си меонов о зависти". "Завет Левгиин о жречестве", "Завет Иудин о мужестве", "Завет Исахаров о доброумии", "Завет Данов о ярости и лжи", "Завет Гадов о ненависти", "Завет Асиров о двою лицю, и о злобе, и о доброумьи", "Завет Иосифов о премудрости", "Завет Вениаминов о помысле чисте". Но наибольший интерес с антропологической точки зрения представляют два из них: "Завет Рувимов о согрешении и покаянии" и "Завет Нефталимов о естественной благости".