Наряду с внешностью важную этноидентифицирующую роль играет одежда. Эвены, якуты, чукчи, а также городские (приезжие) русские имеют каждый свой тип одежды, и все эти варианты одежды – не такие, как "у нас". Даже если сегодня, в современном поселке, различить людей по манере одеваться удается только в редчайших случаях, память о том, что у каждого народа был свой костюм, остается, не в последнюю очередь потому, что эти знания поддерживаются деятельностью различных фольклорных кружков.
"Национальный костюм" считается необходимой принадлежностью певца или танцора, выступающего со сцены. Информантка-чукчанка рассказывает, как она выступала с танцами на фольклорном концерте; для этого выступления она сшила подобие чукотского костюма из брезента; потом, для следующих выступлений, она сшила уже настоящий меховой костюм. При этом традиционный костюм у разных территориальных групп чукчей разный – и информантка огорчена, что это не всегда соблюдается:
Вроде они [чукчи из Колымского] стали шить себе костюмы как анадырские… А когда в прошлом году приезжали выступать, они все в анадырских одеждах выступали… А раньше совсем по-другому было… И кукашки все эти анадырские. А по-своему ничего, так, по-настоящему-то. Кукашки такие носят… Ламутские длинные обутки… А чукотские одежды вот такие. Как у меня… (ж 38 ПХ).
То же у русскоустьинцев: для выступления нужен особый костюм, такой, как носили раньше: Для танцев, особенно когда выступали, очень сложно было делать одежду. Обязательно нужна была цветастая шаль с кистями, меховые оторочки, опушки, рубахи вышитые, пояса. Все это сами делали (ж 70 РУ).
Никакие отступления здесь недопустимы. Нарушение правил А.Г. Чикачев описывает со смесью издевки и гнева: "Случилось так, что этот танец ["досельный"] с легкой руки невежественных культпросветработников 40–50-х годов получил новое странное название "омуканчик", или "омуканово" <…> Он даже транслировался по центральному телевидению: группа лиц, одетых в якутские малахаи (курсив наш. – Авт .), нелепо подпрыгивая, размахивая руками и издавая нечленораздельные звуки, шумно двигалась по кругу. Беру на себя смелость со всей ответственностью заявить, что это была грубая пародия" (Чикачев 1990: 103). Отношение к одежде с этой точки зрения часто игнорирует ее прагматическую ценность, выдвигая на первый план ценность символическую: одежда может быть "наша" и "чужая", "такая, как положено" или "неправильная" и т. п. Так, якутская одежда хорошая, добротная, но "нам" (информант, родившийся в Амге и живущий в Якутске) не подходит: какая бы она ни была по качеству, носить ее могут только якуты. Для "цивилизованного человека" она не годится:
У якутóв привычка такая… Одежда как… самодельная всё. Шкуры. Вместо сапог у них торбаза называются. Оленья шкура, конская шкура или коровья шкура. Ну, они обрабатывают их хорошо. Знают, как это делать. Шьют торбаза, завязывают здесь и ходят. И… ну, имели доху оленью обязательно. Я сам ходил в телячьей шкуре в штанах. Страшное дело… Эта волосня вся остается. Такой страх… (м 19 ЯК)
Пожилые походчане, напротив, помнят, что в прежние времена их односельчане ходили в самодельной меховой одежде; здесь на первый план выдвигается гордость, что "наши" умели все делать сами:
[Походчане] из оленьей шкуры же одежду носили. Г: А одежду сами шили? Инф: Абсолютно. Походчане сами все умели делать. Выделают шкуры – торбаза, рукавицы, варежки. Кукашки делали. Двойная кукашка: верхняя и нижняя. Верхняя – с зимнего оленя шерсть, а нижняя такая потоньше. Для женщин парка (ж 23 ЧР).
"Местную" одежду прежде носили все – кроме приезжих русских. Для "своих" одежда была нормальной, "русские" смеялись над ней; при этом в круг "своих" включаются не только юкагиры, якуты и т. п., но и "местные русские":
Г: Какие-то обычаи юкагирские соблюдали родители? Инф: Они кухлянки носили, торбаза носили. Вышитые – все сами делали. Г: А это только юкагиры носили? Инф: Почему? Все носили. Г: И русские тоже? Инф: Ну, русские-то мало носили. Это когда в первый раз русские приехали, над нами смеялись. Я в 1948 году поехала в Новосибирск, в торбазах, обычной шапке такой. Там надо мной так смеялись – первобытные люди приехали (ж 27 ЧР).
Все информанты-марковцы отмечают особенности, красоту и высокое качество ламутской традиционной одежды.
Чуванка: По одежде ламутку видно далеко. Она вся расшита, с ног до головы, бисером. Раньше у нее был шикарный национальный костюм, все бисером шито, спереди фартук расшитый, сзади тоже, шапка обязательно красивая, расшитая. Платки обязательно, шали. Два-три платка: один на голове, сверху шапочка расшитая, второй на плечах, фартук, стаканчик расшитый [верхняя одежда типа балахона], и сверху еще шаль. У чуванцев более сдержанно: бисер есть, но меньше, там в основном меховая отделка, красивая. У чукчей совсем просто, не было украшений. На свадьбе была специальная одежда, они же готовятся, достают столетний этот бисер, платки. Но сейчас все уже ушло. Только в праздники бабки наряжаются, глядишь – эта ламуткой оделась, достала откуда-то свои наряды (ж 54 МК). Ч у к ч а н к а: В: Отличаются ли ламуты от чукчей? Инф: Да, у них одежда национальная, такая красиво расшитая. Они любят расшивать. А чукчи – они простую такую одежду предпочитают. Но тоже стараются пестро сделать, а расшивать бисером не любят. Чукотское украшение – такой орнамент [из меховых кусочков разного цвета]. А у ламутов даже фартуки есть, все бисером расшито (ж 54 МК).
И снова повторяется знакомый мотив: чукчи – дикие, неумелые, ничего у них толком нет, даже шить не умеют: Старые ваежские [то есть чукотские] женщины… наши никто не рисковал на них жениться. Они же лентяйки. Даже по шитью видно: встретятся два парня, сразу видно, что за женщина. У наших [у чуванцев] – строчка в строчку, все отделано, залюбуешься, и добротная, и долговечная – а у них [у чукчей] ничего этого нет (ж 54 МК).
Излишне повторять, что все это – насчет неумелости и лености чукотских женщин – не имеет никакого отношения к реальной действительности: это – "декларативная" культура. Если снова обратиться к старым литературным источникам, то видна степень "мифологичности" этих утверждений – ср.: "…одежда марковцев составляет почти полное подобие чукотского костюма, перенятого у них всеми русскими жителями северо-востока Сибири за его практичность" (Олсуфьев 1896: 53). Иными словами, здесь мы явно имеем дело со сравнительно недавно возникшими этноидентифицирующими границами, сконструированными, когда понадобилось четко отделить себя от коренного населения. Одежда, таким образом, играет заметную роль в отграничении "своих" от чукчей, юкагиров, эвенов или якутов. Однако одежда используется и как этнический маркер для отличения себя от городских (приезжих) русских. "Мы" прежде одевались не так, как городские, а по-своему, по-деревенски, "нам" не пристало одеваться по-городскому. Ср. следующий характерный рассказ марковской жительницы, в котором одежда играет отчетливую этноидентифицирующую роль:
Или вот когда Т. приехала в Марково после первого года учебы на каникулы [примерно 1965 год] в новом пальто, в шляпке, один наш чукча стал ее дразнить, пытался оскорбить – ты, мол, чуванка, а вырядилась как русская и пытаешься свою национальность скрыть. Но Т. с ним так спокойно, доброжелательно говорила, что он растерялся и устыдился (ж 42 АН).
Близкую по типу историю рассказывает информантка-походчанка (1923 года рождения) о своих первых впечатлениях от школы, в которую она пришла примерно в 1931 году:
Вот я вам расскажу такую историю. Я пошла в первый класс. Тут уже была советская власть. И вот я в школу пошла, приехала к нам в Походск учительница, такая высокая, красивая русская женщина, с обрезанными волосами. А мы все волосатые, с большими косами. Мы все в длинных платьях. Как обычно деревенские… Как на материке деревенские, так у нас сельские. Косы на пробор. Длинные, большие волосы. Пошли мы. Пришли. Как увидели мы эту учительницу, в розовых чулках она, как нам понравилось, коротенькая юбка с пуговицами. Вот мы давай постепенно отрезать свои платьишки. Вот если даже столько отрежем, это уже у нас достижение. Г: И вы все это до сих пор помните? Инф: Да, все это я помню. Потому что, понимаете, все это такая цивилизация, такой красивый человек, красиво одет, не то что мы в длинных юбках. Вот это нам очень нравилось (ж 23 ЧР).
Своя одежда воспринимается как простая, деревенская, в противоположность городской, цивилизованной. Маленькие девочки, естественно, стремятся походить на "культурную" учительницу, к тому же жену начальника, стремятся стать как она и для этого подручными средствами пытаются сделать свою одежду похожей на ту, городскую. Наконец, особую роль одежда играет в похоронном обряде. Хоронить нужно в одежде своего народа; более того, одежда, в которой человек похоронен, считается убедительным свидетельством принадлежности человека к той или иной национальности:
Наши родители, конечно, походские, а их родители, дедушки-бабушки, – пришлые казаки. Бабушек я, правда, не знаю, не могу утверждать, где они и что, а дедушки-то пришлые, это точно. Вот, например, наших отцов отец, дед Василий, говорил, что когда я умру, мне обязательно наденьте сюртук. Значит, это уже казак (ж 23 ЧР).
Уж раз дедушку похоронили в сюртуке – последние сомнения в том, что он "настоящий казак", отпали. И действительно – кому хочется быть похороненным в чужой одежде?
Когда умираем… я-то не буду по-русски хорониться, я свою одежду буду одевать (ж 38 ПХ) -
сказала нам информантка-чукчанка. Своя одежда, пусть и символически, сопровождает человека всю жизнь – от детства, когда ребенок знает, что одет "по-деревенски", и хочет сменить эту одежду на "цивилизованную", хотя прелестные длинные ситцевые юбки, которых цитированные выше девочки так стеснялись, лет через сорок станут последним криком городской моды, – через молодость и зрелые годы, когда знание об особенностях одежды используется как аргумент в выстраивании своих этнических границ, и до самой смерти, когда "своя одежда", теперь уже реальная, уходит с человеком в иной мир.
Пища и способы ее приготовления
Пища и – шире – кухня составляют один из центральных маркеров самосознания. Как и в предыдущем случае, способы приготовления пищи, правила поведения за столом, состав трапезы используются в первую очередь для того, чтобы отделить себя – "хранителей цивилизации" – от окружающих "диких племен". Однако в пище находят и символические способы отделения себя от приезжих русских, в частности – в наличии разнообразных и бережно хранимых старых рецептов.
Колымские старожилы, например, вспоминают о существовавших когда-то, в их детстве, особых правилах трапезы и поведения за столом, тех самых "наших традиционных" правилах, которые в нынешние профанные времена, конечно, изменились под влиянием приезжих русских, но на незыблемости которых основывался весь "наш" быт:
Когда ели. Одна большая миска была посередине, и деревянными ложками все едят. Потом уже в 1950-е годы по-другому стали. В доме всегда чисто было. Когда садились за стол, сначала дедушка садился (они не садятся сразу, а стоят – молились). Хозяин был мужчина. Сейчас хозяйка все-таки женщина. Молитву читала бабушка, а мы все крестились. Потом дедушка говорит – все садимся. И пока не поели все, никто не должен выходить из-за стола. Опять дедушка выходит. Потом бабушка, потом мы все. Дети обязательно ждали, пока все закончат есть. В 1950-х, наверное, уже тарелки появились. Тарелки, ложками отдельно стали кушать (ж 37 ЧР).
Интересно, что эти сюжеты – описания правил поведения за столом – непосредственно связаны в сознании информантов с вопросом о национальной принадлежности – ср. ответ, который дает та же информантка на вопрос о национальности ее деда:
Г: Национальность дедушки? Инф: Он говорил: "Я русский казак". Они оба были трудолюбивые и такие христиане! Оба молились. Пока не помолишься, за еду не сядешь. Они и от нас [с братом] это требовали. За столом если заговоришь, плохо будет. Один раз мы с братом засмеялись – он нам дал деревянной ложкой и выгнал нас. Бабушке, конечно, жаль нас было, просила его нас обратно пустить за стол, но – "нет, пусть знают" (ж 37 ЧР).
Марковские чуванцы отмечают, с другой стороны, что чукчи едят простую пищу, не варят совсем или недоваривают мясо, вообще не знают никаких "кулинарных изысков". В отличие от них, чуванцы добавляют в меню овощи, умеют печь и жарить (а не только варить), и главное, обед у чуванцев состоит минимум из двух блюд: первого и второго. Первое и второе блюда должны быть разные и готовиться отдельно – это признак "культурности":
Привычки были разные. У чукчей еда была простая. Мясо отваривали, к зелени у них не было привычки. А у нас собирали зелень, дикий лук (ж 54 МК).
[Чуванки] очень рукодельные женщины, чистоплотные, пищу готовят по русскому обычаю. Как-то вот в крови, что ли (ж 39 АН).
Ламуты… они поцивилизованнее, у них все было, и первое, и второе обязательно. Без супа не обедали, без второго тоже. Рис там с котлетой или что еще, но обязательно другое (ж 54 МК).
И наши [чуванцы] самостоятельнее. У них всегда все есть, каждый день. Голод, не голод – у них все есть, и на праздник, и так поесть. А у чукчей если нет, то и не надо. Когда мы летом на выборы в 8-ю бригаду приехали – там пусто: кружка и кусок мяса. А у наших – и пирожки, и беляши, даже летчики говорят: мы сюда приезжаем – отдыхаем. Ну, где в тундре беляши можно поесть? А у наших все было (ж 54 МК).
По этому признаку – тип пищи и способ ее приготовления – ламуты приближаются к чуванцам, которые, в свою очередь, приближаются к русским. Характерно, что граница между двумя типами пищи вновь разделяет чукчей и всех остальных: Чукотская пища – кислая кровь. Они делали такую закваску [89] . У ламутов – не знаю, все здесь ведь уже давно живут вместе, все заготавливают рыбу одинаково. У ламутов нет своей особой еды (ж 54 МК).
Эта "цивилизованная кухня" воспринимается информантами как своя, исконная, чуванская, полученная от русских предков и бережно сохраненная – в отличие от местной, чукотской или юкагирской [90] . Однако в рассказах других информантов видно, что это не совсем так: эти изменения в меню и правилах питания, видимо совсем недавние, появились в чуванской ("камчадальской", "местной марковской") среде не ранее 1950-х годов под влиянием приезжих русских. Ср. рассказ одного из информантов (чуванца), отец которого, коренной марковчанин, привез себе русскую жену из Якутска:
Мама до такой степени с этими местами сроднилась, что себя как русскую не воспринимает, а считает себя коренной национальности. В то же время она, конечно, внесла в семью много от, скажем, цивилизованного образа жизни. Очень много русского внесла в кухню – но вместе с тем не возражала и когда мы ели то, к чему привыкли [91] . Правда, сама сырую рыбу не ела. В: Что изменилось с появлением мамы? Инф: Борщи, щи, кашу, булочки пекла. Мы раньше питались по-другому. В Чуванском, Ламутском – там до сих пор осталась в большой степени та, старая еда (м 48 МК).
Как именно чуванцы питались "раньше", можно узнать, заглянув в свидетельства очевидцев – А.В. Олсуфьева, А.Е. Дьячкова, Н.Л. Гондатти, Н.П. Сокольникова, которые в один голос говорят, что основной и почти единственной пищей марковцев сто лет назад была рыба [92] . Неулов рыбы – основная и постоянная угроза для марковцев, постоянно присутствующая и определяющая всю их жизнь; так, по свидетельству А.В. Олсуфьева, во время голодовок 1877, 1888 и 1889 годов именно чукчи спасли марковцев, пригнав в умирающий поселок оленей (Олсуфьев 1896: 55). В заключение – несколько рецептов, записанных со слов русскоустьинки 1929 года рождения. Интересно, что описываемые ниже изделия из рыбы информантка воспринимает как замену хлеба . По-видимому, так и должно было быть в среде переселенцев из северных русских земель: оказавшись в условиях, когда вырастить хлеб было невозможно, колонисты вынуждены были придумать ему символическую замену.
Когда не было муки, они делали такое из рыбы, называлось "тельно". Одно тело снимали у рыбы. Кожу отделяли, одно вот это тело в ступе толкли. И это вот они истолкут и, если соль была, посолят. А кожицу эту отдельно обжарят. Такая получается масса, и они ее на досочки так, как тесто раскатают, а в середину эту жареную кожицу, получается такая лепешка. И ее на рыбьем жиру жарят, на тихом огне. Получается такой сплошной, как котлета. Потом, когда она готова, они ее нарезают мелкими кусочками. Вот это заменяло хлеб. Мужики возили [в] тундру… Потом из рыбы делали барчу. Сушили такие полосочки, рыбье тело, или юколу засушат. Потом ее тоже толкут, кожу выкидывают, и получается такая труха. Вот ее если подсолить и перемешать, с рыбьим жиром, то получается такое вкусное. А чтобы не выветривалось, в налимьей коже набивали, как мешок целлофановый, и возили с собой в тундру. Это тоже еда была из рыбы. Потом еще делали вар. Это осенью, в сентябре, в больших таких котлах, рыбу свежую бросали, и с рыбьим жиром она тушилась. Перемешивали большой такой лопатой, и тоже потом в налимью кожу. Возили так с собой на рыбалку. А потом, когда появилась мука, то уже и хлеб сами пекли. Так жили… Первобытно (ж 29 ЧР).
Жизнь "до хлеба" воспринимается как примитивная, но тем не менее необходимый элемент русской крестьянской культуры – хлеб – в ней присутствует, хотя и не как реальность, а как символ: и по вкусовым, и по питательным свойствам описанное здесь "тельно" не может быть приравнено к хлебу.
Бытовые обычаи и правила поведения
Оба рассмотренных выше сюжета – одежда и пища – имеют одну общую черту, а именно: "своя" одежда и пища противопоставлена местной (чукотской, юкагирской) как цивилизованное – дикому; и одновременно "своя" одежда и пища противопоставлена русской, как традиционное – новому. Это двойное символическое противопоставление помещает старожильческую культуру в особую нишу: ее представители описывают себя как хранителей цивилизованной традиции , как оплот "культурности", перенятой от предков и обороняемой как от окружающей дикости, так и от профанирования "новыми веяниями". По этому признаку старожильческая культура занимает промежуточное положение между символическим самоописанием русских как проводников цивилизации и прогресса и символическим самоописанием коренных народов как последних хранителей быстро уходящей традиции: старожильческая культура совмещает в самоописании и то и другое.
Эти элементы символического самоописания заметны и в более общих высказываниях, касающихся хозяйственных и бытовых правил. Традиции, правила поведения, обычаи воспринимаются иногда очень серьезно – как религиозная система, как мировоззрение, отличающее свою группу (в приводимой ниже цитате – эвенов) от старожильческой и русской:
Родители передавали, как надо жить, а я пытаюсь сейчас передать моей внучке. Меня мама приучала, что у женщины и у мужчины есть свой нож. И отдельные ножи для хлеба, для мяса, отдельный нож для рыбы. Все должно быть отдельно. Вот у православных или кто верующий – они молятся. А у нас нож свой (ж?? АН).
Вот позиция приезжего русского: для него все без разбору жители Походска – лентяи и пьяницы, дикий некультурный народ, безалаберный и покорный: