Через минуту обе половины двери раскрылись. Появились придворные в самом глубоком трауре и прошли через зал в спальню, где лежало тело Государыни. Я была извлечена из уныния, в которое повергло меня зрелище смерти, приближавшимся похоронным пением. В дверях показалось духовенство, священники, певчие и Императорская семья, а за нею несли тело на великолепных носилках, покрытых Императорской мантией, концы которой неслись первыми чинами двора. Началась служба; она подняла мое мужество, смягчая сердце. Когда церемония кончилась, вся императорская фамилия, один за другим, преклонялись перед телом и целовали руку покойной.
Потом все разошлись. Остался один священник против трона, чтобы читать Евангелие. Шесть кавалергардов были поставлены вокруг гроба".
Царствования Екатерины и ее нелюбимого сына Павла завершили XVIII век в России. Но нам пока рано покидать этот век, ведь мы, по сути, познакомились только с двором и придворной жизнью. Но как жили женщины за стенами дворцов?
Женское образование
В 1818 году в Петербурге вышел небольшим тиражом роман "Евгения, или Письма к другу". Его автором был сын пономаря, скромный учитель из города Уральска Иван Сергеевич Георгиевский. Фабула романа предельно проста. Некий юноша Эраст встречает прекрасную и добродетельную девушку Евгению, влюбляется, ухаживает за ней, добивается взаимности, женится, воспитывает вместе с ней сына. Но Евгения внезапно умирает от простуды, и Эраст погружается в неизбывное горе.
Этот роман хорош именно тем, что зауряден. Он показывает, каков был идеал женщины, любви, семейной жизни и воспитания детей у рядовых (хотя и образованных) членов общества в конце XVIII - начале XIX века. И легко можно увидеть, какой путь прошла общественная мысль России за сто лет.
Итак, идеал русской женщины XVII века - это невинная девушка, коротающая время в своем тереме за вышиванием и молитвами, а после свадьбы - рачительная хозяйка, не выходящая из повиновения мужу, погруженная в заботы о домашней экономии и о детях и не жаждущая суетных развлечений.
Каков же идеал конца XVIII века?
"По испещренному цветами лугу величественно приближается к водопаду прекрасная, несравненная незнакомка. Три улыбающиеся грации сопровождают ее, как богиню. Большие глаза ее блистают ярким светом, проникающим в глубину сердца. Нежные розы, смешавшись с лилиями, улыбаются на прелестных ее ланитах. Черные локоны небрежно стелются по воле резвого ветра. Она идет медленно едва касается цветов, смиренно преклоняющихся перед нею. Я весь обратился в зрение, и с жадностью пожираю ее прелести. Она бросила на меня беглый взгляд; тихо подошла к водопаду; несколько минут смотрела на кипящие волны, на играющее в них солнце, медленно разлучила свои взоры с сими очаровательными предметами и наконец исчезла. Друг твой остался неподвижен, подобно пораженному молнией".
Во второй раз Эраст встречает свою красавицу в светской гостиной.
"Милый друг! Приличие привлекло меня в блестящее собрание. Я сидел один и проклинал тягостные узы, налагаемые обществом. Я тосковал о сладостном уединении, скорбь мою питавшем; им занимался в кругу шумных удовольствий, оглушавших мои чувства! Вдруг необыкновенное движение, подобно волнам, разлилось по всему собранию. Молодые мужчины теснятся; женщины с беспокойством смотрят, и нежный румянец покрывает щеки их; старики на минуту оставляют карты и невольною улыбкою приносят жертву явившейся красоты. Любопытство против воли влечет друга твоего в толпу теснившихся ее почитателей. И что же? О небо! Я увидел божество свое… Гром грянул над твоим другом! Колена мои колеблются; я трепещу подобно преступнику. Она склонила на меня взор свой; друг мой, какое-то пламя объемлет меня; мои взоры помрачаются, я ослабеваю, опираюсь о стену и едва могу броситься в кресла. И в сем изнеможении вкушаю восторг, коего душа моя никогда еще не ощущала.
Какую жизнь разливает она в кругу всего собрании. Ее взгляды, улыбка, движения, голос - все сыплет розы удовольствия вокруг нее. С жадностью всякий ловит слово ее. Но она старается сокрыть сию грацию, которая все в ней венчает. О небесное существо, тем более ты поражаешь, очаровываешь, чем более скрываешь божественные свои достоинства! Друг мой, я смотрю на нее, все забываю и весь обращаюсь в наслаждение.
Но что я почувствовал, милый мой, что я почувствовал, как она, после скромного сопротивления, начала играть на гитаре, сопровождая приятные звуки нежным, прелестным, волшебным голосом! Небесное согласие, меня восхитив, проникло во глубину самого сердца. Никогда смертный не извлекал подобных звуков. Рука ее перестала бегать по струнам; последний вздох умер уже на сих устах: все еще слушает, и - вдруг во всех местах раздаются громкие рукоплескания. С величественным наклонением головы, с прелестною улыбкою обратилась она к собранию и вскоре исчезла, подобно молнии.
Какое мрачное безмолвие! Скука разлила яд свой всем обществе. Я спешу в уединение, чтобы в полной мере насладиться своим блаженством".
Затем Эраст знакомится с родителями Евгении и становится вхож в их дом.
"Счастливый случай познакомил меня с ее редкими родителями, и я увидел ее в их семействе. Я в смущении едва мог сказать ей несколько несвязных слов. Начинаю говорить; голос, самый ум - все мне изменяет. Одни глаза… в них она могла читать мою душу. Милый друг, с какою жадностью смотрю я на все в ее святилище! Какая везде простота! И какой вкус! Все тут говорит, все улыбается, все настраивает тебя к веселому расположению! Жан-Жак и Ричардсон, как я завидую вашей участи! Новая Элоиза и Кларисса лежат на ее столике. Счастливый Карамзин, она беседует также с твоими грациями! Любовь и дружба, соплетшись руками, парят перед нею в воздухе; пламенник и миртовая ветвь сливаются в одно знамение небесного наслаждения! Прекрасная картина! В стороне, на другом столике, видишь рукоделье и гитару. Цветы разливают благовоние в сем храме простоты и вкуса; соловей поет - умирает в восторгах.
Солнце бросало яркие лучи; вся природа томилась; между тем предлагают идти в сад. Я изумился; но, будучи готов броситься в самый огонь с божественною Евгенией, поспешно встаю, подхожу к ней с робостью. О счастье! Рука небесного существа в руке твоего Эраста! Ах, как желал бы я целую вечность переносить с нею жары ливийские! Входим в сад - сладостная прохлада и оживляет, и нежит томящиеся чувства. Вековые деревья, переплетшись ветвями, возвышаются до облаков и составляют повсюду зеленые своды. Луч солнца падает на них, играет, теряется. Бархатный ковер лугов манит под тень каждого дерева и предлагает приятное отдохновение. Чистый ручеек тихо катит струи свои посреди сада; кажется, он не может расстаться с прелестными местами. Гора, осеняемая ветвистыми деревьями, величественно подъемлет гордое чело свое. Дерновые ступени ведут на верх ее; где переплетшиеся акации составляют прекрасную беседку, защищаемую от жара ветвистыми ивами. Входим в сей храм. Мы одни. Евгения садится на дерновую скамью и указывает мне место подле себя. Но - друг твой на коленях перед нею, подобно преступнику, ожидает страшного приговора. Жизнь или смерть… Различные движения души рисуются попеременно на прелестном лице ее; молчание запечатлевает уста. Ужасная неизвестность! Я трепещу, едва дышу, разрушаюсь… "Торжествуй, - наконец она сказала, - с первого взгляда я почувствовала к тебе то, чего никогда еще не чувствовала", - сказала и с быстротою молнии сокрылась в глубину леса. О, друг мой, божественное согласие восхищает мою душу, и на земле я вкушаю все наслаждения неба. Одно слово открыло мне рай!"
И вот Эраст и Евгения уже супруги. Как же они проводят свои дни?
"После веселого завтрака мы идем с поспешностью в сад вместе принести дань уважения природе. Ах, друг мой, как любят наши взоры бегать по сей роскошной ризе земли, волнующейся перед нами! С какой жадностью мы пьем чистый воздух, растворенный благовонием! Но едва жар начинает заступать место сладостной прохлады, мы удаляемся под кров своего скромного жилища. Небесная Евгения берет гитару… Если бы ты послушал, какие волшебные звуки! Милый мой, почему ты не со мною!
Иногда она садится за рукоделье, между тем я поверяю бумаге бесконечное блаженство, коим наслаждаюсь в кругу сего совершенного мира. Восхищение исторгает из рук моих перо, и я читаю ей строки свои. Друг мой, глаза ее оживляются, по розовым щекам катится слеза чувствительности. Венцы, рукою славы соплетаемые, сколь вы ничтожны в сравнении с сею бесценною слезою! Как я торжествую в сию минуту!
Иногда она рисует. Милый мой, сами грации водят ее рукою. Как она сливает природу с искусством и искусство с природою! Но что всего важнее, прекрасная душа ее всегда отражается на картине, подобно как солнце в чистом источнике. Иногда я читаю вслух какую-нибудь книгу, ознаменованную печатию гения. Как часто сердца наши встречаются! Я живо чувствую, что мы созданы друг для друга. Между тем обед. Яствы просты, но вкусны.
После стола мы садимся на диван. В разговорах, прерываемых пламенными поцелуями, сливаем свои души и вкушаем чистейшие удовольствия. Несравненная Евгения в восторге поет любимую мою песню. Потом, остановившись перед соловьем, она напевает разные трели, и он, мало-помалу одушевляясь, теряется наконец в смелых, быстрых, нежных перекатах. В праздничные дни все домашние, по знаку, собираются в особую комнату, и Евгения, подобно чадолюбивой матери, разделяет награды заслугам. Каждый осыпает ее благословениями, и по всему дому раздаются восклицания радости.
Когда приятная свежесть оживит томящуюся землю, мы спешим на лоно природы. Прекрасная роща, примыкающая ко хребту высокой горы, принимает нас под сень свою, и мы пьем сладостную прохладу под сводом развесистых лип. Любопытство ведет нас на вершину горы. Какой обширный, какой разнообразный, какой волшебный вид поражает наши взоры! Здесь, внизу, вырывается с шумом водомет, бросает во все стороны серебряный дождь брызгов, чрез минуту сливается и составляет прелестный ручей, бегущий в улыбающуюся долину. Там синеет теряющийся вдали лес, волнуемый, подобно морю, дыханием ветра. Там отягченные плодами деревья, нагнувшись, смотрятся в чистое озеро и манят под кров своей тени. Здесь, на берегу, живописно разбросаны хижины, там пестреют стада и раздаются нежные звуки свирели. Там земледелец точит свою косу, там подруга его собирает богатую жатву. И взор, гоняясь с жадностью за разбросанными чертами сей картины, теряется в бесконечности. Солнце, любуясь, кажется, прелестным видом, медленно склоняется к западу, еще раз выглядывает из-за гор и скрывается. Веселые песни земледельцев напоминают нам, что должно расстаться с сим волшебным местом.
Но если погода удерживает нас дома, мы беседуем с Тассом, с Гёте, с Державиным. С каким искусством рисуют они красоты природы и с какою легкостью возносятся над нею! Мы читаем, останавливаемся, восхищаемся, рассуждаем, и неприметно наступает время ужина. Смехи и удовольствия услаждают наш легкий и приятный стол. Наконец мы повергаемся в объятия сна, мечты и тогда беспрестанно рисуют нам разные картины нашего блаженства. Следующий день обещает удовольствия дня прошедшего с новыми прелестями, с новыми очарованиями. Милый мой, небесная Евгения дает всему вид новый. Та же картина, но как она украсит, оживит ее! Каждый взор ее, каждая улыбка, каждое движение рождают новую грацию.
В окрестностях нашего города во многих местах рассеяны деревни. Часто восхищался я прелестным их местоположением, часто слушал, как румяная заря разливает в них шумное движение, часто смотрел, как последний луч солнца умирает на сих высоких домиках, и никогда вообразить не мог, чтобы счастливые в глазах моих жилища заключали в себе все ужасы жестокого убожества. Мой друг, бедная мать смотрит на четверых своих младенцев, слышит вопли их и не может подать им руки помощи. О, как она рыдает, стонет, терзается! Жестокий владетель их, жалея богатых крестьян, отдал мужа ее в военную службу. Едва вступила Евгения в хижину сих несчастных жертв бедности, все единогласно воскликнули: "Ах, благодетельница наша!" Мать, облившись слезами, с тяжким вздохом сказала: "Мы думали, что небо забыло нас, бедных!" Евгения извиняется перед нею и, подобно ангелу-утешителю, отирает горестные ее слезы. Расточая нежные ласки, она раздала детям маленькие подарки, и милые малютки, прыгая от радости, наполнили комнату криками веселья. Мы сели и начали разговаривать с несчастною матерью. Она излила перед нами свои страдания и облегчила стесненное сердце".
Итак, идеальная женщина конца XVIII века должна быть не только прекрасна и добродетельна, но и умна, начитана, знакома не понаслышке с музыкой и живописью, чтобы ее муж мог не только восхищаться ее красотой (и, заметим в скобках, ее приданым), но также делиться с ней своими мыслями и чувствами, обсуждать литературные новинки, восхищаться романтическими красотами природы. Повстречай боярышня XVII века барышню века XVIII, они, пожалуй, показались бы друг другу инопланетянками. Как же произошла подобная перемена?
"Юности честное зерцало"
Так называлась одна из первых книг, рассказывавшая знатной молодежи, как надлежит вести себя в обществе. Юношам предписывалось почитать родителей, избегать праздности, лености и бахвальства, изучать иностранные языки и постоянно практиковаться, быть скромным и вежливым, трезвым и воздержанным, хранить доверенные им тайны. Итог подводится в таких словах: "Младыи шляхтичь, или дворянин, ежели в езерциции (в обучении) своей совершен, а наипаче в языках, в конной езде, танцовании, в шпажной битве, и может доброй розговор учинить, к тому ж красноглаголив и в книгах научен, оный может с такими досуги, прямым придворным человеком быть".
Список же девичьих добродетелей, по мнению автора, таков: "Охота, и любовь к слову, и службе Божеи, истинное познание Бога, страх Божии, смирение, призывание Бога, благодарение, исповедание веры, почитание родителем, трудолюбие, благочиние, приветливость, милосердие, чистота телесная, стыдливость, воздержание, целомудрие, бережливость, щедрота, правосердие, и молчаливость, и протчая".
Ни красноречие, ни знание иностранных языков, ни искусность в "танцовании" и конной езде в этот список не входят. Хоть Петр I специальным указом запретил венчать неграмотных дворянских девушек, которые не могут подписать хотя бы свою фамилию, хоть мы и знаем, что девушки-дворянки в XVIII веке вели такую же светскую жизнь, как и юноши, но автор книги словно не замечает этого. Для него девушки остались прежними теремными затворницами, которые "должни всяких побуждении к злочинству, и всякой злой прелести бегать: яко злых бесед, нечистаго обычая и поступков, скверных слов, легкомысленных и прелестных одежд, блудных писм, блудных песней, скверных басней, сказок, песней, истории, загадок, глупых пословиц и ругателных забав и издевок, ибо сие есть мерзость пред Богом" и "без прелести плотския наружно, и внутренно душею и телом, чисто себя вне супружества содержит…".
А как же обстояло дело в реальности? К счастью, у нас есть достаточно текстов, в которых дворянки рассказывают о своем детстве. Но обычно они рассказывают о том, как их родители воспитывали в них те или иные душевные качества или черты характера, очень редко речь идет об образовании в узком смысле слова, т. е. изучении естественных и гуманитарных наук.
Вот отрывок из мемуаров Натальи Долгорукой. Ее юность пришлась на первую треть XVIII века. После смерти матери, лишившись ее опеки, она остро почувствовала, что теперь сама отвечает за собственную репутацию.
"Итак я после смерти матери моей всех компаний лишилась, пришло на меня высокоумие, вздумала я сохранять себя от излишнего гуляния, чтобы мне от чего не понести какого поносного слова: тогда очень соблюдали честь. Итак я себя заключила, и правда, что в тогдашнее время не такое было обхождение в свете, очень примечали поступки молодых и знатных девушек, тогда не можно было так мыкаться, как в нонешний век"… Однако в словах Натальи звучит сожаление: "Вы увидите, что я и в самой своей молодости весело не живала, и никогда сердце мое удовольствия не чувствовало. Я свою молодость пленила разумом, удерживала на время свои желания, в рассуждении том, что еще будет время к моему удовольствию, заранее приучала себя к скуке".
А вот воспоминания Анны Евдокимовны Лабзиной, родившейся в 1858 году. Она жила совсем в других условиях, была воспитана матерью, но в тех же правилах строгой христианской добродетели.
"Мне уж было семь лет и грамоте уж была выучена, и сама мать моя учила писать и начала образовывать сердце мое, сколько словами, а вдвое примерами. Она посвятила себя для соделания счастливыми своих крестьян, которые ее боготворили. У нас в деревне, когда бывали больные, то мать моя, не требуя лекарской помощи, все болезни лечила сама, и Бог ей помогал. У отчаянных больных просиживала по целым дням, где и я с ней бывала и служила то ее приказанию больным, сколько могла по летам моим; на ночь отправляла мою няню, которая с охотою делала все то, что ей приказывали. У умирающих всегда бывала и я с ней, и все это время страдания умирающего она, стоя на коленях перед распятием, с рыданием молилась, и ежели умирающий в памяти, то подкрепляла его и утешала надеждой на Спасителя нашего, - и так больной делался покоен, что не с таким ужасом ожидал конца своего. Часто в таких случаях заставляла меня читать о страданиях Христа Спасителя, что больных чрезвычайно услаждало. И куда она приходила - везде приносила с собой мир и благословение Божие. И как соседи узнали, что мать моя лечит, то приваживали к ней больных, и она никак не отказывала и с радостию принимала всех к себе, и очень редко случалось, чтоб умирали.
Между тем меня учила разным рукодельям, и тело мое укрепляла суровой пищей, и держала на воздухе, не глядя ни на какую погоду, шубы зимой у меня не было; на ногах, кроме нитных чулок и башмаков, ничего не имела; в самые жестокие морозы посылала гулять пешком, а тепло мое все было в байковом капоте. Ежели от снегу промокнут ноги, то не приказывала снимать и переменять чулки: на ногах и высохнут. Летом будили меня тогда, когда чуть начинает показываться солнце, и водили купать на реку. Пришедши домой, давали мне завтрак, состоящий из горячего молока и черного хлеба; чаю мы не знали. После этого я должна была читать Священное Писание, а потом приниматься за работу. После купанья тотчас начиналась молитва, оборотясь к востоку и ставши на колени; и няня со мной, - и прочитаю утренние молитвы; и как сладостно тогда было молиться с невинным сердцем! И я тогда больше Создателя моего любила, хотя и меньше знала просвещения; но мне было всегда твержено, что Бог везде присутствует и Он видит, знает и слышит, и никакое тайное дело сделанное не останется, чтоб не было обнаружено; то я очень боялась сделать что-либо дурное. Да и присмотр моей благодетельной и доброй няни много меня удерживал от шалостей.