<Неразборчиво>вали большие воинские и политические удачи именно потому, что он часто и помногу советовался "с мудрыми и мужественными сигклиты его" и "ничего не начинал без их совета"[lvii]. Только царству, управляемому "правильно", сопутствовали победы и успехи. Под "правильной" организацией Курбский подразумевал не только создание "Совета всенародных человек", но и различные "синклиты"[lviii], состоящие из советников - "мужей разумных и совершенных во старости мастите сущих, благолепием и страхом Божьим украшенных… и во среднем веку и, такс же предобрых и храбрых и тех и онех в военных и земских вещах по всему искушенных", т. е. специалистов самых различных профилей, без совета которых "ничесоже устроити или мыслити"[lix] в государстве.
Высшие властные полномочия в стране осуществляются монархом, Земским собором и правительственными органами, одной из главных задач которых является непосредственная забота о соблюдении законности в стране.
Такова политико-правовая концепция и позиция князя A.M. Курбского. Его политический идеал был несомненно прогрессивен, и представления Курбского об организации власти в стране вряд ли могут свидетельствовать о том, что его "идеал лежал не в будущем, а в прошлом"[lx].
В истории политической мысли Курбский продолжил, значительно разработав, теорию о возможности оказания сопротивления царю-тирану, дал критику тиранического политического режима, показав губительность его последствий для всей социально-политической и правовой жизни страны. Его позитивная конструкция, предусматривающая создание коллегиальных форм управления страной, изложена схематично, практически им утверждался сам принцип построения наилучшей модели организации власти и управления, возможный в современных ему условиях. Напротив, его критические замечания остры и злободневны. Он дал развернутую критику тиранического опричного режима, и она оказала большое влияние на дальнейшее развитие политико-правовой теории.
И, наконец, последний вопрос: о побеге A.M. Курбского в Литву. Почему князь А.М. Курбский, прославленный воевода, увенчанный лаврами победителя, темной ночью тайно уходит через пролом стены в Дерпте, оставив на родине мать, жену и сына, и сдается на милость польского короля Сигизмунда?
Многие исследователи выносят Курбскому довольно суровый приговор типа: "Князь Курбский изменник и предатель"[lxi], "Курбский бежал, изменив Русскому государству во время Ливонской войны"[lxii]. Один из первых исследователей биографии Курбского Н. Иванишев даже утверждал, что действовал князь Андрей "обдуманно и только тогда решился изменить царю, когда плату за измену нашел для себя выгодной"[lxiii]. Поддерживая эту точку зрения, А.И. Филюшкин обращает внимание на то, что, когда Курбский был ограблен (! - Н.Э.) польско-литовскими властями при пересечении границы, у него отняли значительную сумму денег в иностранной валюте (злотые, дукаты, талеры и менее всего - московские рубли), что, по мнению исследователя, свидетельствует об определенной подготовке Курбского к побегу[lxiv]. Сам по себе этот факт ни о чем не говорит, особенно если учесть, что Курбский служил в пограничном городе Дерпте, где, по-видимому, имели хождение все эти виды монет.
Между тем обстоятельства в жизни воеводы складывались неоднозначно и скорее неблагоприятно для него. С 1563 г. Курбский назначен воеводой в Дерпт; сам он оценивает это назначение как начало опалы, о чем он в аллегорической, но легко угадываемой форме сообщает в Послании монахам Псково-Печерского монастыря.
В качестве причин, вызвавших недовольство царя прославленным воеводой, обычно называют проигранную битву под Невелем. С.М. Соловьев даже полагал, что Иван IV в связи с этим сказал Курбскому "гневное слово", которое и могло стать "решительным побуждением для Курбского к бегству"[lxv]. Кроме проигранной битвы, за которую царь действительно упрекал Курбского, было еще и так называемое Гельметское дело. Курбский вел какие-то переговоры с графом Арцем, в результате которых надеялся присоединить к России ряд замков в Ливонии, в том числе и Гельмет. Но ситуация изменилась, граф Арц был казнен, а Курбский, не зная об этом, явился под стены замка с малым войском, встретил активное сопротивление и, оценив ситуацию как вероломство, отступил. А.Н. Ясинский приводит свидетельство очевидца, торгового человека Франца Ниенштедта, утверждавшего, что вся эта история вызвала подозрение у Ивана IV в отношении Курбского, будто бы последний "злоумышлял" с королем польским, и великий князь (здесь царь. - Н.Э.) решил умертвить Курбского, но тот ночью перелез через городскую стену и бежал к королю польскому. А.Н. Ясинский, приводящий эти сведения, сообщает, что Ф. Ниенштедт ссылался на свидетельства Александра Кенинга, который был слугой сначала у Арца, а затем у Курбского[lxvi].
Сохранились сведения о разговоре Курбского с женой, когда он прямо спросил ее: "Чего хочешь ты - мертвым меня видеть перед собой или с живым расстаться навеки?" - "Не только видеть тебя мертвым, - отвечала жена, - но и слышать о смерти твоей не желаю".[lxvii]
У Курбского были все основания опасаться за свою жизнь. Именно в этом городе печально закончилась карьера его сподвижника по проведению реформ - главы правительства А. Адашева. Н. Устрялов приводит архивные данные, подтверждающие, что Курбский, находясь в Дерпте, через своего родственника получил известие о заочно предъявляемом ему обвинении в заговоре против здоровья царя, его жены и детей. "Мысль о позорной казни после толиких заслуг ожесточила его", и он решил бежать и думал лишь о том, как бы "от казни горло свое унести"[lxviii].
В сумме обстоятельств, складывающихся вокруг него, Курбский усматривал опасность для своей жизни, к тому же накануне побега в город приехал Малюта Скуратов с опричниками и князь видел в этом грозное предзнаменование. Малюта Скуратов был одним из главных опричников. "На службе в опричнине Малюта Скуратов играл главным образом роль палача и исполнителя самых дурных поручений царя", так что опасения Курбского были не беспочвенны [lxix].
Иван IV в ответных Посланиях князю, а также заявлении польскому королю прямо вменяет в вину Курбскому именно "умышление над государем… над его царицей и над детьми… всякое лихое дело"[lxx]. Не отрицает царь и того, что действительно имел намерение "его посмири-ти". В настоящее время Б.Н. Флорей обнаружены новые документы, свидетельствующие о предъявлении царем Курбскому обвинения в государственной измене. "К концу 60-х годов… царь прямо бросил в лицо Курбскому обвинение в том, что тот участвовал в действиях, направленных на воцарение Владимира Старицкого". Царь утверждал: "…хотел еси на государстве видети князя Владимира Андреевича мимо государя и государских детей"[lxxi]. Этот документ является серьезным доказательством того, что царь действительно обвинял Курбского, и разрешением такого обвинения, по всей вероятности, могла бы быть смертная казнь боярина.
Ко времени принятия решения об оставлении отечества прославленный военачальник претерпел уже достаточное количество "напастий и бед и наруганий и гонений". Побегу предшествовал ряд столкновений с царем, и бежать приходилось от более или менее реальной угрозы смерти. Курбский желал избегнуть позорной и незаслуженной казни, совершавшейся к тому же, по обычаям того времени, без суда.
Опричная политика Ивана IV, сопровождавшаяся террором и массовыми репрессиями в отношении подданных всех сословий, навела, по выражению Н.М. Карамзина, "ужас на всех россиян", который и "произвел бегство многих из них в чужие земли, поскольку люди не хотели подвергать себя злобному своенравию тирана". Спасаясь от несправедливого и главным образом неправедно реализующегося царского гнева, отечество оставляли лица разных сословий, чинов и состояний, ибо "законы гражданские не могут быть сильнее естественных… повелевающих спасать свою жизнь".
В обоснование своего побега Курбский нигде и никогда не ссылается на феодальное право отъезда (этот мотив приписан ему впоследствии исследователями), к тому времени давно устаревшее и никем не применяемое, а только на текст Нового Завета, в котором рекомендуется бежать от верной смерти. Тот факт, что новозаветный текст адресует эти советы страждущим непосредственно за идеи Христа, а не преследуемым по политическим и иным мотивам, не меняет существа дела, поскольку в средневековой публицистике был исключительно распространен прием исторических аллюзий и сравнительных аллегорий и подобная интерпретация не смущала ни автора, ни читателей. Эти положения воспринимались как абсолютные и наиболее пригодные для разрешения любой ситуации, грозящей обернуться смертельным исходом для страждущей персоны[lxxii].
Сам Курбский рассматривал свой побег только как вынужденное изгнание ("…до конца всего лишен был и из земли Божьей тобою без вины изгнан"[lxxiii]), неоднократно повторяя при этом, что он считает величайшим позором "без вести бегуном ото отечества быть". Рассматривая свою прежнюю службу на родине, Курбский писал старцу Васьяну в Печерский монастырь, что он всегда доблестно сражался во славу отечества, "полки водил преславно… и никогда бегуном не был"[lxxiv] и доверенное ему войско не обращал спиной к врагу.
Не преследовал он и целей личного обогащения и выгод, поскольку в эмиграции пребывал "в скитаниях и бедности". Свое изгнание он сам расценивает как политическую эмиграцию, считая себя пострадавшим в связи с переменой политической ориентации царем Иваном IV.
Биография Курбского до побега, равно как и сам побег, не свидетельствуют ни о каких изменнических намерениях. Он не преступил никаких существующих по тем временам правовых и моральных норм. Кстати, нелишне к тому же отметить, что правовой запрет на "уход в иные земли" подданного российской короны впервые был четко означен в новой форме присяги на верность, введенной Борисом Годуновым. "По этой клятве требовалось не изменять царю ни словом, ни делом, не помышлять на его жизнь и здоровье… и не уходить в иные земли"[lxxv].
Д.С. Лихачев, квалифицируя действия Курбского как изменнические, относил к ним собственно побег и "участие в дальнейшем в военных и дипломатических действиях против России". Исходя из утверждения факта "измены" Курбского Д.С. Лихачев его политическую теорию рассматривает не иначе как "оправдание жизненной позиции", а критику им тиранического режима Ивана IV - как "игру перед самим собой, стремление оправдать себя в собственных глазах".
Эмиграция определенным образом отразилась на судьбе Курбского. Будучи вынужденным поступить на службу к польскому королю, Курбский оказал ему ряд военных услуг и в том числе участвовал в полоцком походе в составе его войск. Это событие записано в летописных известиях. За два года перед этим (1562) тот же Курбский в составе войск Ивана IV жестоко прошелся по этой же самой земле, истребив на ней "большой город Витебск". Летопись подробно описывает злодеяния царского войска, которое шло "с Великих Лук к Витебску"[lxxvi]. Был сожжен Витебск с прилегающими к нему селами и деревнями, а "идучи… у города Сурожа посады пожжи и людей многих побили и многие литовские места воевали и пришли Бог дал на Великие Луки здорово"[lxxvii].
Хронологические рубежи этих событий почти отсутствуют, географические границы условны, ибо практически одни и те же места воевода проходил как в составе войск Ивана IV, так и с полками польского военачальника Н.Ю. Радзивилла, притом с одинаковой средневековой жестокостью расправляясь с покоренным населением. В средневековье такая ситуация была скорее нормой, нежели исключением. Так, например, И.С. Пересветов служил в Венгрии в войсках турецкого ставленника Яна Заполи, а затем в армии его противника Фердинанда I Габсбурга. Западноевропейские рыцари, постоянным делом которых была война, ходили в бой под различными знаменами и гербовыми знаками, и действия их не квалифицировались как изменнические. Изменой считался переход на сторону врага на поле боя вместе с доверенным войском.
К тому же не следует забывать, что в опричные времена сам царь Иван IV не стеснялся кровавых военных походов по своей территории, при которых никакие национальные святыни (в поругании которых он так демагогически обвиняет Курбского) им не сохранялись. Так, особой жестокостью, например, отличался новгородский поход (1569–1570), во время которого Иван IV и его опричное войско разгромили города и села по пути к Новгороду и сам Новгород. "Были разгромлены Клин, Тверь, Торжок… Затем Иван IV вступил в Новгород и в течение сорока дней расправлялся с городом и его жителями. Опричники врывались в дома новгородцев, били и грабили всех подряд…"[lxxviii]. На современников новгородский поход произвел самое отрицательное впечатление: "…ходил царь и великий князь Иван Васильевич всея Руссии в Новгород гневом и многих людей новгородцкие области казнил многими розноличными казньми: мечем, огнем и водою. И в полон велел имати и грабити всякое сокровище и божество: образы, книги, колокола, и всякое строение церковное"[lxxix]. Иван Тимофеев красочно описывает все бесчинства, учиненные царем во главе опричного войска над Новгородом и его жителями. Большая часть города была обращена в пепел, жители уничтожены, город приведен "в совершенное запустошение", "дышал (царь. - ЯЗ.) против Новгорода огнем ярости, ненасытно отбирая у всех оставшихся людей, священников, иноков и мирян, последнее серебро; сокруших их голени, он, подобно псу, уже из сухих костей сосал их мозг Н.М. Карамзин, ссылаясь на многочисленные известия современников, нарисовал страшную картину многочисленных бедствий, постигших Новгород и всех новгородских людей: "2 января (1570) передовая многочисленная дружина вошла в Новгород, окружив его со всех сторон крепкими заставами, дабы ни один человек не мог спастись бегством. Опечатали церкви и монастыри в городе и окрестностях; связали иноков и священников, взыскали с каждого по 20 рублей; а кто не мог заплатить сей пени, того ставили на правеж: всенародно били и секли с утра до вечера… На другой день казнили всех иноков, бывших на правеже: их избили палицами, и каждого отвезли в свой монастырь для погребения". Затем 8 января "явились воины, схватили архиепископа, чиновников, слуг; ограбили палаты, келий… взяли ризную казну, сосуды, иконы, колокола; обнажили и другие храмы в монастырях богатых: после чего немедленно открылся суд на городище… Судили Иоанн и его сын таким образом: ежедневно представляли им от пятисот до тысячи и более новгородцев; били их, мучили, жгли каким-то огненным составом, привязывали головой или ногами к саням, влекли на берег Волхова… и бросали с моста в воду целыми семействами: жен с мужьями, матерей с грудными младенцами… Сии убийства продолжались пять недель и закончились грабежом общим… Толпы злодеев были посланы и в пятины новгородские, губить достояние и жизнь людей без разбора"[lxxx]. Анализируя эту историческую ситуацию, Тимофеев пришел к выводу, что изменником стал сам царь[lxxxi].
Мне представляется, что никакие политические мотивации не могут послужить оправданием подобных действий.
Следует также отметить, что в дальнейшем Курбский вообще отказался от участия в военных походах против своего отечества, и, когда польский король обратился к нему с требованием оказать военное содействие перекопскому царю и пройти с ними в качестве воеводы (предводителя его войск) по Русской земле, Курбский, несмотря на повеление короля, отказался.
* * *
Наша современность совершенно по-иному поставила проблему эмиграции. Дилемма Курбского состоит в том, утверждает К. Плешаков, что он стал первым политическим эмигрантом. "Можно ли вообразить что-нибудь худшее для страны, чем тирания Ивана IV?", которая и спровоцировала бегство Курбского. К. Плешаков напоминает к тому же, что и сам Иван IV был не чужд мыслей об эмиграции и "на всякий случай попросил политического убежища в Англии".[lxxxii]
Нет сомнений в том, что Иван IV не только "затворил царство русское как во аде твердыню"[lxxxiii], как пишет Курбский, но и поставил страну на грань настоящей катастрофы. "Курбский был прав, потому что он восстал против ложного мышления той поры и в этом и есть смысл писательства"[lxxxiv].
Мог ли Курбский что-либо изменить в политической ситуации, оставаясь в стране? Опричный режим исключал такую возможность. Значительно больше пользы отечеству он принес своими произведениями, в которых открыто разоблачал политику Ивана IV, открывая глаза современникам на ее истинное содержание.
Надо отметить, что князь Андрей не желал поражения своему отечеству, он разоблачал тирана и тиранический политический режим, который считал губительным для России. "Нравственное падение государя и начавшиеся вслед за тем кровавые сумасбродства и произвол, из-за которых страна оказалась на грани катастрофы, и были одной из основных причин его творчества"[lxxxv]- следует добавить, и побега.
Н.И. Костомаров утверждает, что бежать Курбскому приходилось "от крайней необходимости спасать свою жизнь, которой угрожала безумная прихоть тирана, в этом случае вина падает на мучителя, а не замученных. Мучительства производили бегства, а не бегства и измены возбуждали Ивана к мучительству"[lxxxvi].
Прошли века, и мы сами стали свидетелями "гибели неповинных" и по-иному взглянули на проблему эмиграции.
В сталинскую эпоху кровавых репрессивных волн 30-40-х гг. XX в. бежать возможности не было, а если редко кому и удавался побег, то и за рубежом вездесущая рука ГБ настигала его и все, как правило, оканчивалось смертью (Ф. Раскольников, Л. Троцкий и др.). Может быть, поэтому люди не были так смелы и не пытались обличать новоявленного кровавого тирана? И уж совсем неизвестны случаи, когда бы люди заступались за других и ручались за них не только словом, но и всем своим имуществом, как это было в правление Ивана Грозного. (Так, за князя И.Д. Вельского в качестве заступников-поручителей выступила большая группа бояр во главе с троицким игуменом Артемием.)
В хрущевские времена, когда подвергалось преследованию инакомыслие, к эмиграции стали относиться как к единственному способу избавиться от гонений на родине. К сожалению, еще Иван Тимофеев осуждал соотечественников за то, что они, "как бы ничего не зная, покрывшись бессловесным молчанием, как немые смотрели на все случившееся", не смея возразить против "невинных погибели". Такое поведение Тимофеев характеризовал как глубоко безнравственное и утверждал, что Бог обязательно "покарает людей, когда народ не находит мужества прекратить злодейства"[lxxxvii].
Подводя итог вышесказанному, следует отметить, что в творческом наследии А.М. Курбского дана последовательная критика тиранического политического режима и всей суммы опричных мероприятий Ивана IV и высказана надежда и желание скорейшего уничтожения подобных "порядков". "И не надейся, - писал он царю, - что я буду молчать, до последнего дня моей жизни буду беспрестанно со слезами обличать тебя", потому что тяжкий путь изгнанничества (а не добровольного отъезда. - Н.Э.) выбрал "ради величайших дел"[lxxxviii]. Этим величайшим делом князь считает критику и развенчание тиранического режима Ивана IV.