В хронике налицо и другие, в большей или меньшей степени заметные, элементы апологетически тенденциозного освещения истории крестового похода, в первую очередь деяний его предводителей и слабее - рядовых участников.
В величественно-эпическом обличье предстает с ее страниц престарелый и немощный телом, но доблестный и сильный духом, умудренный опытом венецианский дож Энрико Дандоло. Он напоминает героев chansons de geste, какого-нибудь Оливье, если не самого Карла Великого (из "Песни о Роланде"), которому почти равен по возрасту, а главное, с которым сходствует величием души и отвагой. Рассказывая о нем, хронист, по меткому замечанию Ж. Дюфурнэ, мобилизует весь арсенал доступных ему выразительных средств, чтобы воспеть его геройство, стойкость, мужество. Чрезвычайно эффектна сцена, когда в разгар напряженной схватки за Константинополь на суше и на море в июле 1203 г., посреди шумного боя, исход которого долгое время остается неясным, дож отдает повеление высадить его самого на берег со знаменем св. Марка в руках (§ 173). Это вызывает общее воодушевление, и в результате крестоносцы овладевают 25 башнями - победа настолько неожиданная, что бароны вначале "и поверить не могли" (§ 175).
Да и все венецианцы аттестуются хронистом в высшей степени положительно. Автор стремится, в частности, оттенить их сплоченность вокруг дожа (по контрасту с "пилигримами", которые зачастую выказывали ее отсутствие в собственных рядах). С энтузиазмом описывается единодушная и горячая поддержка, оказанная "венецианским народом" предложениям дожа о том, чтобы соорудить и предоставить флот крестоносцам (§ 28); с восхищением рассказывается, какой восторг встретило у венецианцев заявление дряхлого по виду и почти слепого, но доблестного Энрико Дандоло о его намерении самому "принять крест" (§ 66: "вскричали все в один голос: "Господом Богом просим вас, пусть так и будет, идите же с нами!"") и о том, как "венецианцы приняли тогда крест, и весьма выросло в тот день войско пилигримов" (§ 68). Восхваления отваги венецианцев, славословия герою-дожу, повсюду рассыпанные в записках, органически вписываются в панегирическую и в значительной мере самооправдательную концепцию Виллардуэна. Их назначение - подтвердить ту мысль, что для исполнения своих целей Господь избрал и "пилигримов", и Венецию (в заключении договора с которой в 1201 г. сам Виллардуэн сыграл важную роль).
Такой идейный подтекст прославления венецианцев проступает у Жоффруа де Виллардуэна особенно рельефно при сравнении "параллельных" описаний одних и тех же событий им, с одной стороны, а с другой - Робером де Клари и графом Гюгом де Сен-Полем (в его послании к герцогу Анри Лувенскому). Оба последних свидетеля вовсе не останавливаются на действиях венецианцев, включая и дожа, под Константинополем в 1203 г. Робер де Клари (гл. XLVI) ни слова не говорит ни о трудностях, с которыми вначале столкнулись крестоносцы, осадившие византийскую столицу, ни о якобы (по Виллардуэну) решившем исход сражения вмешательстве Энрико Дандоло. Не усматривает пикардийский рыцарь-хронист в победе "пилигримов" и никакого "чуда". Лишь в гл. XLIX он в нескольких строках отмечает, что венецианцы (уже после общего успеха!) запросили вестей от французов и сами уведомили их о своей победе, но она в его глазах не есть нечто поразительное и чудесное. Об овладении же именно 25 башнями пикардиец и вовсе не приводит каких-либо до такой степени уточненных сведений. Напротив, Виллардуэн "к месту" использует как раз это "круглое" число, дабы воздать честь доблестным венецианцам.
Те же различия налицо и в освещении многих иных эпизодов, в которых, судя по рассказу маршала Шампанского, были задействованы венецианцы.
Каков, к примеру, их "вклад" во вторичное завоевание Константинополя (апрель 1204 г.)? В хвалебном пассаже о захвате одной из крепостных башен Виллардуэн в качестве героев, положивших почин генеральному вторжению и триумфу крестоносцев, называет некоего венецианца и французского рыцаря по имени Андрэ Дюрбуаз (§ 242): они первыми взобрались на башню, за ними туда ворвались остальные, и защитники башни покинули ее. Робер де Клари, в отличие от маршала Шампанского сплошь и рядом восхищающийся отдельными "подвигами" героев-рыцарей, приводит гораздо более обстоятельные и, возможно, более достоверные данные об этом эпизоде. Да, в самом деле, на башню первыми взобрались двое, венецианец и француз, но венецианец тотчас ,был изрублен в куски англами, данами и греками, оборонявшими это укрепление, тогда как француз, снеся все удары, обрушившиеся на него, и даже будучи ранен, сумел подняться на ноги, устрашив врагов своей смелостью, и выгнать их прочь (гл. LXXIV).
В чем состояла роль венецианцев в организации отступления после адрианопольской катастрофы в апреле 1205 г.? Виллардуэн со всеми подробностями сообщает, как, стараясь вместе с Манассье де Лилем приостановить беспорядочное бегство рыцарей, спасшихся от разгрома, он послал гонцов в лагерь к дожу за подмогой, как дож без всякой паники явился со своим отрядом "на равнину, где они стояли" (§ 364), как затем "мудрый, умный и отважный" Энрико Дандоло вернулся в лагерь, навел там порядок, а с наступлением ночи соединился с рыцарями, возглавлявшимися "маршалом Романии и Шампани", причем пошел в авангарде воинов (§ 366), маршал же - в арьергарде, и они "никого не оставили", а под покровом ночи ушли из-под Адрианополя и двинулись к Константинополю, хотя враг (болгары) наседал и на рассвете едва не настиг рыцарей (§ 371): если бы это случилось, "была бы им верная смерть" (там же). Таким образом, тесное взаимодействие и спокойная, хладнокровная согласованность в принятии необходимых мер маршалом Жоффруа де Виллардуэном и дожем Энрико Дандоло вызволили "пилигримов" из грозившей им смертельной опасности.
Совсем иначе "подаются" те же события Робером де Клари: разгром при Адрианополе - возмездие Божье вождям и крестоносцев и венецианцев, допустившим ошибки; более того, по версии Робера де Клари, дож, узнав о поражении рыцарей у Адрианополя, отнюдь не выказал рассудительности и выдержки, но поспешно бежал, бросив все и поддавшись общей панике (гл. CXII),- изображение событий, прямо противоположное виллардуэновскому и ясно оттеняющее тенденциозный подход последнего к оценке действий столь чтимых им венецианцев.
К мотивам апологетического свойства относится в хронике маршала Шампанского и возвеличение маркиза Бонифация Монферратского, которого автор на протяжении всей хроники как бы берет "под защиту". В этом смысле Жоффруа де Виллардуэн также занимает четко выраженную классово-политическую и проникнутую социально окрашенным субъективизмом позицию. С нее-то он и рисует идеализированный портрет главного предводителя крестоносцев, который, собственно, и стал таковым стараниями маршала Шампанского в 1202 г. Трагическая гибель маркиза на поле битвы с болгарами, когда вассалы бросили на произвол судьбы своего сюзерена, возвышает его образ до уровня эпического героя.
О какой-либо строгой объективности в подобных оценках и характеристиках говорить едва ли приходится. Тенденция к превознесению маркиза выступает тем рельефнее, что в массе простых крестоносцев сложилось устойчивое и совсем другое представление, нежели то, которое навязывает своей аудитории (и в правдивости которого, вероятно, не сомневается) "маршал Романии и Шампани". Причем он словно старается рассеять "предубеждения" в отношении Бонифация Монферратского, распространенные среди рыцарской мелкоты, отвести от него если не "обвинения", то "подозрения" насчет действительного значения его политики и "подозрения", исходившие из этой, рыцарской среды. Отчетливее всего они отразились опять-таки в хронике Робера де Клари, где фигура Бонифация Монферратского рисуется в темных тонах и где краски особенно сгущаются к концу повествования. Пикардийцу очевидно, что маркиз с самого начала являлся ставленником баронов. Явственно оттеняются лицемерие Бонифация Монферратского, подлинные мотивы его политической линии во время похода (а он энергично ратовал за поворот к Константинополю), ничего общего не имевшие ни с благочестием, ни с интересами "восстановления справедливости" (не случайно эти лжемотивы Робер де Клари формулирует в виде прямой речи, вкладываемой им в уста самого маркиза, тогда как подлинные излагает от собственного лица, от имени рассказчика). Подчеркиваются алчность маркиза, занявшего лучшие дворцы в захваченном во второй раз Константинополе, его непомерное честолюбие (неуемные притязания на трон Латинской империи), нарушение вассального долга по отношению к Бодуэну Фландрскому - самовольный захват г. Салоник и попытки завладеть Адрианополем (сперва силой, затем хитростью: чтобы войти в доверие к жителям, Бонифаций ссылается на то, что его жена - это бывшая супруга Исаака II и он, следовательно, имеет права на город). В представлении Робера де Клари, Бонифаций Монферратский - прежде всего один из знатных баронов, ущемивших интересы рыцарства при дележе константинопольской добычи. К тому же он - политический противник баронов Северной Франции (включая Пикардию), поддерживавших кандидатуру графа Бодуэна Фландрского на трон Латинской империи.
Напротив, Виллардуэн - писатель, бесспорно, тоже резко пристрастный, хотя и иначе, чем Робер де Клари, изображает Бонифация Монферратского в самом достохвальном виде. Он "отбивает" нападки тех, эхо мнений которых звучит в записках Робера де Клари. Вряд ли, конечно, Жоффруа де Виллардуэн был знаком с его произведением, но ведь сведения и сама концепция пикардийца являлись отголоском воззрений рыцарской голытьбы, отголоском суждений, которые, вероятно, высказывались в той или иной форме во время похода и на которые, возможно, маршалу Шампани даже приходилось непосредственно отвечать. В его же глазах Бонифаций Монферратский - это prodom, или mult prodom (§ 41) - понятие, охватывавшее самые различные феодальные достоинства и добродетели, в том числе физическую силу, моральную безупречность, соответствующее социальное положение, верность религиозным идеалам, отвагу и т. п. Рассказывая об избрании маркиза преемником Тибо III Шампанского в 1202 г. на пост главнокомандующего, Виллардуэн подчеркивает его скромность (он "припал к стопам баронов" - § 43); указывается на то, что выбор, подсказанный баронам им, маршалом Шампани, одобрили такие церковные иерархи, как епископ Нивелон Суассонский, два ломбардских аббата, а также "святой человек" Фульк де Нейи (§ 44). Самая лестная характеристика дается маркизу и позже, когда хронист сообщает о предоставлении Бонифацию Салоник императором Бодуэном Фландрским: все войско возрадовалось этому, "ибо маркиз был одним из доблестнейших рыцарей на свете и одним из самых любимых, и никто так щедро не одаривал их, как он" (§ 265). Похвалы расточаются даже тогда, когда речь идет о его конфликте с латинским императором: в Константинополе навстречу маркизу вышли "многие добрые люди, ибо его очень любили в войске" (§ 298) - оценка, не вяжущаяся сданными Робера де Клари.
В изображении Виллардуэна Бонифаций на протяжении всего похода выказывает самые отменные черты: он весьма благочестив и якобы потому соглашается принять на себя честь и бремя предводительства крестоносцами (он делает это "ради Господа" - § 43); в Венеции он, подобно другим баронам, занимает деньги для уплаты ей за корабли - это ли не доказательство его религиозного рвения, великодушия, уважения к слову, данному венецианцам? (§ 61). Маркиз выказывает лояльность венецианцам и в Задаре, изъявляя согласие подписать вместе с дожем соглашение о походе на Константинополь (§ 98-99). На о. Корфу, когда возникает реальная опасность, что войско разойдется, маркиз - среди тех баронов, кто "припал к стопам" рыцарей и сеньоров, собравшихся бросить антиконстатинопольскую затею, - он убеждает их остаться с войском (§ 115-117). Маркиз энергично выступает в поддержку царевича Алексея, побуждаемый лишь соображениями чести и заботы о доведении до конца начатого дела: было бы "постыдным" отказываться от соглашения об условиях восстановления Алексея на византийском престоле (§ 98). Вождю крестоносцев чуждо двоедушие: преданный интересам крестового похода, он не ведет с Алексеем IV двойной игры, а в открытую требует, чтобы тот выполнил свои обязательства перед крестоносцами, памятуя о службе, которую крестоносцы сослужили ему (§ 209). Он же, маркиз, - в числе других баронов, решивших бросить вызов бывшему союзнику и пойти новой войной на Константинополь (§ 210). Бонифаций Монферратский всегда действует в согласии с прочими предводителями (к примеру, при разделе добычи - § 252). Он - безупречный военачальник, и если даже терпит поражение в борьбе с греками за Навплию, то ведь перед ним был "один из могущественнейших городов на свете" (§ 324; ср. § 301).
Виллардуэн явно отвечает на обвинения в алчности, которые, быть может, предъявлялись, когда рассказывает о том, что тот овладел во взятом крестоносцами Константинополе дворцом Бош де Лион: просто отряд маркиза наступал в этом направлении, да и сами защитники дворца сдали его именно маркизу (§ 249). Он не взял из добычи более других предводителей - при аналогичных обстоятельствах Анри д’Эно овладел Влахернским дворцом (§ 250), где было столько же богатств, сколько и во дворце Бош де Лион (§ 250). Да и вообще вся добыча была распределена "как следует": "и остальные, рассыпавшись по всему городу, тоже захватили изрядную толику" (§ 250) (несомненное "возражение" рыцарям типа Робера де Клари!).
Примечательно еще в интересующем нас плане и то, что Виллардуэн ни слова не говорит о разграблении храма св. Софии и домов патриарха; не описывает он и "чудеса" византийской столицы, поразившие взор пикардийского хрониста, - едва ли умолчания такого рода объясняются только тем, что все это не занимало историка-политика, каким являлся Жоффруа де Виллардуэн. По-видимому, существовала иная причина, сковавшая ему уста, и скорее всего та, что хронист не хотел даже косвенным путем внушать своей аудитории или давать ей повод думать, что именно жажда добычи заставила крестоносцев "изменить курс" и отклониться на Константинополь. Виллардуэн (сознательно или бессознательно, этого мы не знаем) не хотел заострять внимание слушателей на детальном описании богатств византийской столицы, в том числе присвоенных Бонифацием Монферратским.
Итак, в описании Жоффруа де Виллардуэна укоренившиеся, по крайней мере среди части рыцарства, отрицательные представления об одном из главных действующих лиц крестового похода и непосредственных организаторов его "уклонения с пути" существенно "подправляются": маркиз в его изображении вовсе не отличается ни алчностью, ни каким-то особым властолюбием. Если он и домогался императорского трона, то, упоминая об этом, хронист проявляет обдуманную сдержанность в выражениях. Занять трон Латинской империи - честь, которой не прочь были удостоиться и многие другие знатные люди: имелось "множество желающих и жаждущих занять столь почетное место, как трон императора Константинопольского" (§ 256). Маркиз, таким образом, и в этом отношении "растворяется" среди прочих претендентов, а главное, распря из-за трона, по Виллардуэну, разгорелась, собственно, не между Бонифацием Монферратским и Бодуэном Фландрским, а среди самих баронов, споривших друг с другом насчет обеих кандидатур ("одни стояли за графа, а другие за маркиза" - § 257). При этом маркиз, если принимать версию хрониста, не позволил себе выразить досаду в связи с избранием соперника; напротив, он первым приветствовал его и "вместе со всеми нес графа до храма и оказывал ему сколь мог большие почести" (§ 261), т. е. проявил полную лояльность.