"Мы собрались… и объяснили, чего мы, собственно, хотим, но со стороны де Во нас ждал холодный отказ сотрудничать и вообще иметь дело с нами. Мы на какое-то время замерли, открыв рот от изумления, но затем Дайани и продюсер предприняли попытку выяснить, чем вызван подобный отказ. Ситуация представлялась для нас полным нокаутом, потому что я, насколько мне помнится, расстался со своими дражайшими коллегами в самых добрых отношениях – или, по крайней мере, мне так казалось. Разумеется, с моей стороны не последовало никаких сожалений. Тем не менее де Во заявил, что он созвал встречу "своих ученых" и они условились не заниматься впредь ничем из того, чем занимался я! Мой приятель продюсер отвел пожилого джентльмена в сторону и коротко дал ему понять, что в этой программе мы намерены не касаться религиозной стороны вопроса, но он (де Во) был абсолютно непреклонен. Он заявил, что, хотя он и не в силах помешать нам фотографировать Кумранский монастырь, он ни за что не допустит нас в Зал свитков или в сам музей".
Как писал Аллегро, он оказался в затруднительном положении. Что касается Авни Дайани, то он был раздосадован и недоволен. Он прекрасно понимал, что эта программа "способна послужить поддержкой для экономики Иордании: тут и древности, и туризм", и заявил, что готов воспользоваться своей властью и полномочиями. В конце концов он был официальным представителем правительства Иордании, не считаться с которым не мог даже де Во.
"Как только моим дорогим коллегам стало ясно, что программа осуществляется и без них… они тотчас начали выкладывать карты на стол. Объектом их нападок была не программа, а всего лишь сам Аллегро. Затем они вызвали к нашему отелю такси и сделали продюсеру предложение, сводившееся к тому, что, если он раз и навсегда порвет с Аллегро и в сценаристы возьмет Страгнелла или Милика, они готовы сотрудничать с ним… И вот однажды, когда мы вернулись в отель после утомительного рабочего дня в Кумране, Авни позвонил нам и сказал, что, вернувшись к себе, он обнаружил письмо (анонимное), в котором ему предлагали 150 фунтов стерлингов за то, чтобы он не допускал нас в Амман и не позволял фотографировать в тамошнем музее…"
В том же письме Аллегро пытался убедить Кросса включиться в работу по программе. Посоветовавшись с де Во, Кросс отказался. После этого Аллегро понял, сколь понизились его шансы на успех и до какой степени ухудшились его отношения с бывшим коллегами. В тот же день, когда он написал Кроссу письмо, он написал и другому ученому, уважаемому человеку, который хотя официально и не был членом международной группы, но имел разрешение участвовать в работе над свитками. Аллегро повторил рассказ о своих злоключениях и добавил, что он "начал кампанию, а затем сделал небольшую паузу, чтобы позволить клике из Зала свитков разделиться на группы и впрыснуть новую кровь, подкинув идею о том, что то, над чем сидят такие, как Милик, Страгнелл и Старки, может быть опубликовано достаточно быстро в черновом варианте". Два месяца спустя, 24 декабря 1957 г., он писал тому же ученому, признаваясь, что у него возникли опасения:
"Судя по тому, как именно составлен план публикации фрагментов свитков, руководство стремится как можно скорее избавиться от членов международной группы, не принадлежащих к католической церкви… Действительно, груды материала 4Q (материалы из пещеры 4. – Прим. перев.), находящиеся в распоряжении Милика, Старки и Страгнелла, настолько велики, что я просто убежден, что им придется немедленно разделиться и среди сотрудников скоро появятся молодые ученые.
…Уже практически сложилась опасная ситуация, когда о первоначальной удачной идее о создании международной и межконфессиональной издательской группы по подготовке публикации свитков почти забыли. Все фрагменты первым делом ложатся на стол де Во или Милика, и, как это имело место с материалами, найденными в пещере 11, полная секретность окружает их содержание до тех пор, пока они длительное время спустя не будут изучены представителями данной группы".
Этот отчет производит крайне тревожное впечатление. У ученых, не входивших в состав международной группы, возникло подозрение, что в отношении свитков имеют место отбор и контроль. И вот Аллегро подтвердил справедливость подобных подозрений. Остается лишь гадать, какая участь могла постигнуть любой фрагмент, содержащий взгляды, которые противоречат мнению церкви.
Далее Аллегро изложил свой собственный план, частью которого было "приглашать занять место в группе ученых, которые имеют возможность провести в Иерусалиме шесть месяцев или целый год".
"Я считаю необходимым взять за правило, чтобы предварительные публикации выходили в свет немедленно после обнаружения документа, если это представляется возможным, и что постоянный поток таких публикаций должен появляться на страницах какого-то одного журнала… Практика препятствования изданию фрагментов под предлогом, что это якобы "подрывает интерес" к итоговому изданию, представляется мне совершенно ненаучной, как и практика недопущения наиболее компетентных ученых к изучению фрагментов… Возможно, это звучало убедительно, когда мы находились лишь на первом этапе сбора фрагментов. Но теперь, когда большая часть работ в этом направлении завершена, почему-то никто не имеет права работать над документами и тем более публиковать их хотя бы в черновом виде".
Право, не всякий может сразу же проникнуться симпатией к Аллегро и его личности, ярко отразившейся в его письмах, – рыцарски благородной, дерзкой, дышащей пафосом иконоборчества. Но невозможно не проникнуться симпатией к академической цельности его позиции. Да, возможно, он действительно несколько эгоцентричен в своем убеждении, что именно его конкретная трактовка кумранских материалов была единственно правильной и важной. Но приведенные выше утверждения представляют собой призыв от лица всего научного мира – призыв к большей открытости, честности, доступности и отказу от корпоративности. В отличие от де Во и международной группы, Аллегро никогда не проявлял склонности к секретности или самовозвеличиванию. Если уж он проявляет скрытность, то делает это исключительно ради того, чтобы сделать тексты свитков Мертвого моря доступными всему миру, и действует предельно быстро, чтобы не подорвать доверие к академическим кругам. Подобные действия можно оценивать лишь как благородные и достойные уважения.
Однако честность и благородство, проявленные Аллегро, так и не получили должного признания. Телефильм, работа над которым была полностью завершена в конце 1957 г., так и не был передан по каналам Би-би-си вплоть до лета 1959 г., да и то в позднее время, когда он мог привлечь минимальную аудиторию. К тому времени над головой Аллегро по понятным причинам начали сгущаться тучи. 10 января 1959 г., после очередного эпизода в длинном ряду конфликтов, он писал Авни Дайани:
"Ну вот, они продолжают свое. Би-би-си уже в пятый раз переносит показ по телевидению программы о свитках… Не может быть никакого сомнения в том, что клевреты де Во в Лондоне стремятся использовать все свое влияние, чтобы окончательно похоронить программу, как им того давно хочется… Де Во не остановится ни перед чем, чтобы сохранить в своих руках контроль над материалами свитков. Так или иначе необходимо лишить его нынешних контрольных полномочий. Я убежден, что если ему встретится нечто, что идет вразрез с догматами римско-католической церкви, мир этого уже никогда не увидит. Де Во будет по-прежнему тянуть деньги из того или иного кармана и отсылать массу материалов в Рим, где они будут засекречены или уничтожены".
В очередной раз повторив, какие именно первоочередные меры, по его мнению, необходимо принять (правительство Иордании должно незамедлительно национализировать Рокфеллеровский музей, Зал свитков и сами свитки), Аллегро излагает причины той щепетильности, которую он проявлял до сих пор: "Я мог бы назвать один-два случая, когда важная информация ложилась под сукно, но я сделаю это лишь в том случае, если де Во начнет одерживать верх".
В 19б1 г. король Хусейн назначил Джона Аллегро почетным советником правительства Иордании по изучению свитков. Несмотря на то что этот пост был весьма престижным, он не предоставлял никаких реальных полномочий. И лишь пять лет спустя правительство Иордании наконец последовало давним рекомендациям Аллегро и национализировало Рокфеллеровский музей. Но это, как мы знаем, было сделано слишком поздно. Менее чем через год разразилась Шестидневная война, и музей и Зал свитков со всеми находившимися в них реликвиями перешли в руки израильтян. А Израиль, как мы уже говорили, слишком нуждался в международной поддержке, чтобы идти на риск лобовой конфронтации с Ватиканом и всеми иерархами римско-католической церкви. Ведь всего за четыре года до этого папа римский Иоанн XXIII официально и на уровне вероучительного догмата объявил, что Ватикан более не считает евреев виновными в смерти Иисуса Христа, и исключил любые проявления антисемитизма из канонического права римско-католической церкви. В Израиле никому не хотелось, чтобы столь важный жест примирения оказался сведенным на нет.
Кроме того, к тому времени Аллегро порядком устал и утратил прежние иллюзии в отношении нравов, царящих в ученых кругах. В какой-то момент он собирался даже покинуть науку и сосредоточиться исключительно на писательской работе. Ему не терпелось вернуться на свою прежнюю стезю – филологию, и он посвятил целых пять лет работе над книгой, в которой рассказывалось о том, что сам Аллегро считал важным прорывом в области филологической науки. Плодом его усилий стала книга "Священный гриб и Крест" – труд, сделавший имя Аллегро знаменитым вплоть до сего дня и одновременно навлекший на него практически всеобщее гонение.
Главный аргумент, изложенный в книге "Священный гриб и Крест", основан на сложных филологических допущениях, принять которые мы, как и подавляющее большинство комментаторов, считаем крайне трудным. Однако это было сделано сознательно. Дело в том, что ученые постоянно выдвигают теории, зиждущиеся на допущениях различной степени достоверности, однако они в худшем случае игнорируются, но не подвергаются публичному шельмованию. Главным поводом для скандала вокруг книги "Священный гриб и Крест" стал рискованный вывод Аллегро об Иисусе Христе. Пытаясь выявить источник всех религиозных верований и практик, Аллегро заявил, что Иисуса на самом деле никогда не существовало в исторической реальности и что Он представлял собой всего лишь эфемерный образ, возникающий в психике под воздействием галлюциногенного наркотика – псилоцибина, важного действующего ингредиента, содержащегося в грибахгаллюциногенах. По его утверждению, христианство, как и все прочие религии, основано на опыте употребления особого рода психоделических средств, ритуальных rite de passage, достигаемых в рамках оргиастического культа магических грибов.
Будучи взяты сами по себе и находясь в другом контексте, выводы Аллегро никогда не вызвали бы такой бури, которая разразилась вслед за выходом его книги в свет. В реальности самого факта существования исторического Иисуса высказывали сомнения ряд ученых и до появления книги Аллегро. Некоторые из них по-прежнему продолжают утверждать это и в наши дни, хотя сегодня они находятся в явном меньшинстве.
Сегодня нет никаких сомнений, что наркотики – психоделики и прочие психотропные средства – достаточно широко использовались в древности в религиях, культах, сектах и разного рода мистических школах Среднего Востока, как, впрочем, они продолжают использоваться и в наши дни во всем мире. Поэтому нет ничего невозможного в том, что подобные вещества были известны и, вероятно, могли применяться в I в. н.э. в иудаизме и раннем христианстве. Необходимо также учитывать специфическую атмосферу и климат конца I960 г. – времени появления книги. Сегодня, в ретроспективе, создается впечатление, что о том времени можно говорить как о "культуре наркотиков", легкодоступного эрзаца мистики, эпохе Кена Киси и его "Веселых проказников", Тома Вольфа и "Электротеста на дерзость", хиппи, разгуливавших по улицам Хэйт-Эшбери в Сан-Франциско, устраивая "праздники любви" и прочие сборища в парке Голден-Гейт. Но это – всего лишь одна сторона картины в целом, способная завуалировать вполне реальные надежды и ожидания того, что психоделия формируется даже в более развитом и дисциплинированном сознании. Существует убеждение, разделяемое многими учеными, невропатологами, биохимиками, представителями академической науки, физиологами, практикующими врачами, философами и людьми искусства, что человечество в ту эпоху находилось на грани некоего эпистемологического "прорыва".
Такие книги, как известный опус Хаксли "Врата восприятия", имели громадный успех и притом – не только в среде молодых бунтарей. Небезызвестный Тимоти Лири из Гарварда, выступивший с проповедью "новой религии", пользовался большим авторитетом. А нашумевшая книга "Учения Дона Хуана" Кастанеды стала не просто очередным бестселлером, но и признанной научной диссертацией, которую он защитил в Калифорнийском университете. Психоделические средства стали широко применяться в медицине и психотерапии. Студенты-богословы Бостонского университета участвовали в богослужении, находясь в состоянии наркотического "кайфа" после приема ЛСД, и большинство из них впоследствии рассказывали, что они пережили обостренное чувство священного, особую близость к Божеству. Даже член парламента Кристофер Мэйхью, ставший впоследствии министром обороны, стал частым гостем на экранах общенациональных телеканалов, благосклонно улыбаясь в ответ на вопросы интервьюеров с поистине серафическим самодовольством человека, только что приобщившегося к высшей мудрости. Нетрудно понять, почему представители академических и критических кругов подняли такой шум после выхода книги Джона Аллегро, хотя Аллегро всегда выступал против менталитета завсегдатаев Хэйт-Эшбери и сам никогда не курил и не пил.
При всем том и не только по указанным выше причинам "Священный гриб и Крест" оказалась книгой крайне неортодоксальной, которая в значительной мере подорвала авторитет Аллегро в ученых кругах. Откликнувшийся на книгу рецензент "The Times", например, допустил личные выпады, подчеркивая дилетантский уровень психоанализа у Аллегро, чтобы скомпрометировать его. Сами издатели, выпустившие в свет книгу Аллегро, вынуждены были оправдываться, утверждая, что книга оказалась "излишне оскорбительной". В письме в "The Times" от 26 мая 1970 г. четырнадцать видных британских ученых решительно опровергли выводы Аллегро. В числе авторитетов, поставивших свои подписи под письмом, был Геза Вермес из Оксфордского университета, который прежде выражал согласие с большинством взглядов Аллегро на материалы кумранских находок и, словно эхо, подхватывал сетования Аллегро на странную медлительность членов международной группы. Среди подписантов оказался и профессор Годфри Драйвер, бывший учитель Аллегро, сформулировавший еще более радикальную интерпретацию кумранских текстов, чем на то отважился сам Аллегро.
Аллегро тем временем продолжал привлекать внимание общественности к проволочкам с публикацией текстов свитков. В 1987 г., за год до своей кончины, он заявил, что отсрочки, практиковавшиеся международной группой, носили "патетический и ничем не оправданный характер", и добавил, что его "бывшие коллеги на протяжении многих лет, как собака на сене, сидят на материале, который не только имеет огромную важность, но и является наиболее значительным в религиозном отношении":
"Нет никакого сомнения… что свидетельства свитков опровергают мнение об уникальности христианства как секты… По сути дела, мы мало что знаем об истоках христианства. И вот эти документы поднимают завесу тайны".
К тому времени инициатива перешла в руки следующего поколения ученых, и Аллегро решил покинуть круг ученых, изучающих свитки, и продолжить свои исследования истоков возникновения мифов религии. Его работы, появившиеся после скандальной книги "Священный гриб и Крест", были достаточно сдержанными, но для большинства читателей, а также для представителей академических кругов он по-прежнему оставался "изгоем", человеком, который, по едкому замечанию рецензента "The Times", "свел истоки христианства к съедобному грибу". В 1988 г. Аллегро внезапно скончался, не признанный своими коллегами, но до последнего дня оставаясь энергичным и оптимистически настроенным, с энтузиазмом работая над своими филологическими изысканиями. Некоторым утешением перед кончиной для него отчасти мог служить тот факт, что его борьба с членами международной группы и протесты против отсрочек с публикацией материалов свитков были ^подхвачены учеными нового поколения.
В 1956 г. Эдмунд Вильсон весьма благожелательно отозвался о "научно-популярной" книге Аллегро, посвященной свиткам Мертвого моря. В 1969 г., готовя переиздание своей книги, он увеличил ее объем практически вдвое. К тому времени ситуация вокруг свитков для Вильсона перестала быть вопросом "затяжек" и "препятствий". Теперь он стал усматривать в этом проявление скрытности и повод для скандала: "Один ученый католических взглядов как-то сказал мне, что поначалу в отношении свитков сложилась официальная политика, направленная на то, чтобы убедить ученый мир в их малозначительности". К середине 1970-х гг. ученые-библеисты начали уже откровенно заявлять о скандале. Даже наиболее сдержанные из них стали проявлять беспокойство, но международная группа была составлена из людей сплоченных, не имевших желания принимать участие в научных спорах. В числе наиболее видных авторитетов в области современной семитологии можно назвать имя доктора Гезы Вермеса, который начиная с 1951 г. публикует книги и статьи о свитках. Поначалу он не имел никаких конфликтов с членами международной группы и их трудами. Однако с годами он, как и большинство других ученых, начал постепенно терять терпение в отношении бесконечных проволочек с изданием древних рукописей. В 1977 г. он выпустил книгу "Свитки Мертвого моря: Кум ран в перспективе", в первой же главе которой он публично бросил перчатку в лицо своим оппонентам:
"В тридцатую годовщину первой находки свитков мир вправе спросить ученых, ответственных за публикацию кумранских свитков, что же они намерены сделать для выправления крайне прискорбной ситуации. Ибо, если не принять срочных и радикальных мер, величайшее в истории открытие ценнейших древнееврейских и арамейских рукописей вполне может превратиться par exellence в крупнейший академический скандал двадцатого века".