В Москве, куда поэт переселялся, его, по словам Струве, "песнь будет борьбой, вызовом, Мандельштам поставит на стихи карту своей жизни" (цит. изд., с. 52, 53). В Москве Мандельштам, - по сути дела, опровергая приведенные только что суждения Тынянова, - напишет крайне резкие стихи о Сталине, которые, отмечает Струве, "начинаются с широкого обобщения, с "мы", что придает стихотворению национальное измерение. Поэт отождествляет себя с "мы"…" (там же, с. 78).
И Анна Ахматова в самом деле едва ли была права, утверждая, что Тынянов и другие люди этого круга являлись "понимавшими" Мандельштама друзьями, В высшей степени показательно, что, переселившись в Москву, поэт обретает здесь совершенно иных друзей - Николая Клюева (о творчестве которого он восхищенно писал еще в 1922 году), Сергея Клычкова, Павла Васильева. Очевидец - С.И. Липкин - вспоминает, как "в 1931-м или в 1932 году" Мандельштам приходит в гости к Клычкову и Клюеву: "Клюев привстал, крепко обнял Мандельштама, они троекратно поцеловались".
Но, прежде чем говорить об этой дружбе, необходимо обратиться к теме коллективизации - этой "второй" революции. Сейчас общепринято мнение, что Мандельштам, создавая в ноябре 1933 года свое памфлетное стихотворение о Сталине, определил вождя вначале как "мужикоборца", но затем отказался от этого слова, - из чего вроде бы следует, что коллективизация не имела в глазах поэта главного, всеопределяющего значения. Однако едва ли не более основательным будет противоположное умозаключение. Ведь ясно, что процесс создания произведения - это путь от непосредственного переживания реального бытия к собственно художественной "реальности". И тот факт, что вначале явилось слово "мужикоборец", свидетельствует об особо существенном значении коллективизации для мандельштамовского восприятия фигуры Сталина (об этом, между прочим, верно писал в своей известной статье о поэте С.С. Аверинцев). А завершенное стихотворение - как и любое явление искусства - отнюдь не преследует цель "информировать" о тех явлениях самой действительности, которые побудили поэта его создать.
За полтора-два года до Мандельштама (то есть в 1931-м или в начале 1932 года) сочинил "эпиграмму в античном духе" на Сталина Павел Васильев, для которого - как и для его старших друзей Клюева и Клычкова - наиболее неприемлемым событием эпохи была тогда, вне всякого сомнения, коллективизация. Тем не менее в Васильевской эпиграмме о ней нет речи:
О муза, сегодня воспой Джугашвили, сукина сына,
Упорство осла и хитрость лисы совместил он умело.
Нарезавши тысячи тысяч петель, насилием к власти пробрался… и т. д.
Между прочим, нередко можно встретить ложное утверждение, что-де Мандельштам явился единственным поэтом, осмелившимся написать антисталинские стихи. Верно другое: он был единственным выступившим против Сталина поэтом еврейского происхождения. И, по свидетельству вдовы поэта, Борис Пастернак "враждебно относился к этим стихам… "Как мог он написать эти стихи - ведь он еврей!.." Да, даже для Бориса Леонидовича тогдашнее - высокопривилегированное - положение евреев в СССР как бы "перевешивало" трагедию русского крестьянства… Словом, Осип Эмильевич, в сущности, резко разошелся с вроде бы близкой ему литературной средой и избрал для себя совсем иную. И естественно полагать, что именно поэтому он смог создать свой антисталинский памфлет.
Ведь Павел Васильев, как уже сказано, написал свою эпиграмму раньше, и есть основания сделать вывод, что Мандельштам, тесно сблизившийся в 1931–1932 годах с Васильевым и его друзьями, знал эту эпиграмму, и она так или иначе "повлияла" на его собственное отношение к Сталину.
Необходимо при этом учитывать, что Мандельштам очень высоко ценил поэзию совсем еще молодого, 24-25-летнего Павла Васильева, даже в какой-то мере "завидовал" ему, говоря в 1935 году: "Вот Есенин, Васильев имели бы на моем месте социальное влияние. Что я? - Катенин, Кюхля" (то есть находившиеся как бы на обочине главного пути поэты пушкинской эпохи). Но дело не только во "влиятельности"; тогда же Мандельштам утверждает: "В России пишут четверо: я, Пастернак, Ахматова и П. Васильев" (там же, с. 83, 84). В данном случае речь идет уже не о конкретном "смысле" поэзии Васильева, а об её собственно художественной ценности. Можно, конечно, оспаривать эту мандельштамовскую оценку, считать её преувеличенной. Но если он даже и преувеличивал, то, надо думать, потому, что видел в Васильевской поэзии воплощение истинного восприятия трагической эпохи коллективизации.
Многозначительно, что в двух стихотворениях Мандельштама, созданных в одно время с антисталинским памфлетом, в ноябре 1933 года, - "Квартира тиха как бумага…" и "У нашей святой молодежи…" - присутствует тема коллективизации ("…грозное баюшки-баю колхозному баю пою. Какой-нибудь изобразитель, чесатель колхозного льна…"; "колхозного бая качаю, кулацкого пая пою…").
Как уже сказано, до начала коллективизации Осип Эмильевич не питал непримиримости к власти, - хотя некоторые нынешние авторы, "вдохновленные" столь широко разлившейся в последнее время волной тотального "отрицания" Революции, пытаются превратить поэта в бескомпромиссного "контрреволюционера". Между тем достаточно обратиться к целому ряду мандельштамовских статей 1921–1929 годов, чтобы убедиться в ложности подобных утверждений.
Разумеется, далеко не все в тогдашней драматической и трагической действительности поэт мог "принять", но он, например, вполне искренне писал в 1927 году: "Нужна была революция, чтобы раскрепостить слово…" Резкий перелом в мировосприятии Мандельштама совершается именно во время коллективизации.
Здесь целесообразно напомнить широко известные и чрезвычайно показательные фразы Эренбурга из его позднейших воспоминаний "Люди, годы, жизнь" о времени писательского съезда 1934 года, накануне которого Мандельштам как раз и был репрессирован: "…мое имя, - констатировал Илья Григорьевич, - стояло на красной доске, и никто меня не обижал. Время было вообще хорошее, и мы все (обратим внимание на это "мы все". - В.К.) думали, что в 1937 году, когда должен был по уставу собраться второй съезд писателей, у нас будет рай".
Перед нами по-своему замечательное "саморазоблачение" человека "либерального" образа мыслей. Можно понять и, как говорится, простить длинную речь Эренбурга, произнесенную в 1934 году на писательском съезде, - речь, в которой на все лады восхвалялась, по его определению, "глубокая человечность нашего социалистического общества", - невзирая ни на только что завершившуюся трагедию коллективизации, ни на недавний арест "коллег" по литературе - Клюева и Мандельштама. Тогда, в 1934-м, могли иметь место непреодолимые иллюзии. Но приведенные выше фразы написаны в 1960-х годах, когда, казалось бы, все уже было ясно…
И суть дела в том, что для "либеральной" идеологии, фундаментом которой является принципиальный индивидуализм, абсолютизация личности, типичен именно такой подход к положению в обществе: раз "мое имя" (и моих друзей) "на красной доске" и "никто меня" (и моих друзей) "не обижает", - значит, время вообще "хорошее"!
В связи с этим нельзя не сказать о том, что Осип Мандельштам решился на роковой конфликт с властью в период, когда его личная судьба складывалась в силу тех или иных причин (исследовать их для нашей темы не так уж важно) отнюдь не столь уж "плохо". Вот краткие сведения о его "успехах" с весны 1932-го до осени 1933 года.
23 марта 1932 года О.Э. Мандельштаму "за заслуги перед русской литературой" назначена пожизненная персональная пенсия (поэту, кстати, исполнился тогда всего только 41 год); в апреле и июне циклы его стихотворений публикуются в журнале "Новый мир"; в апреле же в газете "За коммунистическое просвещение" появилась его статья о Дарвине; 8 сентября подписан договор с "престижным" Государственным издательством художественной литературы об издании книги Мандельштама "Стихи"; 10 ноября состоялся вечер поэта в "Литературной газете" и затем, 23 ноября, публикация на её страницах его стихотворений; 31 января 1933 года подписан еще один договор об издании книги "Избранное"; в феврале-марте состоялись четыре вечера поэта - два в Ленинграде и два в Москве (один из них - в известном зале Политехнического музея); в мае в журнале "Звезда" была опубликована книга очерков поэта "Путешествие в Армению", а в июле Издательство писателей в Ленинграде уже подготовило гранки отдельного её издания; в августе получен ордер на двухкомнатную квартиру в "престижном" доме около Арбата, где поэт и поселился в октябре 1933 года.
И тем не менее вскоре же, в ноябре, Осип Эмильевич пишет острейшее антисталинское стихотворение и читает его десятку различных литераторов…
Эренбург впоследствии, в 1960-х годах, писал о Мандельштаме как о чрезвычайно высоко ценимом им с давних пор поэте и человеке, но есть все основания не сомневаться в полной правоте вдовы поэта, Н.Я. Мандельштам, которая утверждала, что в 1930-х годах "Эренбург мало интересовался Мандельштамом. Ему казалось, что Мандельштам принадлежит прошлому… Поведение Мандельштама было неразумное (в глазах Эренбурга. - В.К.)… Писал бы себе про ос (имеется в виду стихотворение "Вооруженный зреньем узких ос…". - В.К.), и ничего бы с ним не случилось… Это… точка зрения "победителей"…" Надежда Яковлевна называла так людей, которые были, в общем и целом, довольны всем, что совершалось в стране, и, в частности, праздновали в 1934-м "победу" на съезде писателей. Их ужаснул только (цитирую вдову поэта) "тридцать седьмой год, отнявший у них плоды победы. Все, что происходило до 37-го года, считалось закономерностью и вполне разумной классовой борьбой, потому что крошили не "своих", а "чужих".
Здесь может возникнуть недоумение, ибо ведь Мандельштам погиб, условно говоря, как раз в "тридцать седьмом" (собственно календарно - 27 декабря 1938-го в лагере на окраине Владивостока). Но к этому скорбному итогу мы еще вернемся; отметим только, что вдова поэта явно - и правильно - не считала его жертвой именно "тридцать седьмого". Между тем Позднее Мандельштама без сколько-нибудь серьезных обоснований "приплюсовали" к тем, кто стал "жертвой" именно и только в тридцать седьмом. Кроме того, литераторы, "уцелевшие" в 1937-м, начали задним числом рассказывать о своем изначальном преклонении перед Мандельштамом. На деле он был, в сущности, чужд героям писательского съезда 1934 года. И, надо сказать, лишь один из делегатов этого съезда, Борис Пастернак, честно признался в 1958 году, что в свое время "недооценил" Мандельштама (и потому в 1934-м уклонился от ответа на вопрос Сталина о том, является ли Мандельштам "мастером"), а, скажем, делегаты съезда 1934 года Каверин (Зильбер), Паустовский, Шкловский - как и Эренбург - впоследствии уверяли, что они-де всегда знали истинную (высшую) цену Мандельштаму. Между тем Каверин в 1937 году отказался дать Осипу Эмильевичу небольшую сумму денег взаймы, сославшись на то (поразительная моральная глухота!), что деньги нужны ему самому, так как он строит дачу… (В 1977 году Каверин сделал "выговор" вдове поэта: "Напрасно вы об этом вспомнили".)
Мандельштама сейчас ставят в один ряд с теми, кто в 1934-м, после его ареста, "праздновал победу" на писательском съезде. Так, в незаурядном в целом исследовании Виталия Шенталинского "Рабы свободы. В литературных архивах КГБ" (1995) на с. 14 дан перечень этих самых "рабов", в котором имена арестованных перед писательским съездом Флоренского, Клюева и Мандельштама оказались "в одном строю" с именами делегатов съезда - Бабеля, А. Веселого (Кочкурова), М. Кольцова (Фридлянда)… А ведь Бабель и А. Веселый служили в ВЧК, Кольцов же занимал, пожалуй, еще более "ответственное" положение - был своего рода личным "эмиссаром" Сталина. И гораздо уместнее было бы поставить вторую "тройку" в совсем иной "ряд" - скажем, Кольцова - вместе с его приятелем, заместителем главы НКВД в 1936–1937 годах, начальником ГУЛАГа М.Д. Берманом, который был арестован в том же декабре 1938-го, что и Кольцов, а Бабеля - с его многолетним другом, виднейшим деятелем ВЧК-ОГПУ, начальником СОУ (Секретнооперативного управления) ОГПУ Е.Г. Евдокимовым (февраля 1935 года Бабель сообщал в письме к матери и сестре: "…прибыли мои товарищи - Евдокимов… Калмыков… На них уходит много времени. Ложусь спать в четыре-пять часов утра". Бабель И. Сочинения. М., 1991, т. 1, с. 345–346), арестованным опять-таки в одно время с Исааком Эммануиловичем (Бабель даже был расстрелян 27 января 1940 года в одной "группе" с женой и сыном Евдокимова; последнего расстреляли несколькими днями позже вместе с Ежовым).
Осип Эмильевич - человек и поэт совсем иного "ряда", о чем совершенно верно писали и его вдова, в глазах которой "уничтожение Мандельштама, Клюева, Клычкова" - единый акт, и "боевой" стихотворец Алексей Сурков, с чьей точки зрения, высказанной в 1936 году, "только по паспорту, а не по духу - советские: Клюев, Клычков, Мандельштам", - тот же "ряд"… И еще одно существеннейшее имя: "Последним "мужем совета", - писала вдова поэта, - для Мандельштама был Флоренский, и весть об его аресте… он принял как полное крушение и катастрофу". П. А. Флоренский был арестован 25 февраля 1933-го - то есть за год с небольшим до ареста Мандельштама.
Как-то сближать Мандельштама с Бабелем нет оснований уже хотя бы потому, что поэт, о чем свидетельствует его вдова, "категорически отказывался" от какого-либо литературного "союза с одесситами", то есть писателями бабелевского круга, а также пришел к выводу, что Бабель пишет "не по-русски"…
Тем более это относится к М. Кольцову, ибо, как сообщает Н.Я. Мандельштам, даже и В.Б. Шкловский мечтал в 1930-х годах о том, чтобы репрессии ограничились "собственными счетами" людей власти, и "когда взяли Кольцова, он сказал, что это нас не касается".
Словом, присущее массе нынешних сочинений "приравнивание" совершенно различных людей, погибших в 1930-х годах, означает не только явное упрощение, но и грубое искажение реальности. Те же Бабель и М. Кольцов, если уж на то пошло, были гораздо ближе к уничтоженному в 1940-м Ежову, в доме которого они запросто бывали в качестве дорогих гостей, чем к Флоренскому, а также и к Мандельштаму.
Бабель много лет работал над сочинением о чекистах, и ему мешало только следующее: "…не знаю, справлюсь ли, - признавался писатель, - очень уж я однообразно думаю о ЧК. И это оттого, что чекисты, которых знаю… просто святые люди. И опасаюсь, не получилось бы приторно. А другой стороны не знаю. Да и не знаю вовсе настроений тех, которые населяли камеры, - это меня как-то даже и не интересует" (!). А вот суждения М. Кольцова: "…работа в ГПУ продолжает требовать отдачи всех сил, всех нервов, всего человека, без отдыха, без остатка… Не знаю, самая ли важная для нас из всех работ работа в ГПУ. Но знаю, что она самая трудная…" Ежова М. Кольцов воспел в "Правде" от 8 марта 1938 года как "чудесного несгибаемого большевика… который дни и ночи… стремительно распутывает и режет нити фашистского заговора…".
Бабеля - не говоря уже о Кольцове - "категорически" отделяет от Мандельштама уже одно только восприятие коллективизации, которой Исаак Эммануилович не только восхищался (выше приведено одно из соответствующих его высказываний), но и сам лично осуществлял. С февраля по апрель 1930 года он, по его собственному определению, "принимал участие в кампании по коллективизации Бориспольского района Киевской области". Вернувшись в Москву в апреле 1930-го, Бабель сказал своему другу Багрицкому:* "Поверите ли, Эдуард Георгиевич, я теперь научился спокойно смотреть на то, как расстреливают людей"*. В начале 1931 года Бабель вновь отправился в те места… Осип Мандельштам, казалось бы, столь далекий от Николая Клюева, воспринял коллективизацию как космическую катастрофу ("природа своего не узнает лица…"); в написанной Клюевым незадолго до ареста (но опубликованной лишь в наше время) "Песне Гамаюна", которую, вполне вероятно, слышал из его уст Осип Эмильевич, воплотилось именно такое восприятие, предстающее сегодня поражающе провидчески (стихотворение это сохранилось только в архиве ОГПУ):
К нам вести горькие пришли,
Что зыбь Арала в мертвой тине,
Что редки аисты на Украине,
Моздокские не звонки ковыли.
И в светлой Саровской пустыне
Скрипят подземные рули!
(В 1940-х годах Саров превратится в "Арзамас-16"…)
К нам вести горькие пришли,
Что больше нет родной земли…
Да уж, в самом деле, Гамаюн - птица вещая… И как прав был Мандельштам, написавший ранее: "Клюев - пришелец с величавого Олонца, где русский быт и русская мужицкая речь покоится в эллинской важности и простоте. Клюев народен потому, что в нем сживается ямбический дух Боратынского с вещим напевом неграмотного олонецкого сказителя".
Вполне закономерно, что в 1934 году ордера на арест Клюева и, через три с половиной месяца, Мандельштама подписал один и тот же зампред ОГПУ Я.С. Агранов, а допросы их вел один и тот же Н.Х. Шиваров; его отчество - "Христофорович", из-за чего некоторые читатели усматривают в нем сына русского священника. Между тем Шиваров, подобно известному Христиану Раковскому (Станчеву), был выходцем из Болгарии, то есть "коммунистоминтернационалистом", каковых в составе ВЧК-ОГПУ имелось множество.
Невозможно переоценить тот факт, что Николай Клюев, находясь с 1934 года в предельно тяжкой и окончившейся гибелью (в октябре 1937-го) сибирской ссылке, пишет в Москву 25 октября 1935 года о своём в очередной раз оказавшемся в заключении молодом последователе: "Жалко сердечно Павла Васильева" - и тут же спрашивает; "Как поживает Осип Эмильевич? Я слышал, что будто он в Воронеже?". И через четыре месяца, 23 февраля 1936-го: "Очень меня волнует судьба Васильева, не знаете ли Вы его адреса?". И опять-таки: "Очень бы хотелось написать Осипу Эмильевичу, но его адреса я тоже не знаю" (там же, с. 191). Напомню, что Мандельштам в своей ссылке 5 августа 1935 года говорил о Павле Васильеве как об одном из трех наиболее выдающихся поэтов современности (см. выше). Стоит еще привести слова Н.Я. Мандельштам о Сергее Клычкове: "…мы всегда дружили с ним. Ему посвящена третья часть "Стихов о русской поэзии"…" (отмечу, что в наследии Мандельштама весьма немного таких посвящений, - кроме "шуточных" стихотворений, одно из которых, кстати, обращено к Павлу Васильеву).
Эти взаимоотношения Мандельштама с Клюевым, Клычковым и Павлом Васильевым с известной точки зрения неожиданны и даже странны. Ведь перечисленные три поэта в 1920-1930-х годах (а в какой-то мере это продолжается и сегодня) преподносились в качестве заведомых русских "националистов", "шовинистов" и, конечно же, "антисемитов"; достаточно упомянуть, что Сергей Клычков арестовывался по обвинению в "антисемитизме" в 1923 году, а Павел Васильев - в августе 1935 года, то есть как раз тогда, когда Осип Мандельштам говорил о нем как об одном из трех наиболее ценимых им поэтов!
В начале 1930-х годов критик О. Бескин, являвшийся, между прочим, ответственным секретарем редакции "Литературной энциклопедии", писал о поэзии Клычкова как о "националистически-шовинистической лирике". И тогда же некто С. Розенталь на страницах самой "Правды" (10 августа 1933 года) заявил, что "от образов Мандельштама пахнет… великодержавным шовинизмом".