Часто лики очень красивые, как например, у Александра I, у Николая I, иногда не только красивые, но и симпатичные, как у Александра II и у сына его, цесаревича Николая Александровича, но все – красивые и безобразные, добрые и злые, привлекательные и отталкивающее – одинакового образца, вылеплены по шаблонам "белокурой царственной расы". До чего бедны эти шаблоны, можно судить по тому совпадению, что сейчас, например, в царственных семьях русской и английской имеются три лица, портреты которых люди невнимательные легко смешивают по первому взгляду; император Николай II, герцог Йоркский и великий князь Александр Михайлович. Если сходство между первыми двумя объясняется примесью "датской крови", то это объяснение никуда не годится в третьем случае, так как Александр Михайлович – сын великого князя Михаила Николаевича и Ольги Федоровны Вюртембергской. Это игра сходства не семейного, но расового.
Оригинальность в царственных семьях, подчинившихся предрассудочным и ошибочным традициям племенной выработки породистого скота, появляется только чрез редкие и случайные привносы демократических элементов: так, кровь захудалой дворянки Натальи Нарышкиной дала России Петра Великого. Говоря точным заводским навыком, шаблон породы нарушается в "царственной расе" только ублюдками. Поэтому нет ничего скучнее портретных галерей в дворцах Романовых, Габсбургов, Гогенцоллернов и т. д. Ряд лиц, убивающих воображение зрителя своим ординарным однообразием. Особенно заметна эта скудость впечатления при сравнении с портретами правителей в государствах с выборными началом. Не говоря уже о президентах республик, из которых каждый, каков он ни есть, характеризует общество своей эпохи своею особою физиономией, проверьте эту разницу хотя бы по портретам римских пап: в каждом дышит яркая индивидуальность, не скрадываемая даже единством исторических атрибутов и костюмов. Когда вы рассматриваете изображение выбранных правителей, вы ищете:
– Что говорит это лицо?
Пред портретами Романовых, Габсбургов, Гогенцоллернов и др. первый и последний вопрос:
– Чего можно ждать от этого типа?
Итак, свожу мою мысль. Царственные фамилии, путем кровосмесительных и обособленных от остального человечества браков, выродились в особую расу. Им угодно считать ее выше человечества ("Божией милостию"), но человечество с этим самомнением "царственной расы" совсем не согласно, ибо раса эта, – правда, по хищничеству своему, очень хорошо выкормленная, на огромном большинстве своих представителей чрезвычайно тупоумна; за крайне редкими исключениями, совершенно невежественна и, чрез привилегии безнаказанности, развила в себе множество специальных пороков, остальному человечеству недоступных и почитаемых в нем за сквернейшие преступления. Таким образом царственная раса стоит в человечестве опасным исключением из общей морали и права, живущими бездельно, роскошно и порочно, за счет национальных групп, которыми она питается, как некий хищный паразит, пожирая и уничтожая всех, кто пытается противопоставить ее аппетитам свои права общечеловеческого равенства и братства.
Представляя собою результат наследственного вырождения и векового одичания в узко фамильной замкнутости, дарственная раса отстала от всего человечества на много столетий умственным и нравственным развитием. Цели ее существования низменны, средства достижения всегда коварны, грубы и жестоки. Самодержавие есть огромное сцепление расового зла, которое злом же и поддерживается. Этот расовый и неискоренимый характер самодержавного зла почитает законною и необходимою борьбу с ним не только по соображениям социального и политического порядка, но и с точки зрения антропологической: в современных революциях, помимо временных и преходящих причин и поводов, дышит неизменный культурный инстинкт человечества, устремляющий деятельность свою к повсеместному уничтожению порогов и препон на пути цивилизации к всемирному единству и братству народов.
Борьба с автократическою расою соединяет в себе процессы самозащиты и движения вперед нации, зрелых, растущих и жизнеспособных; она основа их исторического прогресса, без которой немыслим его свободный и успешный ход; она уничтожаете чисто зоологические, так сказать, опасности прошлого и настоящего и дает гарантии безопасного будущего. Борясь с самодержавием, современный революционер повинуется тому же естественному закону, по которому Геркулес, Тезей, Илья Муромец и Добрыня Никитич истребляли сказочных властелинов доисторического мира – полулюдей – полуживотных: кентавров, минотавров, Соловьев-разбойников и Змеев-Горынычей – чудовища человекообразия и сверхъестественной силы, но не человеческая. Современный революция – естественная борьба человечества против вредной двуногой породы, наследственно созданной тысячелетними условиями искусственного полового подбора и алчного, свирепого паразитизма. Все подобные породы, принципиально и зоологически враждебные цивилизации, должны быть или покорены и приручены человечеством, или истреблены. Таков и культурный закон. И – в том политический процесс противодинастических революций. Когда судили Людовика XVI, раздался голос, произнесший фразу столь многозначительную, что почти мистическую:
– Он достоин смерти за то, что он был королем!
Мы живем в бурную эпоху, котораяспорая повторила уже много подробностей Великой французской революции, и надо отдать справедливости петербургским иерархам – они будто подряд взяли стараться, чтобы зловещих параллелей этих накопилось все больше и больше.
Qous vult perdere dementat prius!
Петергоф превратился в вулкан преступление против общества, работающий с постоянством, почти механическим. Настолько, что даже, когда там собираются сделать уступку в сторону порядочности, то, по неловкости и неискренности, превращают ее в новую гнусность. Хвастают амнистией – и дают обществу подлог частного помилования. Печатают манифест о четырех свободах – и вооружают черные сотни бить и резать всех, кто свободам поверит. Дразнят конституцией – и объявляют осадное положение в Польше. Отменяют смертную казнь – и приговаривают к расстрелу 300 человек кронштадтцев. Учреждают ответственное министерство, – и должны составить его из департаментских сторожей, потому что даже и в правых рядах общества не нашлось человека, настолько неосторожного, чтобы правительству Николая II – как бы оно ни называлось – Витте ли, Трепов ли – поверить. Господин Витте, в удовлетворение общественного мнения, убирает г. Трепова со сцены за кулисы, и даже притворяется, будто такого актера в труппе больше нет. А неблагодарное общественное мнение, чем бы броситься в объятия первого (и единственного) министра, находит, что пред ним разыгрывают финальную сцену из "Горя от ума". В то время, как Александр Андреевич Витте энергически упрекает Софью Павловну Трепову, что обязан ей позором, общество зажпмает уши и твердит, как Фамусов:
Друг! Не финти! Не дамся я в обман.
Хоть подеритесь – не поверю!
Все, все делается правительством очень скверно. Но, если бы делалось и хорошо, – поздно! Да! Поздно, не нужно, бессильно! Нет поворотов назад, и не будет примирения с настоящим! Век перерос все конституционные компромиссы, до которых в состоянии додуматься царственная раса и ее клевреты. Очень может быть, что мы будем свидетелями даже не одного, а нескольких подобных компромиссов, но они – лишь стекла в калейдоскопе и будут менять свои цветные фигуры с калейдоскопической же капризностью и быстротою, пока тяжелая рука народа не овладеет инструментом!) политических призраков и обманов и не отбросит его презрительно, чтобы смотреть на свет простым и прямым глазом.
Какие красивые многоугольники ни вырисовывай монархический калейдоскоп, их разноцветные пятна будут слишком напоминать о пятнах неповинной крови, которыми бессмысленно исхлестала и хлещет, хлещет, хлещет карту России бездарная и злая петербургская пятерня. Нет поворота, не будет примирения, и да будет проклято забвение! Времена исполняются, и плоды свободы созрели. Тот, кто ныне пытается обмануть Россию фальшивою амнистией, скоро сам будет нуждаться в амнистии настоящей, потому что – повторяю вам слова "Красного Знамени":
Близок судный день расплаты.
Когда судьями будем мы!
Мрак на земле, на востоке играют под тучами зори, кровавые, страшные зори! Но, где заря, там и солнце, и я верую, глубоко верую, господа, что то солнце, которое еще спить там за русским горизонтом, в конце концов будет солнцем не только народа, но и народов – новым солнцем Русской федеративной республики!.. От всей души приветствую те самоотверженные силы, что летят на родину разгонять черный тучи, предательски нависшие над зорями нашего солнца. Счастливый путь! История не забудет ни труда вашей мысли, ни труда ваших рук! И жизнь, и песнь обновленной России будут полны могучими снами вашей героической борьбы, и, когда свершит она свои близкие, неотвратимей, светлые судьбы, счастлив тот, кто будет вправе сказать о себе современности и потомству:
– "На обломках самовластья пишите наши имена!"
Господа Обмановы (Александр Амфитеатров)
Когда Алексей Алексеевич Обманов, честь честью отпетый и помянутый, успокоился в фамильной часовенке при родовой своей церкви в селе Большие Головотяпы, Обмановка тож, впечатления и толки в уезде были пестры и бесконечны. Обесхозяилось самое крупное имение в губернии, остался без предводителя дворянства огромный уезд.
На похоронах рыдали:
– Этакого благодетеля нам уже не нажить.
И в то же время все без исключения чувствовали:
– Фу, пожалуй теперь и полегче станет.
Но чувствовали очень про себя, не решаясь и конфузясь высказать свои мысли вслух. Ибо – хотя Алексея Алексеевича втайне почти все не любили, но и почти все конфузились, что его не любят, и удивлялись, что не любят.
– Прекраснейший человек, а вот поди же ты… Не лежит сердце!
– Какой хозяин!
– Образцовый семьянин!
– Чады и домочадцы воспитал в страхе божием!
– Дворянство наше только при нем и свет увидало! Высоко знамя держал-с!
– Дас-с, не то что у других, которые! Повсюду теперь язвы-то эти пошли: купец-каналья, да мужикофилы, да оскудение.
– А у нас без язвов-с.
– Как у Христа за пазухой.
Словом, казалось бы, все причины для общественного восторга соединились в лице покойника, и все ему от всего сердца отдавали справедливость, и однако, когда могильная земля забарабанила о крышку его фоба, – на многих лицах явилось странное выражение, которое можно было толковать двусмысленно – и как:
– На кого мы, горемычные, остались.
И:
– Не встанет. Отлегло.
Двусмысленного выражения не остались чуждыми даже лица ближайших семейных покойного. Даже супруга его, облагодетельствованная им, ибо, взятая за красоту из гувернанток, Марина Филипповна, когда перестала валяться по кладбищу во вдовьих обмороках и заливаться слезами, положила последние кресты и последний поклон перед могилою с тем же загадочным взором:
– Кончено. Теперь совсем другое пойдет.
Сын Алексея Алексеевича, новый и единственный владелец и вотчинник Больших Головотяпов, Никандр Алексеевич Обманов, в просторечии Ника-милуша, был смущен более всех.
Это был маленький, миловидный, застенчивый молодой человек с робкими, красивыми движениями, с глазами то яснодоверчивыми, то грустно обиженными, как у серны в зверинце.
Перед отцом он благоговел и во всю жизнь свою ни разу не сказал ему: нет. Попросился он, кончая военную гимназию, в университет, – родитель посмотрел на него холодными, тяжелыми глазами навыкате:
– Зачем? Крамол набираться? Никандр Алексеевич сказал:
– Как вам угодно будет, папенька.
И так как папеньке было угодно пустить его по военной службе, то не только безропотно, но даже как бы с удовольствием проходил несколько лет в офицерских погонах. В полку им нахвалиться не могли, в обществе прозвали Никою-милушею и прославили образцом порядочности; все сулило ему блестящую карьеру. Но как скоро Алексей Алексеевич стал стареть, он приказал сыну выйти в отставку и ехать в деревню. Сын отвечал:
– Как вам угодно будет, папенька.
И только Марина Филипповна осмелилась было заикнуться перед своим непреклонным повелителем:
– Но ведь он может быть в тридцать пять лет генерал! На что и получила суровый ответ:
– Прежде всего, матушка, он дворянин и должен быть дворянином. А дворянское первое дело – на земле сидеть-с! Да-с! Хозяином быть-с! И когда я помру, желаю, чтобы сию священную традицию мог он принять от меня со знанием и честью.
И сидел Ника-милуша в Больших Головотяпах, Обмановке тож, безвыходно, безвыездно, – к хозяйству не приучился, ибо теории-то дворянско-земельные старик хорошо развивал, а на практике ревнив был и ни к чему сына не допускал:
– Где тебе! Молод еще! Приглядывайся: коли есть голова на плечах, когда-нибудь и хозяин будешь.
– Слушаю, папенька. Как вам угодно, папенька.
За огромным деревенским досугом, совершенно бездельным, ничем решительно не развлеченным и не утешенным, Ника непременно впал бы в пьянство и разврат, если бы не природная опрятность натуры и опять-таки не страх родительского возмездия. Ибо – каких-каких обвинений ни взводили на Алексея Алексеевича враги его, а тут пасовали:
– Воздержания учитель-с.
– Распутных не терплю! – рычал он, стуча по письменному столу кулачищем. И, внемля стуку и рыку, все горничные в доме спешили побросать в огонь безграмотные цидулки, получаемые от "очей моих света, милаво предмета", так как достаточно было барину найти такую записку в сундуке одной из домочадиц, чтобы мирная обмановская усадьба мгновенно превратилась в юдоль плача и стенаний и преступница с изрядно нахлестанными щеками и с дурным расчетом очутилась со всем своим скарбом за воротами:
– Ступай жалуйся!
И все трепетали, и никто не жаловался.
Целомудрие Алексея Алексеевича было тем поразительнее и из ряду вон, что до него оно отнюдь не могло считаться в числе фамильных обмановских добродетелей. Наоборот. Уезд и по сей час еще вспоминает, как во времена оны налетел в Большие Головотяпы дедушка Алексея Алексеевича, Никандр Памфилович, – бравый майор в отставке с громовым голосом, с страшными усищами и глазами навыкате, с зубодробительным кулаком, высланный из Петербурга за похищение из театрального училища юной кордебалетной феи. Первым делом этого достойного деятеля было так основательно усовершенствовать человеческую породу в своих тогда еще крепостных владениях, что и до сих пор еще в Обмановке не редкость встретить бравых пучеглазых стариков с усами как лес дремучий, и насмешливая кличка народная всех их зовет "майорами". Помнят и наследника Майорова, красавца Алексея Никандровича. Этот был совсем не в родителя: танцовщиц не похищал, крепостных пород не усовершенствовал, а, явившись в Большие Головотяпы как раз в эпоху эмансипации, оказался одним из самых деятельных и либеральных мировых посредников. Имел грустные голубые глаза, говорил мужикам "вы" и развивал уездных львиц, читая им вслух "Что делать?". Считался красным и даже чуть ли не корреспондентом в "Колоколе". Но при всех своих цивильных добродетелях обладал непостижимою слабостью – вовлекать в амуры соседних девиц, предобродушно – и, кажется, всегда от искреннего сердца – обещая каждой из них непременно на ней жениться. Умер двоеженцем – и не под судом только потому, что умер.
И вот после таких предков, – вдруг Алексей Алексеевич! Алексей Алексеевич, о котором вдова его Марина Филипповна, по природе весьма ревнивая, но в течение всего супружества ни однажды не имевшая повода к ревности, до сих пор слезно причитает:
– Бонне глазом не моргнул! Горничной девки не ущипнул!
Картины голые, которые от покойника папеньки в дому остались, поснимать велел и на чердак вынести.
Так выжил Алексей Алексеевич в добродетели сам и сына в добродетели выдержал.
Единственным органом печати, поникавшим в Обмановку, был "Гражданин" князя Мещерского. Хотя в юности своей и воспитанник катковского лицея, Алексей Алексеевич даже "Московских ведомостей" не признавал:
– Я дворянин-с и дворянского чтения хочу, а от них приказным пахнет-с.
– Но ведь Катков… – пробовали возразить ему другие, столь же охранительные "красные околыши".
– Катков умер-с.
– Но преемники…
– Какие же преемники-с? Не вижу-с. Земская ярыжка-с. А я дворянин.
И упорно держался "Гражданина". И весь дом читал "Гражданина". Читал и Ника-милуша, хотя злые языки говорили, и говорили правду, будто подговоренный мужичок с ближайшей железнодорожной станции носил ему потихоньку и "Русские ведомости". И – будто сидит, бывало, Ника, якобы "Гражданин" изучая, – ан под "Гражданином"-то у него "Русские ведомости". Нет папаши в комнате – он в "Русские ведомости" вопьется. Вошел папаша в комнату – он сейчас страничку перевернул и пошел наставляться от князя Мещерского, как надлежит драть кухаркина сына в три темпа. И получилось из такой Никиной двойной читанной бухгалтерии два невольных самообмана.
"Твердый дворянин из Ники будет!" – думал отец.
На станции же о нем говорили:
– А сынок-то не в папашу вышел. Свободомыслящий! Это ничего, что он тихоня. Не смотрите! Вот достанутся ему Большие Головотяпы, он себя покажет! От всех этих дворянских папашиных затей-рацей только щепочки полетят.
И отец и станция равно глубоко ошибались. Из всего, что было Нике темно и загадочно в жизни, всего темнее и загадочнее оставался вопрос:
– Что, собственно, я, Никандр Обманов, за человек, каковы суть мои намерения и убеждения?
От привычки урывками читать "Гражданина" не иначе как вперемежку с потаенными "Русскими ведомостями" в голове его образовалась совершенно фантастическая сумятица. Он совершенно потерял границу между дворянским охранительством и доктринерским либерализмом и с полною наивностью повторял иногда свирепые предики князя Мещерского, воображая, будто цитирует защиту земских учреждений в "Русских ведомостях", либо, наоборот, пробежав из-под листа "Гражданина" передовицу московской газеты, говорил какому-нибудь соседу:
– А здорово пишет в защиту всеобщего обучения грамоты князь Мещерский!
Смерть Алексея Алексеевича очень огорчила Нику. Он искренне любил отца, хотя еще искреннее боялся, И теперь, стоя над засыпанною могилою, – с угрызениями совести сознавал, что в этот торжественный и многозначительный миг, когда отходит в землю со старым барином старое поколение, чувства его весьма двоятся, и в уши его, как богатырю скандинавскому Фритьофу, поют две птицы, белая и черная…
"Жаль папеньку!" – звучал один голос.
"Зато теперь вольный казак!" – возражал другой.
"Кто-то нас теперь управит!"