Характеристика исторических и источниковедческих воззрений К. Н. Бестужева-Рюмина, данная Н. Л. Рубинштейном (1897–1963) в фундаментальном труде "Русская историография" (1941), абсолютно созвучна приведенной выше характеристике позитивизма Р. Дж. Коллингвуда, сформулированной примерно в те же годы:
С позитивизмом его [К. Н. Бестужева-Рюмина] связывает и основное требование "объективного" научного знания в его крайней формалистической интерпретации <…>. Объективность знания заключается далее в формальной выверенности конкретного фактического материала. В его представлении задача историка – собирать и проверять основной фактический материал. Его основной большой труд – "Русская история" – является простым сводом выверенных фактических сведений по русской истории <…>. Этот формально-объективистский взгляд на задачи исторического исследования выливается у Бестужева-Рюмина в своеобразное источниковедческое направление всего исторического изучения [здесь и далее выделено мной. – М. Р.]. Осмысление самой истории как исторического процесса подменяется прежде всего вопросами техники исследования, задачами собирания и изучения исторических источников и материалов. Позднейшие воспоминания С. Ф. Платонова, а также письма А. Е. Преснякова свидетельствуют об отрицательном отношении Бестужева-Рюмина к постановке больших исторических вопросов, о его стремлении в самой педагогической работе направлять историческое исследование в сторону источниковедческой тематики <…>. Неслучайно <…> при этом историографическое значение самого Бестужева-Рюмина связано прежде всего с его источниковедческой работой <…>. Источниковедческое рассмотрение вопроса получило определяющее значение для всего построения "Русской истории" Бестужева-Рюмина. Основная задача историка в его понимании и основное значение всей его работы состояло в сведении воедино всего источниковедческого материала и в подытоживании всей исторической литературы по каждому отдельному вопросу. В его "Русской истории" единственная часть, сохранившая до известной степени свое значение, – это ее "Введение", посвященное источникам русской истории.
Специальная разработка источниковедческой проблематики с позитивистских позиций связана с теоретическими трудами Н. И. Кареева (1850–1931). Н. И. Кареев – профессор Варшавского (1879–1884) и Санкт-Петербургского (1885–1899) университетов, член-корреспондент Петербургской академии наук (1910). Интерес к философии и методологии истории был свойственен Н. И. Карееву на протяжении всей его научной жизни. Диссертацию "Основные вопросы философии истории" он защитил в 1883 г.
В 1913 г. Н. И. Кареев публикует свой основной труд по методологии истории "Историка (Теория исторического знания)", в котором уделяет некоторое внимание работе с историческими источниками, а в 1915 г. – работу "Историология (Теория исторического процесса)".
Как и многие его предшественники, Н. И. Кареев определяет исторические источники описательно, акцентируя внимание на трех моментах: исторические источники – это материальные остатки человеческой деятельности, историк имеет дело по преимуществу с письменными ("словесными") источниками и изучает их не ради них самих (как археолог или филолог), а для познания фактов истории:
Материальными остатками от прежней человеческой жизни являются разные предметы повседневного быта людей на разных ступенях развития, начиная от первобытных времен и кончая более или менее недалеким прошлым. Все, что сохранилось от таких вещей, как жилища, одежда, домашняя утварь, орудия всякого рода, оружие, храмы и алтари, изображения богов, могилы и надгробные памятники, игрушки и музыкальные инструменты, статуи и картины, монеты и всякие иные знаки вроде пограничных камней, так называемых тессер и т. п., все это и многое другое такого же характера, доступное непосредственному наблюдению и изучению, составляет, вообще говоря, предмета особой научной дисциплины, археологии. Для историка, конечно, важны все подобные материальные остатки, не как самые вещи, подлежащие исследованию, определению, описанию, классифицированию и т. п., а как своего рода немые свидетели прошедших времен, говорящие нам, как протекала человеческая жизнь в таких-то местах и в такие-то времена. Для археолога все эти остатки суть факты, им изучаемые, для историка они – лишь свидетельства о других фактах, именно о формах прежнего, ныне не существующего быта.
Не эти, однако, материальные остатки, свидетельствующие о прошедших фактах, недоступных для непосредственного наблюдения, составляют главный материал, над которым оперируют историки. Сколько бы ни вкладывал человек своей мысли в дело рук своих, все-таки настоящим органом, при помощи которого он проявляет вовне свою мысль, внутреннее содержание своей психики, может быть только его слово <…>. Следы прежней жизни, дошедшее до нас в форме преданий и записей, отличные от материальных остатков, и составляют главный и основной источник исторического знания, источник очень богатый, донельзя разнообразный и особенно ясно говорящий о прошлом <…>.
Вещественные и словесные памятники, изучаемые археологами и филологами, являются, таким образом, для историков не самостоятельными предметами изучения, не фактами самими по себе, а лишь источниками нашего знания о других фактах, поскольку заключают в себе те или другие свидетельства о существовании таковых. <…> главною опорою исторического знания являются всякого рода свидетельства, заключающиеся в вещественных или словесных памятниках, т. е. в остатках и следах, которые в том или другом виде дошли до нас от прошлого.
Н. И. Кареев, как и Фриман, обращает внимание на необходимость различения исторических источников от произведений историков, исторические источники он, опираясь на опыт европейской историографии, делит на остатки (которые создавались "для удовлетворения житейских нужд") и предания (которые создавались для фиксации памяти), подчеркивая сложность строгого разделения этих двух групп. Н. И. Кареев придает этому делению существенный методологический смысл. Затем он характеризует некоторые наиболее существенные виды исторических источников, выделяя памятники "бытописания": анналы и летописи, хроники, сказания, мемуары, записки путешественников, жития и биографии и др. Уделяет внимание Н. И. Кареев и критике исторических источников, видя ее задачу в установлении достоверных фактов. К внешней критике исторических источников историк относит определение подлинности, критику текста (выявление изменений, вставок и проч.); к внутренней критике – установление достоверности.
Фактически Н. И. Кареев проанализировал и обобщил накопленный в европейской историографии опыт в области теории и метода изучения исторических источников.
* * *
В целом для XIX в. было характерно расширение источниковой основы исторических исследований, введение в научный оборот большого количества исторических источников, детальное изучение отдельных памятников в рамках филологической и исторической критики, под которой понимался весь комплекс источниковедческих процедур – от техники атрибуции исторических источников до методов установления достоверности фактов, обзора и систематизации известного корпуса исторических источников.
Английский историк А. Тойнби (1889–1975) описывает свойственный XIX в. дух индустриализма:
Со времен Моммзена и Ранке историки стали тратить бóльшую часть своих усилий на сбор сырого материала – надписей, документов и т. п. – и публикацию их в виде антологий или частных заметок для периодических изданий. При обработке собранных материалов ученые нередко прибегали к разделению труда, в результате появлялись обширные исследования, которые выходили сериями томов <…>. Такие серии – памятники человеческому трудолюбию, "фактографичности" и организационной мощи нашего общества. Они займут свое место наряду с изумительными туннелями, мостами и плотинами, лайнерами, крейсерами и небоскребами, а их создателей будут вспоминать в ряду известных инженеров Запада.
Таким образом, в течение XIX в. в рамках классической модели науки источниковедение оформилось в качестве неотъемлемой составляющей исторического метода, его задача – помогать историку в вовлечении в историческое исследование добротного исторического материала.
Глава 2
Источниковедение в неклассической модели науки
На рубеже XIX–XX вв. обособляется в самостоятельное направление теория источниковедения, что обусловлено методологическими поисками, связанными, с одной стороны, с кризисом позитивизма (сохранившего во многом свои позиции в исследовательской практике), а с другой – с осмыслением специфики наук о культуре в неокантианстве, имевшем определяющее значение в становлении и развитии неклассической модели исторической науки.
Ключевую роль в формировании теории источниковедения и, соответственно, в обособлении источниковедения в самостоятельную субдисциплину исторической науки сыграло неокантианство в его русской версии.
2.1 Русская версия неокантианства
Русское неокантианство – самостоятельное оригинальное эпистемологическое направление, системообразующее основание и специфика которого – во внимании к объекту исторического познания (историческому источнику). Различие русского и немецкого (Баденская школа) неокантианства – один из существенных факторов, обусловивших различие путей развития исторической науки в России и на Западе на протяжении всего XX в.
Сложности начинаются с определения, точнее, с неопределенности самого понятия неокантианства. Например, в одном из авторитетных философских словарей читаем:
Неокантианство – обозначение для многих разнородных, распространенных главным образом в Германии, философских течений XIX в., связанных с именем Канта или с его критицизмом.
Странным образом это определение дословно повторяется в "Краткой философской энциклопедии". И лишь в белорусском "Новейшем философском словаре" мы находим более внятное определение этого течения философской мысли, которое все же не очень помогает понять его суть, поскольку скорее отсылает нас к некоторым аспектам философии И. Канта, чем вскрывает специфику методологических поисков в самом неокантианстве:
Неокантианство – философское течение в Германии, развивавшее учение Канта в духе последовательного проведения в жизнь основных принципов его трансцендентально-критической методологии.
Но мы не будем вместе с философами или вместо них пытаться уточнить понятие "неокантианство" в истории философии, поскольку далее нас будет интересовать только одна его ветвь – немецкая Баденская школа неокантианства, представленная по преимуществу В. Виндельбандом (1848–1915) и Г. Риккертом (1863–1936), с их противопоставлением наук номотетических и идиографических, с поисками специфики наук о культуре как идиографических наук и, соответственно, базовых характеристик логики исторического познания.
Перейдем теперь к нашему пониманию того, что такое русская версия неокантианства. И сначала поставим вопрос: насколько вообще применимо понятие "неокантианство" к тем или иным течениям в русской философии? На первый взгляд, этот вопрос может показаться весьма странным. Существует устойчивая историографическая и историко-философская традиция характеризовать ряд русских философов (в первую очередь А. И. Введенского, И. И. Лапшина, Б. В. Яковенко) и историков (прежде всего А. С. Лаппо-Данилевского и В. М. Хвостова) как неокантианцев. Эта традиция очевидным образом восходит к их автохарактеристикам, которые мы не можем не учитывать. Однако не стоит рассматривать этот вопрос как окончательно решенный. Все зависит от ракурса исследования. Для русских философов рубежа XIX–XX вв. вполне понятно стремление и даже необходимость определиться в интеллектуальном пространстве своего времени, т. е. соотнести себя с конституировавшимися в Европе направлениями философской мысли. И в этом плане они существуют в одном интеллектуальном пространстве с немецким неокантианством.
Но если мы зададим исторический ракурс рассмотрения, т. е. посмотрим на проблему не по горизонтали, в рамках социокультурного пространства рубежа XIX–XX вв., а по вертикали, с точки зрения дальнейшей истории этих направлений, их продуктивности в эпистемологическом и этическом пространстве XX в., то мы обнаружим скорее отличие интеллектуальных построений русских неокантианцев от немецких, чем сходство. Отметим в этой связи весьма показательный факт. В фундаментальном, выполненном на высоком профессиональном уровне малом энциклопедическом словаре "Русская философия" отсутствует статья о неокантианстве. Зато в нем есть статья А. И. Абрамова под названием "Кант в России", где автор следующим образом определяет предмет своего анализа:
Кант в России – сложный и содержательно-емкий комплекс историко-философских тем, включающий в себя первоначальное знакомство с философскими идеями Канта, перевод и первые публикации сочинений Канта в России, осмысление и реакцию (положительную и отрицательную) на его учение, осознание особого места Канта в истории русско-немецких философских связей, восприятие и развитие различных школ немецкого неокантианства на русской почве, отношение к Канту и кантоведение в период господства марксистской идеологической системы, состояние и описание библиографических исследований, посвященных Канту в России.
Здесь стоит отметить два нюанса: во-первых, автор рассматривает проблему русского неокантианства в связи с вопросом о рецепции немецкой версии неокантианства и как одну из составляющих в контексте более широкой проблемы – восприятия в России философии Канта как таковой; во-вторых, далее в этой связи А. И. Абрамов пишет следующее:
В целом не сложилось духовного образования, которое можно было бы назвать феноменом русского кантианства, сравнимого с русским шеллингианством 10‑20‑х годов XIX в. и русским гегельянством 30‑40‑х годов XIX в. Сложилось мнение о почти полном неприятии Канта в России, о том, что философия в России испытывает якобы идиосинкразию к строю кантовских идей…
А. И. Абрамов отрицает само наличие неокантианства в истории русской философии:
К неокантианству обычно относят таких русских мыслителей, как А. И. Введенский, И. И. Лапшин, Г. И. Челпанов, С. И. Гессен, Г. Д. Гурвич, Б. В. Яковенко, Ф. А. Степун. Они скорее кантианцы, т. е. последователи и продолжатели философского учения Канта, чем последователи каких-то школ неокантианства.
С такой логикой согласиться невозможно. Выходит, что русских философов можно было бы назвать неокантианцами, если бы они заимствовали идеи немецких неокантианцев, а не осуществляли оригинальную рецепцию философии Канта. Логика А. И. Абрамова неприемлема именно потому, что возникновение русского неокантианства вполне органично, для рецепции философии Канта русским мыслителям вовсе не нужен был импульс из Германии.
Аналогичное направление размышлений мы обнаруживаем в энциклопедической статье В. В. Сербиненко об основоположнике русского неокантианства Александре Ивановиче Введенском:
Хотя ни одна из школ западноевропейского неокантианства и не оказала на Введенского непосредственного и серьезного влияния, его понимание методологических задач "критической" философии в целом соответствовало общему направлению развития кантианства (в частности, в ряде существенных моментов было близко принципам теории познания Г. Когена и В. Виндельбанда).
Мы видим, что автор, признавая, что идеи А. И. Введенского находились в русле переосмысления философии Канта, все же счел необходимым акцентировать внимание на том, что западноевропейское неокантианство не повлияло на становление взглядов А. И. Введенского. И в этом случае создается впечатление, что русских философов можно было бы назвать неокантианцами только в том случае, если бы они заимствовали неокантианство немецкое.
Иными словами, речь идет об отсутствии укоренившейся традиции русского кантианства. Именно это отсутствие укорененности идей Канта в русской философии и обусловливает оригинальность и существенную специфику русской версии неокантианства. Русский философ-неокантианец Б. В. Яковенко (1884–1949) в "Истории русской философии" (1938) тоже не пишет о неокантианстве, а формулирует проблему почти так же, как современный историк философии: "Влияние учения Канта в России в XIX в.". При этом Б. В. Яковенко фиксирует некоторую особенность восприятия в России идей Канта по сравнению с идеями немецких и других западных философов:
Философия Канта оказала на русскую мысль достаточно сильное влияние, хотя оно начало проявляться относительно поздно и почти везде в гораздо более свободных формах, чем влияние Гегеля или Лейбница.
Любопытная конфигурация понятий "неокантианство" и "кантианство" применительно к истории русской философии представлена у современного историка философии Л. Н. Столовича. Автор озаглавил один из очерков в своей книге по истории философии в России "Русское неокантианство" (обратим внимание: не неокантианство в России, а именно русское неокантианство), но далее после первого абзаца вводных слов пишет уже о "кантианстве в России", однако все же, характеризуя русских философов этого направления, признает: