Мы сидим одни в своих палатках, и однообразие наших разговоров и шуток заставило нас искать новых развлечений. И вот важный вид Жоаша и его отношение к нам навели нас на мысль представить султана с его любимой султаншей. Женственный Поль превратился в султаншу, непреодолимая застенчивость Сергея заставила нас сделать из него черного евнуха, строгие и робкие "красивые глаза" получили прозвище Монталамбера, и, занявшись этими переименованиями, мы нашли новый источник забав. Вчера, например, мы устроили праздник султана. Он обедал у своей любимой султанши, палатка была украшена его вензелем.
"Красивые глаза" и Анненков пришли к нам в 9 часов утра. Мы завтракали и обедали вместе и расстались только в 10 часов вечера. Мы так дружны, что нам ни на минуту не хотелось покинуть палатку. Музыка сменялась чтением, мы беседовали, потом Анненков декламировал стихи, Поль вспомнил какой-то музыкальный отрывок; одно занятие следовало за другим, не утомляя и не надоедая, – и так, даже на биваке, мы провели чудесный день.
Вот уже пять суток, как мы стоим на месте, но сейчас получен приказ готовиться к выступлению. Говорят об атаках и сражениях; я молюсь об отечестве и о том, дабы нам поручено было достойное дело.
19 с[ентября]. 13-ю верстами ближе к Калуге. Лагерь в [селе] Спас-Купля.
Сегодня утром мы прошли 13 верст в отвратительную погоду, дождь и сейчас льет как из ведра. Вообще погода уже давно мешает нам, и хотя по-настоящему еще не похолодало, она весьма препятствует военным действиям и передвижениям. Грязь ужасная; солдатам, промокшим на марше, приходится спать в воде – дождь просачивается сквозь солому, которой они укрываются. Если б я мог разделить с ними удобства, коими пользуюсь!
Дождь не перестает, земля превратилась в сплошное болото, но моя палатка защищает меня от воды и ветра, толстое сукно не пропускает холодного воздуха, простой и удобный камелек согревает и очищает воздух, подсушивает землю под моей постелью. Здесь я укрыт от всего, и чего же мне еще желать? Я ненавижу излишества и роскошь. Богатые дома приятны мне лишь тем, что сулят отдохновение и удовольствия. Но теперь, когда долг вынуждает меня оставаться здесь, а мои вкусы побуждают никуда не ходить (я не люблю бродить из палатки в палатку), когда мне приходится прогонять от себя все желания и наслаждаться лишь воспоминаниями, – разве не довольно мне палатки, хорошо поставленной, достаточно просторной, в коей я могу, уютно растянувшись у огня, мысленно переживать прежние удовольствия?
Мне жаль людей с холодной душой, которым нужен внешний повод, чтобы возбудить воображение. Мне жаль тех, чье воображение обуздывают цепи, сковывающие тело.
Когда, например, я переношусь мыслью к вам, очаровательная А… разве могут самые роскошные палаты сравниться с прелестью вашего будуара? И разве меняются мои чувства от того, моя ли палатка или какой-нибудь дворец превращаются пред моим мысленным взором в это святилище граций? Облако, нисходящее на меня от твоего небесного образа, скрывает все окружающее: я возле тебя, я вижу тебя, говорю с тобою…
Проклятая капля дождя, зачем ты прервала мои мечты? Проклятая капля, случайно упавшая на меня, – ты погубила мою радость! Вот чего стоят все наслаждения человеческие – ничтожная малость прерывает их и губит. Только что я был на вершине блаженства, и вот в одно мгновение скатившаяся капля вновь повергла меня в тоску. Проклятая капля! Зачем ты не помедлила хоть немного?..
Все одно и то же
22 сентября. Лагерь в Тарутине, за Нарой.
Все одно и то же, скажете вы, опять восхваление лагерной жизни. Но отчего же не хвалить то, что доставляет мне тысячи наслаждений, и почему не умножить их, вновь переживая их мысленно?
В начале похода, совершенно неопытный, я терял попусту часы, столь драгоценные в нашей быстротечной жизни; теперь же, когда я почти всего лишился, всякое мгновение приносит мне радость.
Мы отступили еще на 15 верст, дабы сохранить за собой позицию, надежную во всех отношениях. Едва мы стали лагерем, как мой уютный уголок был готов, мы собрались вместе и провели без скуки остаток дня – позавчера, как вчера, как обычно.
У Сергея теперь будет своя палатка, я останусь один; вот когда мне будет совсем хорошо! Что поделаешь, я люблю уединение; как бы весело мне ни было с друзьями, я предпочитаю предоставить воображению выбор своих собеседников. Я люблю размышлять, возвращаться мыслью к прошлому, предаваться мечтам – ведь так приятно переноситься душой в дорогие края, так радостно подчинять себе движение крыльев времени, понуждая его возвращаться вспять, и в счастливых воспоминаниях черпать новые силы.
Если мне суждено вернуться в столицу, то, радуясь счастью быть среди друзей, радуясь приветам, поздравлениям, ласкам, которые посыплются на меня, я не раз, наверно, вспомню бивачную жизнь; украшенная исполнением долга и людьми, разделявшими ее со мной, она всегда будет мне мила. Вы, верно, станете смеяться этому – да, конечно, вы посмеетесь! – среди ваших роскошных садов я осмелюсь поставить свою скромную палатку и, устроившись в ней по-походному, буду больше наслаждаться воспоминаниями, чем вы в ваших раззолоченных палатах.
Неопределенность
26 сентября.
Я всегда ненавидел неопределенность в своей судьбе. Когда приходилось ожидать какого-либо события, я не мог продолжать обычных занятий. Мне всегда хотелось знать заранее, как будет распределено мое время. Уже третий день в наш лагерь непрерывно прибывают парламентеры. Идут разговоры о мире; орудий более не слышно; в лагере раздаются песни, играет музыка, прогуливаются любопытные; прекрасная погода и желание лучше ознакомиться с позицией побуждают нас разъезжать верхом по окрестностям. Все исполнено оживления, все дышит весельем, я сам отдался хорошему настроению… Но когда мне говорят о мире и я задумываюсь над тем, какие же преимущества можно извлечь из этой длительной кампании, и вижу, что мир, заключенный теперь, унизит наше могущество, что переговоры сии весьма выгодны для неприятеля, поелику обеспечивают ему выигрыш во времени, что он может нас обмануть, – тогда меня охватывает тоска, а сознание неопределенности, неуверенность в ходе событий и опасения предательства отнимают у меня всякую радость. Наконец сегодня все это кончилось! Мы вновь беремся за оружие, и хорошее настроение возвращается ко мне.
Добрый малый
27 сентября.
В нашей жизни так перемешаны огорчения и радости, добро и зло, что мы не можем полностью наслаждаться ею. Более того, мы сами по собственной вине отягощаем ее по-разному; например, оковами предрассудков, боязнью чужого мнения, на которое мы все время оглядываемся и которое парализует наши душевные порывы и замораживает веселость. Добродетельный, честный, достойный человек не нравится нам, если он чем-либо подает повод к насмешкам. Он горбат, например, и вы избегаете его. Вы можете глубоко уважать его, восхищаться в глубине души силой его характера, постоянством его привязанностей, но стесняетесь объявить себя перед светом его другом, боитесь показаться смешным из-за своей близости к нему. А вот человек, легкомыслие которого вам хорошо известно, который, как вы знаете, замаран многими бесчестными поступками, который втайне отвратителен вам и не может нравиться, поелику нисколько не стремится заслужить уважение… И все же он оказывается вашим приятелем, и вы не решаетесь высказаться вслух против него – все потому, что его называют "добрым малым".
Как я ненавижу это прозвище, сколько недостатков оно покрывает!
Человек вызывает презрение, но он – "добрый малый"; человек глуп, зол, скуп, порочен, но он – "добрый малый", этим все сказано, его терпят в обществе.
Сколько я видал молодых людей, которые, погнавшись за этим ложным титулом, прощали себе всякие проступки, позволяли развиваться в себе порокам, закрывали глаза на многие недостатки, растущие с каждым часом, – и все потому, что не жалели труда, лишь бы заслужить у окружающих обманчивую кличку "доброго малого".
Есть вещи, противные разуму; среди них я числю понятие "доброго малого". Если при мне так называют молодого человека, он сразу падает в моем мнении. Как унизительно быть в обществе только терпимым, как позорно напрашиваться на такую холодную и двусмысленную похвалу!
Молодые люди, вступающие в свет, мне жаль вас. Я разделяю ваше смятение, вы долго не решаетесь преступить границы этого необъятного ристалища, робко раздумываете, какую роль могли бы сыграть там. Свойственная молодости неопытность, неуверенность в своих силах, нерешительность перед выбором, который вам предстоит, недоумение перед смущающим вас неравенством заставляют вас искать золотой середины, пытаться заслужить всеобщее одобрение, избегая дружбы одних, опасаясь ненависти других, а по сути дела домогаться лишь того, чтобы стать "добрым малым" в глазах света.
Но зачем так спешить? Остановитесь, помедлите мгновение у входа, всмотритесь в тех, кто оттуда возвращается, следуйте за самыми разумными, стремитесь более заслужить уважение, чем одобрение; чуждайтесь близости с некоторыми людьми, но не избегайте их: умейте отстранить от себя ненависть, не пренебрегая ею, и старайтесь лучше заслужить – пусть после долгого ожидания – звание доброго, честного и порядочного человека, чем сравнительно легко достающееся, но лишенное нравственного достоинства пустое звание "доброго малого". Если вас так прозвали – значит от вас уже ничего не ждут, на вас смотрят просто как на удобную вещь, нечто пригодное для развлечения; но если вас признали честным и добродетельным – сколько бы вам это признание ни стоило, – вы можете рассчитывать на всеобщее уважение и будете столь же нужны и полезны обществу, сколь бесполезны для него "добрые малые".
3 [октября] (В оригинале ошибочно 3 сентября.) Тарутинский лагерь.
Теперь, когда мы столь долго стоим на месте и у всех было время наговориться, каких только предположений не вызвала неподвижность событий, каким только неразумным суждениям не подало повода наше бездействие! Я столько наслушался разных мнений, смутных слухов, что не знаю уж, кому и чему верить.
Когда, судя по всем сведениям, неприятель терпит страшный недостаток в продовольствии и в фураже, а наши запасы растут изо дня в день, – как же можно думать, что мы боимся нападать? С другой стороны, каковы же силы неприятеля? Почему, терпя во всем недостаток, задержанный холодами в пустынной местности, где силы его тают все более, он не решается одним дерзким ударом решить свою участь?
Зима уже совсем близка. Теперь тщетно было бы ожидать больших маневров: недели через две снег покроет поля и затруднит передвижение армии.
Возможно, мы уйдем на зимние квартиры; это заранее пугает меня. Я предпочел бы остаться здесь, в своей палатке, в окружении друзей, чем оказаться в отдалении от них, разбросанных по разным селениям. С тех пор как мы выступили в поход, дни, проведенные здесь, были самыми приятными. Друзья собираются вокруг меня в моей удобной и уютной палатке. Мы вместе отдыхаем, читаем, развлекаемся, все сообща, и сутки так заполнены, что я едва нахожу минуту для беседы с моим другом-дневником; дни следуют один за другим, не сливаясь и не повторяясь, и каждое мгновение кажется драгоценным.
Меня могут обвинить в непостоянстве: эта тетрадь заполняется медленнее, чем прежняя, в ней меньше подробностей.
Ах, к несчастью, сравнение невозможно – разве только она попадет в те же руки, которые перелистывали предыдущую. Вернись она, да еще мои краски ко мне, – насколько я был бы счастливее! Одна мысль о том, что какой-нибудь равнодушный и бесчувственный человек станет читать мои записи, отнимает у меня всякое желание изливать в дневнике задушевные мысли.
7 октября.
Как все, я жаловался на наше бездействие. Как все, я не мог удержаться от сравнения отличного состояния нашей армии с тем, что мы узнавали о французской от перебежчиков и пленных; я терялся в предположениях и не мог понять, почему мы словно робеем неприятеля.
Наконец вечером 5-го числа вся армия выступила в поход. Причины, мне неизвестные или слишком позорящие наших генералов, помешали совершить это ранее. Мы перешли Нару. Французы стояли в пяти верстах от реки. Десять кавалерийских полков атаковали их с тыла, а Багговут – с левого фланга; панический ужас овладел неприятельскими войсками, они побросали весь свой обоз; канавы забиты различными экипажами, овраги и кусты завалены снарядными ящиками и лазаретным снаряжением. Захвачено 33 орудия и множество пленных. До самой ночи мы преследовали бегущих в беспорядке, а затем наша армия немедля вернулась на свои позиции.
Мы находились все время в пяти верстах от огня. Сражение ни разу не достигло такого напряжения, чтобы можно было опасаться за его исход. Французов было навряд ли более 75 тыс. Можно, пожалуй, сказать, что наши 100 тыс. человек были способны на большее, что атаки были плохо согласованы, корпуса подходили с опозданием, что за блестящим началом не последовало подобающего продолжения, но все эти обвинения я могу обернуть в нашу защиту.
Мы стоим теперь там же, где стояли раньше, наши потери весьма невелики (только генерал Багговут был поражен пулей), время нами использовано не так уж плохо, а главное – дух наших солдат поднялся от сего удачного нападения; неприятельская же армия, должно быть, пришла в полнейшее расстройство. Пользоваться артиллерией французы уже почти не смогут. И – что всего важнее – их солдаты, привыкшие к тому, что мы отступаем, теперь так поражены неистовством нашего нападения, в такой ужас пришли от ярости, увлекавшей вперед наших храбрецов во время атаки, что теперь дух неприятельских войск, надо думать, совершенно упал.
Великий спор
10 октября.
Я всегда очень любил споры. Не те, что возникают по пустякам, вызывая ссоры и досаду, но посвященные философским вопросам и способствующие размышлению.
Сколько раз я рисковал вызвать неудовольствие моей божественной графини, стремясь позаимствовать ее мудрость; сколько наслаждений я испытал, записывая беседы, которые она прелестью своего остроумия и силой своего разума умела делать такими интересными.
С тех пор как мы выступили в поход, я лишился этого наслаждения. Дамас, мой добрый и верный советчик, готов был бы пойти иногда навстречу моим вкусам, но нелепая необщительность бивачной жизни, шум и сутолока лагеря мешали беседовать. Если интересная тема и увлекала нас в длительный разговор, обычно какой-нибудь несвоевременный визит прерывал его, и Жоаш, привыкший в обществе молодых людей к рассеянию, а не собиранию мыслей, не поддерживал нас. Вчера он получил приказание отправиться к партизанам; мы с Полем остались вдвоем и сначала ощущали неприятную пустоту. "Вот каков человек, – сказал я, – привычка в нем сильнее чувства. Недолгое отсутствие нашего ментора никак не повлияло на наши чувства, но нарушило наши привычки, вызвав то ощущение пустоты, которое вы испытываете".
Мы собрались было начать большой спор, как приехал Сергей. Целый час мы смеялись и шутили. Сергея смешил Орлов, потом другие гости; вечер прошел так же оживленно, как всегда. Наконец, часам к десяти, палатка моя опустела, остались только Анненков и мы с Полем.
Я всегда восхищался последовательностью мышления и всегда упрекал себя в неумении сохранять ее, не отвлекаясь, не позволяя воображению подставлять вновь приходящие в голову мысли и уводить меня в сторону от предмета разговора.
Целый вечер в спорах – тут есть что записать! Сначала мы говорили об А. Г., о его положении и положении его брата, потом о Николае – о его образовании, о превратностях жизни в светском обществе, об опасностях и западнях, которые нам угрожают, и о том, как предохранить себя от них; обо всем этом мы были одинаковых мыслей.
– Как слаб человек, – сказал Анненков, – как страсти господствуют над его разумом! Сегодня вы склонны прислушиваться к доводам рассудка – и счастливы, но вскоре те самые страсти, которые вы недавно подавили, опять увлекают вас, вы вновь поддаетесь слабости, прощаете себе свои недостатки, потворствуете им, ищете обманчивых удовольствий – пока, наконец, новый порыв не заставит вас обратиться к разуму, чтобы через некоторое время опять изменить ему.
– Вот, ответил я, – самая большая опасность, таящаяся в современном обществе. Все молодые люди, составляющие его, по своей натуре похожи на нас. Исключая немногих, кого пятнают ужасные пороки или украшают высокие добродетели, у всех вы найдете доброе сердце, честные стремления, но у каждого они прикрыты личиной, расписанной разными красками – смотря по тому, чем бы ему хотелось быть в глазах общества.
Молодой человек, вступающий в свет, не старается освободиться от этой личины – наоборот он спешит натянуть ее покрепче, охотно уподобляясь тем, кто его опередил в свете. Если бы он мог мелкие триумфы тщеславия принести в жертву прочному наслаждению чистой совестью, он был бы, несомненно, гораздо счастливее.