Однако дворянство упустило свой исторический шанс. В новых условиях оно вырождалось и становилось все более консервативным, не способным к созидательной деятельности. Отмечая эти тенденции, С. Булгаков писал: "Ах, это сословие! Было оно в оные времена очагом русской культуры, не понимать этого значения русского дворянства значило бы совершать акт исторической неблагодарности, но теперь это - политический труп, своим разложением отравляющий атмосферу, и между тем он усиленно гальванизируется, и этот класс оказывается у самого источника власти и влияния. И когда видишь воочию это вырождение, соединенное с надменностью, претензиями и, вместе с тем, цинизмом, не брезгающим сомнительными услугами, - становится страшно за власть, которая упорно хочет базироваться на этом элементе".
По словам С. Витте, большинство дворян в современной России, "в смысле государственном представляет кучку дегенератов, которые кроме своих личных интересов и удовлетворения своих похотей ничего не признают, а потому и направляют все свои усилия относительно получения тех или других милостей за счет народных денег, взыскиваемых с обедневшего русского народа для государственного блага".
Подобная трансформация происходила и с чиновничеством, которое, вслед за дворянством, превратилось в отдельную бюрократическую касту, сословие, имеющее свои привилегии и интересы. Абсолютная власть и безответственность развратили его не меньше, чем помещичье-дворянское сословие. На эту тенденцию обращала внимание в своих дневниках А. Богданович (1902): "… петербургские чиновники производят <…> тяжелое впечатление - все заняты балами, вечерами, а не видят и не замечают, что кругом делается, что в России все из рук вон плохо: крахи банков, полное безденежье, беспорядки среди учащейся молодежи, среди рабочих, масса прокламаций наводняет фабрики и учебные заведения". (19.11.1904): член Государственного совета Б. Штюрмер, будущий премьер, "мрачен, расстроен всем, что у нас творится, говорит, что мы прямо идем к революции…"
Между тем в России уже появилась новая сила, которая с каждым днем все больше определяла ход и перспективы ее развития. Для реализации своих устремлений этой силе была нужна власть, находившаяся в руках высшего дворянства. Взять ее крупная буржуазия могла только за счет перехода к конституционному правлению. Борьба за конституцию из благих пожеланий прогрессивного дворянства, превратилась в жизненную борьбу капиталистических классов против полуфеодальных высших сословий. До революции 1905 г. их пути иногда шли вместе, но революция развела их по разные стороны баррикад: поскольку, утверждал А. Изгоев (1907): "Среди двух правящих наших классов, бюрократии и поместного дворянства, мы напрасно стали бы искать конституционных сил… Эти классы неспособны осуществить конституции даже в формальном ее смысле". Этим "классам" противостояла сила крупного капитала, чей печатный орган Газета "Утро России" писала в 1910 г.: "Дворянину и буржуа нельзя уже стало вместе оставаться на плечах народа: одному из них приходится уходить". "Жизнь перешагнет труп тормозившего ее сословия с тем же равнодушием, с каким вешняя вода переливает через плотину, размывая ее и прокладывая новое русло".
И в этом не было ничего необычного, тем же самым путем шли и все буржуазные революции в Европе. Однако Россия обладала ключевой особенностью, коренным образом отличавшей ее от Запада. Эта особенность заключалась в крайне ничтожной доле в России третьего сословия. Еще в 1766 г. Екатерина II писала своей парижской корреспондентке: "обещаю третье сословие ввести; но как же трудно его будет создать". О достигнутых успехах к началу XX века в 1910 г. сообщал один из лидеров эсеров Л. Шишко: "во всей новейшей истории преобразующую роль играл тот самый элемент третьего сословия, которого у нас имеются до сих пор лишь очень незаметные следы". И особенно буржуазии в ее западном понимании, как качественном, так и количественном. Указывая на эту данность, М. Туган-Барановский писал: "Конечно, у нас был свой старинный капиталистический класс в виде торговцев. Но это было нечто совершенно особое и отнюдь не похожее на промышленную буржуазию Запада… Особенное значение имело отсутствие у нас мелкой буржуазии <…> (На Западе) Мелкая буржуазия играла промежуточную роль между высшими классами и народными массами и соединяла все слои населения в одно целое национальной культуры".
И если в Европе буржуазные революции вызрели в процессе внутреннего, естественного развития, то в России либеральные идеи носили заимствованный характер. Их проводниками стала прогрессивная русская интеллигенция - с 1825 г. из высшего дворянства, а после реформ 1860-х гг. - из разночинцев и широких слоев мелкого и среднего дворянства. Еще одной особенностью России, подчеркивающей ее отличие от Запада, являлся то факт, что первыми представителями интеллигентского либерализма в России стали легальные марксисты, проповедовавшие некий идеалистический вариант либерализма, который должен был решить не только политические, экономические, но и социальные проблемы России. Это о них писал Н. Некрасов:
Диалектик обаятельный,
Честен мыслью, сердцем чист!
Помню я твой взор мечтательный,
Либерал-идеалист!
Как представляли себе идеалисты либеральные реформы? Наглядный пример здесь давал Н. Тургенев, который еще в 1840-х гг. призывал: "Преобразуйте, преобразуйте радикально, не бойтесь - со стороны этих людей (крепостных) вы не увидите ни неблагодарности, ни дерзости вольноотпущенников: они будут только благословлять вас". Кризис русского идеализма наступит с революцией 1905 г. Наиболее ярко он отразится в сборнике "Вехи", авторами которого стали выдающиеся философы Н. Бердяев и С. Франк, историк М. Гершензон, политэкономисты С. Булгаков и П. Струве и т.д. Революционная стихия перешагнула и отбросила в сторону русскую интеллигенцию, которая, по мнению веховцев, являлась ее интеллектуальным источником.
Вину за взрыв народной стихии веховцы возлагали на себя: это она, русская интеллигенция, утверждал М. Гершезон, привела общество "в безвыходный тупик". Все "современное положение" сводится к тому, что перед нами, по словам С. Франка, "крушение многообещающего общественного движения, руководимого интеллигентским сознанием". Если так дальше пойдет, писал Н. Бердяев, то "интеллигенция в союзе с татарщиной, которой еще много в нашей государственности и общественности, погубит Россию". Подводя итог, С. Булгаков замечал: "русская революция развила огромную разрушительную энергию, но ее созидательные силы оказались далеко слабее разрушительных". С этого начался откат идеалистов к консерватизму.
Насколько сильным было потрясение идеалистов, свидетельствует тот факт, что С. Булгаков еще до О. Шпенглера приходил к идее трагического прогресса. "Согласно этой идее, история есть созревание трагедии и последний ее акт, последняя страница знаменуется крайней, далее уже непереносимой напряженностью, есть агония, за которой следует смерть, одинаково подстерегающая и отдельных людей и человечество".
На смену идеалистам пришли практики политической борьбы и прежде всего в лице крупнейшей либеральной партии того времени - конституционных демократов (кадетов), Партии народной свободы. Кадеты отрицали ответственность интеллигенции перед народом, скорее наоборот, они считали себя его жертвой: "везде "интеллигенция" исторически "забегает" вперед, везде для нее "старые" формы жизни более тягостны, чем для масс, везде она предвосхищает новые формы и борется за их осуществление, оставаясь в этой борьбе не всегда хорошо понятой и нередко одинокой".
Отношение новой волны либеральной интеллигенции к революции наиболее наглядно прозвучало в словах члена ЦК партии кадетов Н. Гредескула, по мнению которого, революция "всегда вскрывает старый раздор, выводит его наружу, она есть хирургический нож, срезающий старые язвы и причиняющий острую и резкую боль. По этой же причине она, прежде всего, "разрушительна" - и в этом ее великое "благо"".
Методы партийной борьбы лидер партии кадетов П. Милюков передавал словами немецкого философа Ф. Паульсена: политика есть состояние войны: "Партии стремятся уничтожить друг друга всеми средствами… партии ничем не пренебрегают, что бы добиться победы. Партийное красноречие основывает свою силу убеждения не на истине, а на вероятности. При этом практикуется искусственный подбор фактов <…>, бесцеремонное подсовывание противнику мотивов, которые способны предоставить его дело и его личные побуждения в дурном свете <…>, приписывание его взглядам, как основной причине и источнику, - всех явлений, вызывающих безусловное общественное осуждение; прямое измышление фактов <…> способных уничтожить врага <…>, провокация; наконец, изображение себя в роли защитника прав и справедливости".
Главным лозунгом партии провозглашалась: "Борьба за политическое освобождение России на началах демократизма". Цель партийной борьбы, по словам П. Милюкова, - это "стремление к победе и власти. В этом "душа партии"". Но что будет после победы? На этот вопрос Н. Гредескул отвечал полностью в духе либеральной доктрины: "оставим в стороне "будущее"; предположим, что оно для нас, как и для них совершенно закрыто. Предоставим этому "будущему" самому произнести свой окончательный приговор… Обратимся всецело к настоящему…" В целом же кадеты полагали, что "русское освободительное движение даст России то же, что дали государствам Западной Европы их "великие" революции, т.е. "обновление" всей жизни, и "укрепление государственности", и "подъем народного хозяйства", - в этом мы глубоко убеждены".
Что же представляла собой эта новая политическая сила России?
На ее истоки указал еще А. де Кюстин в 1839 г.: "Полуобразованные, соединяющие либерализм честолюбца с деспотичностью рабов, напичканные дурно согласованными между собой философскими идеями, совершенно неприменимыми в стране, которую называют они своим отечеством (все чувства и свою полупросвещенность они взяли на стороне), - люди эти подталкивают Россию к цели, которой они, быть может, и сами не ведают…и к которой вовсе не должны стремиться истинно русские, истинные друзья человечества".
Подобные мысли почти одновременно с А. де Кюстином высказывал и П. Чаадаев, предупреждая российскую либеральную интеллигенцию об опасности прямого заимствования идей у Запада: "Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих. Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперед, пережитое пропадает для нас безвозвратно. Это естественное последствие культуры, всецело заимствованной и подражательной. У нас совсем нет внутреннего развития, естественного прогресса; прежние идеи выметаются новыми, потому что последние не происходят из первых, а появляются у нас неизвестно откуда. Мы воспринимаем только совершенно готовые идеи, поэтому те неизгладимые следы, которые отлагаются в умах последовательным развитием мысли и создают умственную силу, не бороздят наших сознаний. Мы растем, но не созреваем, мы подвигаемся вперед по кривой, т.е. по линии, не приводящей к цели. Мы подобны тем детям, которых не заставили самих рассуждать, так что, когда они вырастают, своего в них нет ничего; все их знание поверхностно, вся их душа вне их. Таковы же и мы".
В. Ключевский в этой связи замечал: "Чужой западноевропейский ум призван был нами, чтобы научить нас жить своим умом, но мы попытались заменить им свой ум".
Именно европейское образование дворянства, по мнению Ф. Достоевского, привело к расколу русского общества: "Для вас преобразователь оставил народ крепостным, что бы он, служа вам трудом своим, дал вам средство к европейскому просвещению примкнуть. Вы и просветились в два столетия, а народ от вас отдалился, а вы от него". Новое "образованное" российское общество теперь взирало на русский народ с высоты своего просвещенного "западного" ума. Особенности этого взгляда наглядно передавал А. Пушкин:
Ты просвещением свой разум осветил,
Ты правды чистый свет увидел,
И нежно чуждые народы возлюбил,
И мудро свой возненавидел.
Но решающее влияние на формирование нового либерального сословия в России оказала отмена крепостного права. Именно недовольные потерей своего помещичьего привилегированного положения и скептические отцы, равнодушные ко всему насущному, прожившие последние выкупные, по словам Ф. Достоевского, и воспитали следующие поколения: "Юные люди наших интеллигентных сословий, развитые в семействах своих, в которых всего чаще встречайте теперь недовольство, нетерпение грубость невежества (несмотря на интеллигентность классов) и где почти повсеместно настоящее образование заменяется лишь нахальным отрицанием с чужого голоса, где материальные побуждения господствуют над всякой другой высшей идеей; где дети воспитываются без почвы, вне естественной правды, в неуважении или равнодушии к отечеству и в насмешливом презрении к народу, так особенно распространяющемуся в последнее время… Вот где начало зла". Ф. Достоевский констатировал, что уже тогда "произошел окончательный, нравственный разрыв" интеллигенции с народом.
В. Ключевский называл российских либералов межеумками - барами, впитавшими идеи передовых французских мыслителей, но при этом так и оставшихся русскими барами, оторванными "от действительности, от жизни, которой живет окружающее их общество, (и) они создают себе искусственное общежитие, наполненное призрачными интересами, игнорируют действительные интересы, как чужие сны, а собственные грезы принимают за действительность". П. Вяземский замечал, что либералы "… верить в сны свои готовы. С слепым доверьем детских лет". Характеристика Ф. Достоевского, данная отдельным представителям этого нового поколения, дополняла общую картину: это был "межеумок, с коротенькими, недоконченными идейками, с тупой прямолинейностью суждений, для него история наций слагается как-то по-шутовски. Он не видит, даже не подозревает того, чем живут нации и народы".
Именно эта образованная либеральная интеллигенция и сформировала в 1905 г. партию кадетов. Ее сущность, пожалуй, наиболее точно была отражена в меморандуме, составленном кружком сенатора Римского-Корсакова: "Демократическая по названию, она по составу является чисто буржуазной, не имеет собственной платформы, а потому вынуждена поддерживать лозунги левых… Без союза с левыми, без козырей, вынутых из чужой колоды, кадеты представляют собой всего-навсего большое сборище либеральных юристов, профессоров, министерских чиновников и ничего более".
Подобное мнение высказывал и министр внутренних дел России П. Дурново: "За нашей оппозицией (имелись в виду думские либералы. - В. К.) нет никого, у нее нет поддержки в народе… наша оппозиция не хочет считаться с тем, что никакой реальной силы она не представляет". По словам Н. Бердяева: "Либеральное движение было связано с Государственной Думой и кадетской партией. Но оно не имело опоры в народных массах, и лишено было вдохновляющих идей". По меткому замечанию лидера эсеров В. Чернова, кадеты представляли собой лишь "штаб без армии".
Либералам действительно не на кого было опереться, поэтому им оставался только вынужденный союз с левыми, идейно же либералы его полностью отвергали. Сам лидер кадетов П. Милюков в этой связи с гордостью говорил в 1905 г.: "Я организовал в России первую политическую партию, которая совершенно чиста от социализма". "Этой "чистотой от социализма" - отмечал М. Горький, - кадеты и… гордятся, а так как демократия не может быть не социалистична, то естественно, что кадетизм и демократия - органически враждебны". Кадеты называли себя приверженцами демократии, в смысле политической принадлежности идеалам Запада, но в реальных условиях России они становились ее врагами.
На истоки российского либерального антидемократизма указывал Н. Чернышевский, который еще в 1858 г. писал: "Либералов совершенно несправедливо смешивают с демократами… Демократ из всех политических учреждений непримиримо враждебен только аристократии, либерал почти всегда находит, что при известной степени аристократизма общество может достичь либерального устройства. Поэтому либералы обыкновенно питают к демократам смертельную неприязнь… Либерализм может казаться привлекательным для человека, избавленного счастливою судьбою от материальной нужды <…> либерал понимает свободу формально - в разрешении, в отсутствии юридического запрещения, он не хочет понять, что юридическое разрешение для человека имеет цену только тогда, когда у человека есть материальные средства пользоваться этим разрешением".