Как часто Давтян пользовался этим мандатом и вытаскивал ли из кобуры маузер, история умалчивает, но порядок на Киевском железнодорожном узле был наведен. Только-только Яков Христофорович втянулся в новое для него дело, как его срочно отозвали в Москву и направили на работу в Народный комиссариат иностранных дел, и не кем-нибудь, а заведующим отделом Прибалтийских стран и Польши.
Не прошло и нескольких месяцев, как на него, если так можно выразиться, положил глаз могущественный глава ВЧК Дзержинский. А "напела" ему о Давтяне Инесса Арманд. Вот как это было. Однажды после продолжительного ночного заседания Совнаркома она шла по коридору бок о бок с Дзержинским. Они были так увлечены незавершенным обсуждением какого-то важного вопроса, что не заметили, как много народу их обгоняет. И вдруг они почти одновременно прильнули к окну!
- Боже мой! - как-то по-бабьи ойкнула Инесса. - Вы посмотрите. Нет, вы только посмотрите! - тормошила она Дзержинского. - Это же не восход, а что-то непостижимое, божественное. Оранжевая середина, зеленоватые края и пурпурные лучи. Я такой восход видела только раз в жизни. И знаете где? В Поронине. Тогда мы с Владимиром Ильичом много гуляли, лазали по горам и даже создали "партию прогулистов". И вот однажды на рассвете увидели нечто подобное, - кивнула она за окно. - Красота-а-а…
- Не красота, а красотища! - теребя бородку, мечтательно улыбнулся Дзержинский. - А я такой рассвет видел в Сибири. Меня туда сослали на вечное поселение, но мне сибирский климат не понравился, и я оттуда бежал. И вот однажды ночью у костра… Мой проводник услышал подозрительный шорох, и огонь быстренько затоптал. Не успел я как следует проморгаться, как вершины сопок вспыхнули вот таким же пурпурным светом. А в Поронине, как вы, наверное, помните, я бывал наездами и в "партии прогулистов" не состоял, тем более что вскоре оказался в Варшавской цитадели, а потом и в Орловском централе.
- Помню, Феликс Эдмундович, я все помню, - не отрывала глаз от окна Инесса. - Я даже помню, как на похоронах Лауры и Поля Лафарг переводила на французский, а Владимир Ильич…
- Стоп! - остановил ее Дзержинский. - Мне нужна ваша помощь. Да-да, - заметив ее удивленный взгляд, с нажимом продолжал Дзержинский. - Мне нужен человек, который бы не только знал пару-тройку иностранных языков, но, кроме того, имел опыт жизни за границей. Вы меня понимаете? Манеры, привычки, поведение…
- Чтобы в любом обществе мог сойти за своего? Чтобы по манере одеваться, говорить и вести себя за столом никто не догадался, что он приехал из Советской России?
- От вас ничего не скроешь, - покорно склонил голову Дзержинский. - Но этот человек должен быть абсолютно надежным товарищем и преданным делу революции коммунистом.
- Надежный и преданный, - покусывая губы, задумчиво произнесла Инесса. - Ручаться, как за себя, конечно, не могу, но… Есть у меня такой человек, вместе с ним я занималась возвращением на родину солдат Русского экспедиционного корпуса. Умен, находчив, ловок, сметлив, за словом в карман не лезет, но и лишнего не скажет. К тому же откровенно красив, женщины таких любят. В обществе - душа компании. Ну и что для вас немаловажно, в тюрьмах сидел, эмигрантского хлеба наелся, в партии с 1905-го.
- Так-так-так! - азартно потирая руки, воскликнул Дзержинский. - И кто же этот герой?
- Давтян. Яков Христофорович Давтян.
- Слышал о таком, - раздумчиво произнес Дзержинский. - И даже немного знаком. Надо будет подумать… Спасибо, товарищ Инесса, ваша рекомендация дорогого стоит, - шутливо раскланялся Дзержинский. - А вы говорите - восход. Восход восходом, а вон мы какое дело спроворили. Вы еще о своем протеже услышите!
Вопрос о новом назначении Давтяна решался на самом высоком уровне, ведь речь шла ответственнейшей должности начальника Иностранного отдела ВЧК, более известного как ИНО. Недавно удалось обнаружить секретнейший документ тех лет, касающийся Давтяна: "Из протокола специального заседания Орпоро ЦК от 12 января 1920 года. Просьбу тов. Дзержинского удовлетворить. Откомандировать в его распоряжение тов. Давтяна".
Так Яков Христофорович Давтян, сын зажиточного армянского коммерсанта, стал первым в истории советских спецслужб начальником Иностранного, то есть разведывательного, отдела ВЧК.
Разведка, да еще закордонная, - дело настолько тонкое и серьезное, что не имевший никакого опыта Давтян поначалу от нового назначения растерялся. А потом его осенила гениальная идея: почему бы нашим разведчикам не работать под крышей дипломатических представительств, а ему, их начальнику, не совмещать две должности и не работать одновременно и в Наркоминделе, и в ВЧК? Руководство его поддержало, и Давтян, с присущим ему энтузиазмом, занялся созданием ИНО.
Был, правда, один червячок, который постоянно точил самолюбие Якова Христофоровича: он был не полноправным начальником ИНО, а всего лишь исполняющим обязанности начальника ИНО. Давтян терпел, терпел и написал докладную записку в Управление делами ВЧК, прося прояснить ситуацию и сделать его полноценным начальником ИНО. Но руководство рассудило иначе: оставаясь сотрудником Наркоминдела и находясь за границей, Давтян должен выполнять поручения ВЧК и лично Дзержинского.
С первой зарубежной командировкой у Давтяна вышел полный конфуз. Как раз в эти дни в Венгрии случилась революция, и новоиспеченного разведчика-дипломата решили направить в Будапешт. Но пока тянулась волокита с оформлением документов, революция потерпела поражение, и Венгерская советская республика прекратила свое существование. А ведь планы в Москве строили грандиозные, в Венгрию чуть было не бросили Первую конную армию, разумеется, под видом добровольцев-интернационалистов.
Но так как обязанности дипломата и особенно разведчика требуют постоянного присутствия за границей, Давтяна непрерывно перебрасывают из одной страны в другую. За пятнадцать лет своей закордонной службы Яков Христофорович успел поработать в Эстонии, Литве, Китае, Туве, Франции, Греции, Иране и Польше. Одно время он даже был ректором Ленинградского политехнического института. Что там было делать карьерному дипломату и такому же карьерному разведчику, можно только догадываться.
Если о работе Давтяна в Греции, Польше или Франции с точки зрения результативности почти ничего не известно, то о его пребывании в Китае красноречиво говорят недавно рассекреченные документы. Прибыв в Китай в 1922 году, буквально через две недели Давтян отправляет шифровку в Москву: "Нашу работу здесь я считаю чрезвычайно важной и полагаю, что тут можно много сделать. Здесь узел мировой политики и ахиллесова пята не только мирового империализма, но и наша. И исключительно от нас зависит здесь завоевание прочных позиций на Дальнем Востоке".
Сделал он действительно много, особенно как резидент ИНО. Спустя год Давтян с нескрываемой гордостью сообщает: "Несколько слов о нашей специальной работе. Она идет хорошо. Если Вы следите за присылаемыми материалами, то, очевидно, видите, что я успел охватить почти весь Китай, ничего существенного не ускользает от меня. Наши связи расширяются. В общем, смело могу сказать, что ни один шаг белых на Дальнем Востоке не остается для меня неизвестным. Все узнаю быстро и заблаговременно… С сегодняшним курьером посылаю Вам весь архив белогвардейской контрразведки, полученный в Мукдене. Прошу принять меры, чтобы этот архив не замариновался и был использован… Ставлю серьезный аппарат в Харбине. Есть надежда проникнуть в японскую разведку".
Увлечение разведывательной работой не могло не сказаться на делах дипломатических. Из Наркоминдела на имя Давтяна стали поступать телеграммы с требованиями предпринять определенные усилия и добиться успехов на чисто дипломатическом фронте. Давтян сделал вид, что ничего не понял. Тогда ему влепили выговор от имени коллегии Наркоминдела.
Давтян страшно обиделся! В сердцах он отбил телеграмму в Москву:
"Думаю, что Пекин будет моей последней работой в этом милом учреждении. Хочу работать в Москве или, в крайнем случае, на Западе. Предпочел бы с НКИД вообще порвать, ибо все-таки не могу ужиться с ними".
Но, поостыв, Давтян взял себя в руки и еще пятнадцать лет не просто уживался, а много и плодотворно работал на внешнеполитическое ведомство Советского Союза. Последней его должностью был пост полпреда в Польше. В 1938-м Якова Христофоровича отозвали в Москву и тут же арестовали. А 28 июля состоялось заседание Военной коллегии Верховного Суда СССР, приговорившего Давтяна к расстрелу. Обвиняли его в том, что с 1927 года Яков Христофорович являлся участником армянской антисоветской националистической организации, а с 1934-го - участником антисоветской террористической организации правых, руководителем правотроцкистской группы, созданной в полпредстве СССР в Польше, и, конечно же, агентом польской разведки.
Все эти бредовые обвинения могли родиться только в воспаленном мозгу его доблестных коллег с Лубянки, которые через некоторое время за "клеветнические измышления" получили свою пулю в затылок.
Яков Христофорович Давтян прожил всего 50 лет. С его-то кавказскими генами жить бы ему и жить, если бы не похвальное слово Инессы Арманд.
ДЕВЯТЫЙ АРЕСТ
Эту стенограмму так долго прятали в бронированных сейфах, что пожелтевшая от времени бумага стала похожа на древний пергамент. Брать ее в руки боязно, и не только потому, что бумага трескается и крошится - бумага пахнет, пахнет предательством, кровью и невиданной жестокостью. Сколько бы нам ни говорили, что изуверские и садистские годы сталинского режима осуждены таким-то и таким-то съездом партии, память о них никогда не уйдет из сознания народа, ибо она не только в наших сердцах, но и в наших генах, она передается по наследству, она всегда будет с нами.
И это хорошо! Забывать людоедский шабаш дорвавшихся до власти кровавых маньяков нельзя хотя бы потому, чтобы избежать его повторения. Ну что дурного мог сделать больной, полуслепой человек далеко не первой молодости, восемь раз арестовывавшийся царскими жандармами, а потом верой и правдой служивший советской власти, будучи полпредом в Германии и несколько позже заместителем наркома иностранных дел?! Вся его работа была на виду, каждый его шаг запротоколирован, все контакты происходили лишь с санкции руководства, причем при непременном условии, что они пойдут на пользу делу.
И что же?.. В стенограмме заседания Военной коллегии Верховного Суда СССР от 2 марта 1938 года черным по белому записано:
"Обвиняемый Крестинский Н.Н. по прямому заданию врага народа Троцкого вступил в изменническую связь с германской разведкой в 1921 году.
Председательствующий В.В.Ульрих:
- Подсудимый Крестинский, вы признаете себя виновным в предъявленных вам обвинениях?
Крестинский:
- Я не признаю себя виновным. Я не троцкист. Я никогда не был участником "правотроцкистского блока", о существовании которого я не знал. Я не совершал также ни одного из тех преступлений, которые вменяются лично мне, в частности, я не признаю себя виновным в связях с германской разведкой.
Председатель:
- Повторяю вопрос: вы признаете себя виновным? Крестинский:
- Я до ареста был членом ВКП(б) и сейчас остаюсь таковым".
Такая позиция Крестинского никак не устраивала ни Ульриха, ни Вышинского, которые изо всех наседали на бывшего полпреда. По делу проходил 21 человек, 20 признали себя виновными, и лишь один Крестинский упрямится. Что ж, ему же хуже! Председательствующий объявил перерыв… А на следующий день, не дожидаясь вопросов, Крестинский заявил: "Я прошу суд зафиксировать мое заявление, что я целиком признаю себя виновным по всем обвинениям, предъявленным лично мне".
Откуда такая сговорчивость? Это прояснилось через восемнадцать лет, когда допрашивали бывшего начальника санчасти Лефортовской тюрьмы Розенблюма.
- Крестинского с допроса доставили к нам в санчасть, - вспоминал Розенблюм. - Он был тяжело избит, вся спина представляла собой сплошную рану, на ней не было ни одного живого места.
А еще через десять дней Крестинский признал не только то, что являлся участником "правотроцкистского блока" и немецким шпионом, но даже то, что провоцировал военное нападение на СССР "с целью поражения и расчленения Советского Союза и отторжения от него Украины, Белоруссии, Среднеазиатских республик, Грузии, Армении, Азербайджана, Приморья на Дальнем Востоке, имея своей конечной целью восстановление в СССР капитализма и власти буржуазии".
Приговор был оглашен 13 марта - расстрел. Заодно влепили восемь лет его жене, которая была главным врачом детской Филатовской больницы, а дочь отправили в ссылку.
…А ведь как хорошо все начиналось. Гимназия - с золотой медалью, юридический факультет Петербургского университета, должность присяжного поверенного. Жить бы ему и дальше на Невском проспекте, выступать в суде, защищая обеспеченных петербуржцев, если бы не увлечение большевистской литературой. Со временем Николай Крестинский и сам стал пописывать, печатаясь в "Правде".
Первой официальной должностью, которую занимал Крестинский в большевистском правительстве, стал пост наркома финансов. Затем некоторое время был членом Политбюро и даже Оргбюро ЦК партии, а в 1921-м Чичерин предложил назначить его полпредом в Германии. Будто предчувствуя неладное, Крестинский отбивался изо всех сил: "Удивляюсь Вашему предложению при наличии более подходящих кандидатур. Ваше предложение категорически отклоняю". Но Чичерин проявил настойчивость, тем более что его активно поддерживал Ленин. Не помогло даже то, что в сохранившейся анкете той поры на вопрос: "Какие иностранные языки знаете?" Крестинский ответил: "Никаких".
Но агреман ему дали далеко не сразу. Поначалу кандидатура Николая Крестинского, секретаря ЦК и недавнего члена Политбюро, вызвала категорические возражения со стороны германского МИДа. "Николай Крестинский является нежелательным лицом в качестве полпреда, так как он занимает высокое положение в коммунистической партии", - писали из Берлина. Тут уж наши взъярились! Они в жесткой форме заявили, что коммунистическая партия является правящей партией и Крестинский потому и выбран представлять правительство Советской России в Германии, что он видный член партии и сможет развивать советско-германские отношения на благо обеих стран. Этот аргумент не произвел на немцев никакого впечатления! Тогда им объявили, что в Москве не смогут принять главу германского представительства до тех пор, пока в Берлине не примут Крестинского. Этот аргумент подействовал, и немцы дали отмашку - в ноябре 1921 года Николай Крестинский прибыл в Берлин.
С первых же дней Крестинскому пришлось в самом прямом смысле слова засучить рукава. Подготовка к Генуэзской конференции, подписание Рапалльского договора между Советской Россией и Германией, участие в Гаагской конференции - все это требовало огромных сил и колоссального напряжения ума. А потом начался период, если так можно выразиться, незаконных, но очень тесных "брачных отношений" между СССР и Германией. Тут и буйно расцветшая торговля, и обмен специалистами, и контакты Красной армии и рейхсвера, и строительство в Советском Союзе военных заводов, которые часть продукции передавали Берлину, а часть оставляли Москве, и создание авиационных и танковых училищ под Липецком и Казанью, в которых учились будущие немецкие асы и авторы всесокрушающих танковых клиньев, и многомесячные командировки наших военачальников в немецкие военные академии, где они перенимали опыт Людендорфа и Гинденбурга.
Как только к власти пришел Гитлер, этот роман закончился, и вчерашние друзья снова стали непримиримыми врагами. Но Крестинский первых признаков этого похолодания не застал, летом 1930-го его отозвали в Москву и назначили первым заместителем наркома, которым к этому времен стал Максим Литвинов (настоящая фамилия Баллах). О степени доверия Сталина к Николаю Крестинскому говорит хотя бы такой факт, что квартиру ему предоставили не в городе, а в Кремле, по соседству с Орджоникидзе и вдовой Якова Свердлова.
За работу Крестинский взялся рьяно, бывало, что свет в его кабинете горел до двух-трех часов ночи. Но его сотрудники не роптали. Отвыкшие от общения с культурными, вежливыми и интеллигентными людьми, они не скрывали своей любви к шефу и ради него были готовы на все. А ему без их помощи тоже было не обойтись: видел он совсем плохо, газеты и документы читать не мог, резолюции ставил там, где ему показывали, важнейшие доклады и сообщения воспринимал на слух.
Но как ни плохо он видел, а кого хотел, замечал издалека, видимо, помогало то самое внутреннее зрение, которое иногда называют человеческой порядочностью. В 1935-м вся чиновная Москва знала, что Николай Бухарин попал в опалу и вот-вот его должны арестовать. И надо же так случиться, что все прекрасно понимавший Бухарин махнул рукой на условности и всякого рода предупреждения и, как большой любитель оперы, отправился в Большой театр. Ближайшие кресла мгновенно опустели! В антракте никто не решался выйти в фойе, где гулял недавний "любимец партии". И только Крестинский, которому проще всех было не заметить одиноко прохаживавшегося Бухарина, подошел к нему, тепло поздоровался и долго с ним разговаривал. Чуть позже, отвечая на немой укор жены, Крестинский, как нечто само собой разумеющееся, бросил:
- Надо поддержать человека в трудную минуту. Он-то своего старого товарища поддержал, а вот его… Однажды его вызвал Сталин и как бы между прочим предложил перейти на другую работу.
- Ведь вы когда-то были близки к оппозиции, - сказал он. - Это знают и за границей. Согласитесь, что неудобно держать в Наркоминделе, да еще на таком высоком посту, человека, который не всегда разделял линию партии. Иностранцы могут нас неправильно понять… По образованию вы, кажется, юрист? Кому же, как не вам, быть заместителем наркома юстиции. Крыленко нужно помочь, у него там не все ладно…
Помочь Крыленко уже никто не мог, в предчувствии ареста он стал по-черному пить и никакими делами не занимался. Не успел заняться новым делом и Крестинский. 20 мая 1937 года за ним пришли, причем прямо в его кремлевскую квартиру. Николай Николаевич был спокоен. Мудрый человек, он все знал и прекрасно понимал, где он живет и с кем имеет дело. Николай Николаевич попрощался с женой, подслеповато щурясь, улыбнулся дочке, шагнул за дверь, и уже оттуда, из далекого небытия, донесся его ровный голос:
- Учись, дочка. Знай, что я ни в чем не виноват.