"А может быть, это все-таки Петушки?.. Почему на улицах нет людей? куда все вымерли?.. Если они догонят, они убьют… а кому крикнуть? ни в одном окне никакого света… и фонари горят фантастично, горят, не сморгнув".
"Очень может быть, что и Петушки… Вот этот дом, на который я сейчас бегу – это же райсобес, а за ним – тьма… Петушинский райсобес – а за ним тьма во веки веков и гнездилище душ умерших… О, нет, нет!.." (Внутренняя форма слова "райсобес" образно переигрывается по аналогии со словом "бес" .)
Далее интонации делаются патетически серьезными: "Не Петушки это, нет!.. Если Он – если Он навсегда покинул землю, но видит каждого из нас, – я знаю, что в эту сторону Он ни разу и не взглянул… А если Он никогда моей земли не покидал, если всю ее исходил босой и в рабском виде, – Он обогнул это место и прошел стороной…"
"Я выскочил на площадь, устланную мокрой брусчаткой, перевел дух и огляделся кругом:
"Нет, это не Петушки! Петушки Он стороной не обходил. Он, усталый, почивал там при свете костра, и я во многих душах замечал там пепел и дым Его ночлега. Пламени не надо, был бы пепел…"
Не Петушки это, нет! Кремль сиял передо мною во всем великолепии".
Заканчивается сия фантасмагория в некоем "неизвестном подъезде", где опять пробуждается едкая авторская ирония, которая как бы дезавуирует религиозную символику вышецитированных строк. Герой погибает от рук неких невнятно описанных злодеев.
От "поэмы" "Москва – Петушки", оставшейся "главной книгой" мало написавшего Ерофеева, исходит свет несомненной одаренности – одаренности яркой, но болезненной. В годы "перестройки" и в начале 90-х у некоторых авторов модно было истолковывать "поэму" как нечто глобально значимое, великое и пророческое. Для этого вряд ли достаточно оснований. Но, повторяем, перед нами произведение талантливого человека с удивительно несчастной писательской судьбой.
Рассказ "Василий Розанов глазами эксцентрика" (Зеркала. – М., 1989) написан в сходной с его "поэмой" манере иронической фантасмагории, видимо глубоко для Венедикта Ерофеева родственной и естественной:
"Я вышел из дома, прихватив с собой три пистолета, один пистолет я сунул за пазуху, второй – тоже за пазуху, третий – не помню куда.
И, выходя в переулок, сказал: "Разве это жизнь? Это не жизнь, это колыхание струй и душевредительство". Божья заповедь "не убий", надо думать, распространяется и на себя самого ("Не убий себя, как бы ни было скверно"), но сегодняшняя скверна и сегодняшний день вне заповедей. "Ибо лучше умереть мне, нежели жить", – сказал пророк Иона. По-моему, тоже так.
Дождь моросил отовсюду, а может, ниоткуда не моросил, мне было наплевать. Я пошел в сторону Гагаринской площади, иногда зажмуриваясь и приседая в знак скорби. Душа моя распухла от горечи, я весь от горечи распухал, щемило слева от сердца, справа от сердца тоже щемило. Все мои ближние меня оставили. Кто в этом виноват, они или я, разберется в День Суда Тот, Кто, и так далее. Им просто надоело смеяться над моими субботами и плакать от моих понедельников. ‹…› Она уходила – я нагнал ее на лестнице. Я сказал ей: "Не покидай меня, белопупенькая!" – потом плакал полчаса, потом опять нагнал, сказал: "Благословеннолонная, останься!" Она повернулась, плюнула мне в ботинок и ушла навеки.
Я мог бы утопить себя в своих собственных слезах, но у меня не получилось. Я истреблял себя полгода, я бросался под все поезда, но все поезда останавливались, не задевая чресел. И у себя дома, над головой, я вбил крюк для виселицы, две недели с веточкой флер-д-оранжа в петлице я слонялся по городу в поисках веревки, но так и не нашел. Я делал даже так: я шел в места больших маневров, становился у главной мишени, в меня лупили все орудия всех стран Варшавского пакта, и все снаряды пролетали мимо".
Опять герой прячет свою душу и пережитую личную утрату в словоплетениях грубоватой бравады. Он начинает примерять к себе разного рода суждения и афоризмы известных мыслителей и деятелей буквально всех времен и народов, тут же давая почти каждому едкую злую характеристику (среди них "пламенный пошляк Хафиз, терпеть не могу", Алексей Маресьев, Шопенгауэр, Тургенев, Миклухо-Маклай, Николай Островский и др.). Наконец он находит близкую себе натуру в Василии Розанове (как раз тогда, в годы "перестройки", неоднократно изданном) и начинает вникать в его сочинения, сопровождая цитаты из Розанова обычными своими прибаутками и дурашливо-ироническими комментариями:
"Никакой известности. Одна небезызвестность. – Да, да, я слышал… я слышал еще в ранней юности от нашей наставницы Софии Соломоновны Гордо об этой ватаге ренегатов, об этом гнусном комплоте: Николай Греч, Николай Бердяев, Михаил Катков, Константин Победоносцев, "простер совиные крыла", Лев Шестов, Дмитрий Мережковский, Фаддей Булгарин, "не та беда, что ты поляк", Константин Леонтьев, Алексей Суворин, Виктор Буренин, "по Невскому бежит собака", Сергей Булгаков и еще целая куча мародеров… Я имею понятие об этой банде".
Как и все у Ерофеева, рассказ отличает высокопрофессиональная работа с языком. Он мастер игры словами, оттенками смысла, каламбурного словосплетения:
"Сначала отхлебнуть цикуты и потом почитать? Или сначала почитать, а потом отхлебнуть цикуты? Нет, сначала все-таки почитать, а потом отхлебнуть.
Я развернул наугад и начал с середины (так всегда начинают, если имеют в руках чтиво высокой пробы)".
Один из характерных выводов, к которым привело героя чтение, таков:
"Я не знаю лучшего миссионера, чем повалявшийся на моем канапе Василий Розанов".
Венедикт Ерофеев пробовал себя и в других жанрах. Так, в начале "перестройки" он написал пьесу "Вальпургиева ночь, или Шаги командора", выполненную в духе "театра абсурда", но по-ерофеевски своеобразно (по замыслу она должна была составить вторую часть драматургического триптиха). Есть свидетельства, что "Вальпургиева ночь" писалась в "санаторном" отделении психиатрической больницы – в соответствующем профилю больницы и отделения состоянии . Пьеса опубликована в коллективном сборнике "Восемь нехороших пьес" (1990). Далее, пробовал он себя и в том, что можно бы назвать "литературным коллажем", создав нечто под названием "Моя маленькая лениниана".
"Моя маленькая леннннана" (Юность. – 1993. – № 1) – еще одно произведение, явившееся итогом чтения автором чужих сочинений. На этот раз Венедикт Ерофеев оперирует цитатами из произведений и писем В. И. Ленина и близких ему людей (Н. К. Крупская, М. И. Ульянова, И. Арманд и др.). Интонационно это типичное творение времен "перестройки", и автор в нем проявляет себя человеком, находящимся под сильным влиянием современной "желтой" публицистики. Идея тут простая: подобрать и скомпоновать побольше отрывков, которые вне их контекста выглядят нелепыми или смешными. Например:
"Инесса Арманд – Кларе Цеткин. "Сегодня я сама выстирала свои жабо и кружевные воротнички. Вы будете бранить меня за мое легкомыслие, но прачки так портят, а у меня красивые кружева, которые я не хотела бы видеть изорванными. Я все это выстирала сегодня утром, а теперь мне надо их гладить. Ах, счастливый друг, я уверена, что Вы никогда не занимаетесь хозяйством, и даже подозреваю, что Вы не умеете гладить. А скажите откровенно, Клара, умеете Вы гладить? Будьте чистосердечны, и в вашем следующем письме признайтесь, что Вы совсем не умеете гладить!" (январь 1915)".
Такое "дамское щебетание" действительно смешно, однако судить по данному отрывку об Инессе Арманд и Кларе Цеткин было бы более чем опрометчиво.
Это творение Ерофеева представляет самостоятельный интерес в той мере, в какой позволяет судить о внутреннем настрое и психологическом состоянии писателя в последний период его жизни. Что до авторского текста, он здесь минимален – это короткие злые комментарии, по-ерофеевски ироничные, которые просто являются связками компонуемых отрывков из чужих текстов. Тематически перед нами своего рода пародия на "лениниану" – художественные и публицистические произведения, в СССР посвящавшиеся "ленинской теме" самыми разными авторами, среди которых бывало немало откровенных халтурщиков и конъюнктурщиков. Одновременно тут проявилось – новое по тем временам – агрессивное дискредитирующее отношение к Ленину, истоки которого понятны и вряд ли требуют ныне комментариев.
ПИСАТЕЛИ ЛИТЕРАТУРНОГО ИНСТИТУТА
В этой главе говорится о творчестве писателей, совсем не похожих как авторы друг на друга, но работающих вместе в Литературном институте им. А. М. Горького, уникальном писательском вузе, не имеющем аналогов за рубежом, который мог быть создан, пожалуй, только в условиях великого СССР. Если точнее, речь идет не о всех его писателях, а о нескольких прозаиках и одном драматурге: о творчестве ныне действующего ректора института С. Есина, а также его профессоров, доцентов и преподавателей В. Гусева, В. Орлова, А. Проханова, Р. Киреева, А. Дьяченко.
(О некоторых поэтах Литературного института тоже рассказывается, но ниже, в других разделах пособия, посвященных поэзии 90-х годов.)
Как современный пример попытки создания художественно-литературной "ленинианы" в позитивном, а не пародийном плане невозможно обойти вниманием роман Сергея Есина "Смерть титана". Эта книга – заметное явление в литературе 90-х годов.
Выше уже упоминались некоторые произведения данного прозаика. Имя его стало пользоваться известностью после того, как в 1976 году вышел сборник его прозы "Живем только два раза". "Имитатор" – роман, впервые изданный в середине 80-х годов, но до сих пор остающийся наиболее популярным у читателей произведением Есина. В центре его – одна "вечная" морально-философская проблема. Подзаголовок произведения ("Записки честолюбивого человека") уже позволяет составить о ней представление. В центре "Имитатора" художник Семираев – человек внешне вполне благополучный и интеллигентный. Однако это один из тех людей, на которых невозможно положиться в трудную минуту. Даже самые естественные нормы человеческой нравственности Семираев лишь имитирует, заменяя искренность актерством. Во имя того чтобы комфортабельно устроиться в жизни, добиться личного успеха, он потенциально способен переступить через совесть и честь – вообще готов на все. Он предельно эгоцентричен и постоянно занят наблюдением различных движений своей души. Однако, зло иронизируя над окружающими, он неожиданно способен и на самоиронию, даже на сарказм по отношению к себе. Более того, малоприятный Семираев, пожалуй, поневоле наиболее беспощадный судья для себя же самого. К Семираеву не вполне приложимы какие-либо однозначные характеристики ("прагматик", "конформист", "предатель" и т. п. – хотя соответствующие компоненты, несомненно, присущи его психологическому облику и проявляются в его жизненном поведении). Какой-то тщательно скрытый духовный надлом или ущербность угадывается в этом герое. Можно утверждать, что в "Имитаторе" писатель Сергей Есин с пониманием отобразил новый для российской действительности реальный жизненный тип, лично ему хорошо известный. Семираев – это, так сказать, в определенном смысле "герой нашего времени".
У романа острый и увлекательный для читателя сюжет. Но особая сторона романа – языковая. "Имитатор" написан Сергеем Есиным от первого лица. При этом речь главного героя, который и является рассказчиком, содержит много тонких смысловых нюансов, имеющих исключительно большое значение для понимания смысла его поступков и внутренней логики характера.
В 90-е автором опубликовано несколько произведений.
В центре одного – сотрудник похабненького органа очень свободной печати под названием "Эротическая правда". Стоит он солнечным погожим днем четвертого октября 1993 года на Краснопресненском мосту и созерцает, как по российскому все ж таки парламенту лупят прямой наводкой зеленые танки, точно в банановой республике. Внутри у него при этом, ну конечно, клубятся всякие тонкие экзистенциальные противоречия, сочиняются сущие Достоевские "Записки из подполья" – прямо-таки словесным поносом исходит эротический журналист, демонстрируя самому себе, как не чуждо ему интересное страдание!.. Однако всерьез волнует его сейчас отнюдь не судьба тех самых полутора тысяч, о которых позже написали с гневом газеты, а лишь одно: как бы в профессионально-гонорарных целях подобраться чуть ближе. Для этого надо миновать оцепление. Что же откалывает хлыщ из порнографического издания? Он тут же наспех, но умело накладывает дамский макияж, взбивает свои длинные волосенки и, шевеля нижним бюстом, уверенно плывет вперед. И знаете, это ходячее олицетворение начавшихся перемен и "общечеловеческих ценностей" сразу так приглянулось стражам нового порядка, что его беспрепятственно пропускают! Это – из повести С. Есина "Затмение Марса" (Юность. – 1994, октябрь).
Спец по "эротической правде" имеет основания переживать в душе, когда ерзает на мосту перед Белым домом. Он отпрыск достойных родителей, и кое-какие остатки совести, оказывается, изжить не смог. А дело в том, что позавчера он, говоря его же словами, "написал письмо без подписи на имя министра внутренних дел о том, что во время беспорядков на Смоленской площади мною, патриотически настроенным молодым демократом, среди бунтовщиков был замечен ведший себя предосудительно и занимавшийся коммунистической пропагандой преподаватель госуниверситета… Конечно, время сейчас не такое, чтобы коммуняку сразу взять за шкирку, но в компьютер занесут". И вот теперь "молодой демократ" видит свою так называемую демократию в действии… Нервы и психика оказались слабоваты – пожив еще в светлом сегодня, продолжив по инерции ретивые попытки "вписываться" в него, юный извращенец кончает "столичной психиатрической клиникой". Там он хранит под подушкой видеокассету "с записью передач Си-эн-эн о бомбардировке и штурме Белого дома".
Могут быть разные мнения о том, сколь литературно убедителен подобный жизненный финал наглого, развращенного субъекта. Впрочем, С. Есин продолжает этим не очень человеческим образом творческое варьирование того реального типа, который ранее уже был им подмечен (романы "Имитатор", "Соглядатай" и др.).
Основная часть несомненно главного его романа "Смерть титана" была напечатана журналом "Юность" в конце 1998 – начале 1999 года. Он-то и посвящен Владимиру Ильичу Ленину. Роман написан от первого лица. Герой, уже переживший инсульт и понимающий, что ему немного осталось, вспоминает свою жизнь, размышляя о ее перипетиях, и думает о том, что произойдет после его смерти:
"Какую чепуху, какие немыслимые архиглупости напишут обо мне после моей смерти. Какие придумают многозначительные и судьбоносные подробности. Как изгадят мою личную жизнь, возьмутся за моих родственников, засахарят или измажут дегтем моих друзей или близких. Но были ли у меня близкие? А что наплетут о моей якобы страсти к власти, о диктаторских наклонностях, о политической изворотливости и беспринципности. По-своему писаки, а они традиционно были, есть и будут писаками продажными, – по-своему эти продажные писаки правы… Им надо что-то публиковать, а материалов почти нет. В томах и томах, которые я написал, работая как поденщик, нет ни слова обо мне лично. Политический писатель, который в своих сочинениях не говорил о себе. Общественный деятель, который никогда не писал и теперь уже, наверное, не напишет мемуаров. Это мои замечательные соратники, перья и витии революции, сейчас, наверное, лихорадочно делают небольшие записи и заметки, которые со временем пойдут в дело, превратятся в личные воспоминания, которые без конца и много десятилетий подряд будут цитировать, потому что это воспоминания обо мне. Мои доблестные соратники, которые уже, наверное, прикинули, что Старику наступает конец и кому-то надо заступать на его место. Не будем решать сейчас, кто из них достоин, это если не продумано до конца, то все же обдумано. Сейчас не будем снабжать каждого картинным эпитетом. Со временем они сами назовут себя верными ленинцами. Эпитеты – это прерогатива публицистики, и они мало что говорят по существу. Этих ленинцев, товарищей, если пользоваться сегодняшней пролетарско-партийной терминологией, уже давно только товарищей по работе, я часто, будто наяву, вижу сейчас и без эпитетов".
Разумеется, перед нами все-таки не мысли Ленина как таковые, а их изображение писателем. Прозаик пробует выразить то, что в его понимании мог бы думать герой о себе и своей жизни. В случае с Лениным это особенно трудно, учитывая интеллектуальные масштабы его личности. Тем не менее художественная литература от века действует именно так. Ленин в романе вспоминает своих умерших родителей и старшего брата – психологически это вполне правдоподобно в ситуации предсмертной болезни:
"Время удивительно раскрашивает события. Уже мне самому, чтобы вспомнить лица отца, мамы, казненного в двадцать лет Саши, требуются определенные усилия, а что же сказать о летописцах? Для них это будут родители и старший брат, "погибший от руки самодержавия". ‹…›
В будущих сочинениях и официальных энциклопедических справках самую большую сложность вызовут мои родители. Дело, конечно, не в них, а в том, чтобы нив коем случае не отдать вождя новой, коммунистической России в руки инородцев. Пока я жив, это не выпячивается и все делают вид, что мое происхождение никого не интересует. Это неправда. Всегда будет интересно знать, где и как родился великий человек – не будем про себя скромничать, называть себя рядовым и сермяжным мужиком, – как он рос, с кем дружил. Здесь сплетутся прелестные картины, полные нравоучения и ходульности. Я и сам уже многое не помню и с удовольствием слушаю сестер и Надежду, которые по-женски украшают жизнь и помнят мелочи. Но ведь каждый помнит так, как хотел бы запомнить, как запало ему при первом рассказе или "как должно быть". ‹…› Так пусть попробуют. Но сначала пусть узнают, что широкие скулы вождя – это не оттенки какой-нибудь рязанской "малой родины", где четыре века назад переночевали татары. Вождь на четверть калмык – это "приданое" бабки по отцу, и только на четверть – русский.
Но сначала разберемся с другим дедушкой, по матушке. У этого дедушки удивительно – для всезнающих черносотенцев, которые будто бы это и раскопали, – подозрительное отчество Давидович. ‹…›