В былине про исцеление Ильи его мать, наблюдая, как выздоровевший и наполнившийся небывалой силой сын расчищает лес под пашню, грустно произносит:
Видно, дите будет нам не кормилицо,
Станет ездить, видно, по полю чистому…
То же в других вариантах произносит отец: "Этот, видно, сын у меня будет ездить во чистом поле, во чистом поле будет поляковать, и не будет ему поединщика".
А казалось бы - почему? Ну, повоюет, а потом - как впоследствии и будут поступать отслужившие солдаты - снова к крестьянским хлопотам, за плуг, за косу, за плотницкий топор. Но былина чётко говорит - так нельзя.
Ставший воином никогда не будет хлеборобом. Микула, приняв предложение князя стать его спутником, навсегда расстаётся с сохою, иногда даже закидывает её на небо. Он прощается с нею, говоря, что ему не придётся больше пахать.
Кем бы ни был человек изначально, став (чудом, как мы говорили; другого пути былины не предполагают) воином, он больше не может уже прикасаться к орудиям пресловутого "производительного труда".
Даже в крестьянской обработке былины ясно говорят - человек ИЛИ воин, ИЛИ пахарь.
Удачное совмещение этих занятий возможно разве что в кинофильме-сказке советских режиссеров Роу или Птушко - но не в реальной жизни, и не в эпосе, созданном людьми, знавшими, что такое война, и сохранявшемся людьми, знавшими, что такое труд пахаря.
Да и отчего бы не знать о невозможности такого сочетания русским певцам, когда ещё в XVII веке донские казаки, к которым хлынула из взбаламученной Смутным Временем центральной России толпа переселенцев, нарушая их привычные обычаи, постановили: "А егда кто из казаков станет землю пахать и хлеб сеять, того казака бить и грабить".
Там, на окраине Русской земли, сохранились старые обычаи, и не зря за пределами расселения новгородцев разве что на казачьем Тихом Дону сохранились песни на былинные сюжеты.
В чём же дело, откуда эта "укоризну творишь. роду своему"? Во всяком случае, речь не о презрении к труду и труженикам. Здесь дело совсем иное - скажем, викинги ничуть не презирали своих женщин, но даже одна деталь женской одежды или украшение на мужчине могли стать вечным позором, поводом для развода, и не было для норманна оскорбления непростительней, чем сравнение с женщиной (поэтому, кстати, норманны, в отличие от славян, не носили серёг).
Кастовое общество - мы уже говорили об этом - как раз отличалось меньшим презрением к низшим, чем позднейшее классовое, будь то классические рабовладельцы античности, феодалы Средневековья или буржуа Нового Времени. Голова - если в; ней есть хоть чуть-чуть мозгов - не презирает свои ноги.
Что до причин, по которым воины избегали принимать участие в выращивании и приготовлении хлеба и в других, подобных этой, работах, то они вообще-то предельно просты.
Во-первых, надо помнить, что в глазах язычника успех всякого дела, в том числе - и пожалуй, в особенности - земледелия, связан с благосклонностью Богов и духов, в данном случае духов плодородия, всех этих полевых, дворовых, овинных, ядреев, спорышей, обилух, полудниц, росомах, жицней.
Как относились подобные существа к железу, я уже говорил. А ещё сильнее и ещё хуже на них действовал "запах", если так можно выразиться, аура недавно пролитой крови, насильно отнятой жизни.
Существуют обширные списки мер, которыми ограждали каждого убийцу самые разные племена на разных континентах. И причин всегда две - гнев Земли, её дающих жизнь духов, оскорблённых насильственной смертью (это Языческое представление умудрилось просочиться даже в библию: "Что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко мне от земли; и ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей; когда ты будешь возделывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя" (Бытие, 4:11)) и страх перед теми , кто, напротив, жадно слетается на запахи крови, боли и смерти, и перед теми , кто спешит протиснуться в распахнутую убийством дверь мира Смерти - оттуда сюда.
Массой обрядов - постами, временным отшельничеством, ритуальной раскраской или татуировкой - ограждает племя себя от убийцы - обычного, "разового" убийцы. Этим обрядам и поверьям посвящена целая глава в книге Джорджа Фрэзера "Фольклор в Ветхом завете", называется эта глава "Каинова печать".
А как быть с воином, за плечами которого тёмной стаей должны виться десятки теней неупокоенных мёртвых, с тем, кто десятки, если не сотни раз распахивал врагу дверь в мир Смерти? Вообще-то торжество воина над врагом часто оформлялось как жертвоприношение Богам - недаром воины русских былин (Илья, Алёша), одолев супостата (Тугарина, Жидовина и пр.), зачем-то (это для нас непонятно, зачем, современники и ближние потомки - отлично всё понимали) рассекал его тело на куски, раскидывал эти куски по сторонам, а голову, вздев на копьё, привозил в родной стан - на заставу или на княжеский двор.
Это обряд жертвоприношения…впрочем, я подробно рассказал об этом в работе, посвящённой былинам, в главе "Череп-трофей в былинах".
Убитый таким образом враг отправлялся прямиком к Богам войны и более опасности для оставшихся на земле, в мире людей, не представлял. Впрочем, и сам воин заранее, изначально определял себя в жертву этим суровым Богам. Принимая воинскую участь, принимая посвящение, он принимал и такую смерть - голову на копье и разбросанные в поле куски тела. И если доживал до старости, его всё же хоронили по тому же обряду, по которому приносили жертву - в костре.
Но это если дело шло о поединке.
А ведь бывали и большие сечи, битвы, сражения, в которых "обезвредить" каждого убитого врага как следует не представлялось возможным. Конечно, не могло речи идти о том, чтоб отлучить воина-защитника от общественной жизни, как это происходило с преступником-убийцей.
Но вот отлучение от процессов, научно выражаясь, производства материальных ценностей, в особенности пищи (в работах этнографов особенно подчёркивалось вредоносное влияние убийцы на пищу, строжайший запрет на разделение с ним даже процесса её потребления, трапезы - не говоря уж о приготовлении) было, с точки зрения племени, сугубо необходимо.
Конечно, у воинов были свои защитные чары и обереги.
Но все они были посвящены Богам Войны, Огня, Железа, Грозы и Бури - Богам, чьё грозное присутствие - пусть только в виде обрядов и символов - пугало маленьких Хозяев и попечителей крестьянских полей и подворий едва ли не столь же сильно, как неупо-коённые мертвецы и слетевшиеся на запах крови и смерти хищные духи.
Говоря кратко, воин, прикасаясь к труду крестьянина-хлебороба, совершал воистину бесчестное и позорное деяние - ставил под угрозу благорасположение духов Земли и Урожая к общине, к племени. Ставил под угрозу сам урожай.
То есть он сам мог пропитаться и охотничьей добычей, как это и описано в былинах про Волха-Вольгу - не зря же самой древней разновидностью княжеских владений были не пашни, не пастбища и не покосы, а охотничьи угодья - "ловища".
Но, надеясь на охотничью удачу для себя, оставлять без хлеба тех, кто доверял твоей защите…низость, хуже которой не враз придумаешь.
Потому-то родственники Феодосия и возмущались так его поведением - а будущий святой, почитая причины возмущения родни за дремучие "языческие суеверия", не внимал их упрёкам. Но ведь он сам не был воином, никого не убивал? Да ведь мы уже говорили об этом, читатель. Вторичны личные качества, дела и ответственность.
Ещё в XVII веке православные московские государи будут обрушивать опалу на целые боярские рода - за вину одного представителя. И так же поступало за полтысячи лет до них новгородское вече.
Феодосий - потомок воинского рода, а стало быть, и на нём почиет всё та же, небезопасная для урожая и благополучия общины, сила. Но, опять-таки, всё это поверья Языческого, кастового общества, до коих юному фанатику христианства не было ровно никакого дела. А мы этот факт отложим в и так уже полную копилку следов, оставленных в письменных источниках существования на Руси каст.
Воин - это не только занятие, это и происхождение. Феодосию, как воину по происхождению, считалось постыдно участвовать в крестьянских делах - вот ясный смысл этого сообщения жития святого.
И ни на какое "влияние" этот мотив не спишешь - мне уже доводилось говорить - в Византии сословия только-только складывались, ещё сидел на престоле потомок крестьянина, патрицием могли назначить не то что простолюдина, но и вообще инородца. Незадолго до рождения Феодосия правящий император - ничего общего с предыдущим не имевший - работал на стройке, а его брат торговал хлебом.
Несколько слов об Алёше Поповиче.
Как опять-таки доводилось мне писать в работе, посвящённой русским былинам, этому герою находится полная аналогия в преданиях Польши, где фигурирует Лешко Попелюш хитростью расправившийся с врагом-"Змеевичем" - точно так же, как Алёша хитростью победил Змеевича Тугарина.
В преданиях многих славянских народов, восточных и западных, упоминается Попялов, Попелек, Попелышек, Попельвар - хитростью побеждающий врага, сочетающего в себе змея и всадника, сопровождаемого птицами и собаками, как и Тугарин в русской былине.
Да и хитрость обычно одна и та же, совершенно незамысловатая - герой, почти побеждённый врагом, говорит, мол, обещал прийти на поединок - а за тобою целое войско. Тот недоумённо оглядывается - и герой сносит чудовищу голову.
Так что сюжет былины уходит во времена славянского единства, задолго до крещения Руси, и, соответственно, ни о каком "поповском" происхождении молодого богатыря речи вести не приходится.
Учитывая к тому же, что в былинах крест заменяет древний оберег, а в храмах, которые уже зовут "церквями", молятся "Богам нашим могуциим".
Да и сам Алёша поступает с Тугарином, как полабские славяне с пленными, которых приносили в жертву Богам, а из его головы на полном серьёзе предлагает князю Владимиру Красну Солнышку изготовить сосуд для питья - поступая явно не по-христиански.
Как видите, читатель, Алёшка-Лешко ("Лешко" по-польски - хитрец, обманщик, лгун, в говорах русского Севера "алёха" - плут, "алёшки подпускать" - хитрить, обманывать) был не большим Поповичем, чем Илья - крестьянским сыном. Былинная богатырская дружина изначально представала кастово монолитной.
Были и другие проявления кастовой воинской этики, отличавшие благородного воина от простолюдина-ополченца (на Руси, как, впрочем, и в Индии, наряду с "кшатриями" существовало и "войско земли" - ополчение).
"Законы Ману" запрещали воинам- кшатриям "поражать врагов вероломным оружием - ни зубчатым, ни отравленным, ни раскалённым на огне…убивать ни оказавшегося на земле (когда сам воин находится на колеснице. - Л.П .), ни стоящего со сложенными руками (с просьбой о помиловании. - Л.П .), ни имеющего распущенные волосы (? - Л.П .), ни говорящего "я твой", ни спящего, ни ненадевшего доспехи, ни нагого, ни безоружного, ни (уже) сошедшегося (в схватке) с другим, ни не сражающегося (а только) смотрящего, ни оказавшегося в затруднительном положении, ни поражённого, ни устрашённого, ни отступающего".
В былинах есть выражение "не честь-хвала молодецкая".
"Не честь-хвала молодецкая" убить спящего ("Добрыня и Дунай"), нагого ("Добрыня и Змей"), безоружного.
Не бьют подневольных: Хотен Блудович отпускает живыми мужиков - должников враждебного семейства, натравленных на него (трудно понять, что тут является причиной - жалость или брезгливое нежелание "марать руки").
Щадят врага царской крови - "а и вас-то, царей, не бьют, не казнят" - но это несколько другое, скорее благоговение перед "священным царём", чем жалость.
У Саксона Грамматика находим эпизод, когда Яромир, правитель Рюгенских русов, во время войны с другим славянским племенем атакует двух неприятельских воинов. Убивает одного, но копьё застревает в теле.
Второй замахивается, но, увидев, что поднял руку на князя, отбрасывает оружие и падает ниц. "Столь велико почтение среди этого народа к людям, облечённым высоким саном", заключает хронист.
Любопытно, что из всех черт священного правителя эта одна оставила какие-то следы в летописи: "Князь Мстислав Юрьевич проеха трижды сквозь полки Юрьевы и Ярославли…И прииде на него Александр Попович, и, имея меч наг, хотя разсещи его.
Он же возопил, глаголя, яко аз есмь князь Мстислав. И рече ему Александр Попович: "Княже, ты не дерзай, но стой и смотри. Егда убо ты убиен будеши, и что суть иные, и камо ся им дети?".
Обращает на себя внимание появление в цитируемом отрывке Александра (Алёши?) Поповича ( та самая Никоновская летопись, прославленная заимствованиями из былин). Не оказала ли влияния на летописный текст былинная идеология? О том, что богатыри никогда не атакуют вместе одиночного противника, даже если тот очень силён, мы с вами, читатель, уже говорили.
Богатырские схватки, описанные в былинах, - это целый ритуал, начинающийся с обмена тяжеловесными "любезностями" вполне в духе героев поэм Гомера или "Старшей Эдды", бранящимися перед боем, и идущий всегда на равном оружии - палица на палицу, меч ("сабелка булатная") на меч, копьё против копья.
Несколько странно, что схватка на копьях в былинах, как правило, завершает ряд из трёх сшибок - казалось бы, должно было быть наоборот. Завершается поединок, что называется, "в партере" - рукопашной схваткой и борьбой.
Побеждённого убивают, причём достаточно жестоко - впрочем, как я уже говорил, это отголосок воинских жертвоприношений Богам войны.
Однако у побеждённого есть возможность сдаться, "сохранив лицо" - предложить победителю побратимство, естественно, с собой в качестве "меньшего" брата. Похвальба над трупом побеждённого противника решительно осуждается в былине "Камское побоище".
Представление о благородном и неблагородном поведении в бою повлияло даже на отношение к тому или иному виду вооружения.
В "опалу" угодил топор - былины вообще не упоминают его в качестве оружия, в летописях знатные воины-русы не используют до XIII века топор против равного противника - исключительно против зверя или взбунтовавшегося смерда. В былинах в схожей ситуации - против явно неблагородного противника - знатные воины, Чурило, Вольга, Микула, используют неясные "шалыги подорожные".
Любопытно, как прокомментируют это сторонники "народного" (крестьянского) происхождения эпоса и его героев? Столь же отрицательно относится этика былинных богатырей к метательному оружию.
Любопытно, что первым это подметил ещё в XVIII веке Василий Алексеевич Левшин в своих "Русских сказках": "Русские богатыри считали за стыд сражаться чем- либо, кроме ручного оружия, ибо убивать пращом или стрелою не вменяли в приличное человеку храброму".
В былинах эта неприязнь распространена, кажется, на все виды метательного оружия, на само метание.
Только враг-инородец вроде Идолища или негодяй вроде Тугарина способен метнуть нож в противника - причём богатырь, перехватив или отбив брошенный в него клинок, никогда не бросает его обратно в хозяина, но вызывает напавшего на поединок или расправляется с ним ударом. Русские богатыри бьют даже там, где, казалось бы, естественней метнуть.
Хотен Блудович ударом , а не броском копья расшибает конёк крыши дома враждебных ему Чусовых. Стоящую на воротах дочь Соловья-разбойника, пытавшуюся убить Илью приворотным брусом или по-иному, богатырь убивает не броском , а ударом копья.
Любопытно, что и летопись хранит представление дружинно-княжеской среды о сугубой подлости, неблагородстве броска: когда на Любечском съезде обсуждают подлость князя Давыда, заманившего в ловушку и ослепившего князя Василька Теребовльского, ему говорят: "Кинул ты нож в нас!" Как и в былинах, брошенный нож здесь - знак вероломства и подлости.
Лук богатырь применяет разве что на охоте да на состязаниях (о которых мы говорили, рассказывая о священном браке правителя с девой-Властью Апраксеей).
Илья до вступления в дружину (и едва ли не под влиянием версии о его неблагородном, "карачаровском" происхождении) использует лук против нечеловеческого противника, оборотня Соловья (странно, что самые ранние изображения Соловья-Разбойника - изразец и лубок XVII века - изображают его конным воином с копьём, а не сидящим на дубу "чудом"; не решусь утверждать, что и поединок воинов- всадников превратился в выстрел по оборотню под влиянием крестьянской "карачаровской" версии).
Став дружинником, Илья вспоминает о луке дважды, но один раз просто не пускает его в ход, ограничившись заговариванием стрелы ("Илья Муромец на Соколе-корабле"), а другой - стреляет в дуб, распугивая разбойников ("Три поездочки Ильи Муромца").
Впрямую против человеческого (хоть и не совсем - "татары"- степняки, как мы помним, в понятиях былин - не люди) противника стрелы во всём былинном эпосе использует один Васька-Пьяница - человек явно не дружинного круга. Эти наблюдения я советую взять на заметку не только сторонникам "крестьянского" происхождения былинных богатырей, но и тем, кому не лень воскрешать построения Стасова и Потанина о каком-то не то ордынском, не то половецком происхождении наших былин.
Хорош был бы половец или ордынец, не признающий метательного оружия, особенно - лука. Впрочем, столь же уместно смотрелись бы в тюркском "Диком поле" могучие дубы, стены белокаменные, терема златоверхие и ограды высокие русских былин, а в юртах кочевников - окошечки косящаты, печи, "палатный брус", сидя на котором Алёша Попович поддразнивает Тугарина Змеевича, лавки и столы, мёд- пиво вместо кумыса в чарах.
Да, наконец, само вот это: "Ой же вы, татаровья поганые \ Кто умеет говорить языком русским, человеческим ?" - это тоже татарское?!
Иное дело - меч, копьё, палица - оружие, достойное богатыря. К ним отношение у русских воинов было совсем иное. Особенно, конечно, к мечу.
Мечом русы-язычники клялись при договорах с Византией в 907 и 944 годах. Особенно трогательно, что это приводят ("типично норманнская клятва на оружии") в доказательство их скандинавского происхождения.
Тогда пришлось бы занести в норманны и ведических ариев с их клятвой на мече - варуной, и японских самураев, и испанских идальго, и арабов, и много кого другого.
Павлов-Сильванский в статье о символизме русского права, не касаясь вовсе вопроса о происхождении варяжской руси, отметил только, что в договорах меч " покладаху " перед кумирами Перуна и Волоса, а норманны и гордившиеся своими готскими корнями знатные люди Западной Европы, присягая на мече, всегда втыкали его в землю.