Итак, вполне вероятно, что описанные Симокаттой загадочные славянские гусляры-послы, сторонящиеся железа и не участвующие в войнах - это впервые упомянутые славянские жрецы-волхвы. Очень показательно, что происходят они с "края Западного океана", из мест, где стояли главные святилища славян - Аркона на Рюгене и Радигощ, иногда неправильно называемый Ретрой.
Ещё в XI столетии два века как крещёные чехи посылали в эти святилища за предсказаниями и советом. "Остров Буян" русских сказок и заговоров - тот же Руян. Четырёхликие изваяния, подобные истукану Свентовиту Арконскому, находят по всей Славянщине - на Украине, в Беларуси, в Болгарии, в Рязани.
Точно так же распространены и обряды, описываемые немецкими хронистами в Арконе. И в Болгарии, и на Украине домохозяин прятался за горку пирогов, как жрец в Арконе за священный каравай, спрашивая, не видно ли его, и желая, чтобы на следующий год было не видно.
И на Руси девушки гадали, водя коня через принесенные парнями ослопы, как в Арконе - через копья, разве что гадали не об успехе боевого похода, а о замужестве.
Ещё занимательней наблюдение археологов Русановой и Тимощука. Оказывается, система расселения, при которой славянские жилища собирались вокруг святилища - места на возвышении без культурного слоя (так в археологии называют следы постоянного проживания людей на одном месте - отходы, обломки, потерянные вещи, всяческий сор) и зачастую защищённого чисто символически, очень небольшими валами, со следами постоянно поддерживаемого огня, возникла сперва в VII веке у прибалтийских славян, а уж потом распространилась на все славянские земли.
Очевидно, Варяжский берег - "поморье Варяжское за Гданьском", как, напомню, выражался летописец - и впрямь был средоточием славянской Веры.
Что до Руси, то описанные в наших летописях волхвы выглядят просто двойниками варяжских жрецов, как тех описывают немецкие монахи-хронисты, и тех "знахарей", которые, как писал безвестный перс IX века, автор географического труда "Худуд-аль Алем", пользуются у русов большим почтением. В X столетии Ибн Русте развивает тему: "Есть у них (русов) знахари, из которых иные повелевают царём, как будто бы они их (русов) начальники.
Случается, что они приказывают принести жертву творцу их тем, чем они пожелают: женщинами, мужчинами, лошадьми. И если знахари приказывают, то не исполнить их приказания никак не возможно… и они говорят, что так повелел бог".
Судите сами - в западных хрониках говорится, что балтийские славяне-варяги "жреца почитают больше, чем короля", "король у них, по сравнению со жрецом, пользуется меньшим почтением". И в летописях сказано, что против волхвов в XI веке осмеливались выступить только князья да княжьи воеводы, и то - крещёные пришельцы с лесостепного юга (между тем, кстати, финнов никто особенно не боялся - да и с чего бояться собственную кормушку, основной источник дани?).
До крещения же даже великий князь Вещий Олег покорно выслушивал грозные пророчества волхвов. Показательно, что из многих подробностей рассказа о его смерти, коим так любят находить "фольклорные параллели", якобы свидетельствующие о ложности летописного предания (будто фольклор не отражает действительность, будто описание какого- то события в фольклоре делает его невозможным), упускают одну, ни фольклорных, ни литературных подобий не имеющую, и оттого- то самую достоверную.
Олег едет к волхвам, чтобы узнать, когда и как он умрёт . Одд из скандинавской саги, с которым Олега чаще всего сравнивают, буквально отбивается от такого пророчества - и это и литературно, и чисто по-человечески гораздо достовернее и понятнее.
Нигде в преданиях и сказках не встретишь человека, который всерьёз захотел бы узнать день своей смерти. Объяснить это можно лишь одним образом - Олег должен был узнать срок своей смерти у жрецов, ибо именно они определяли этот срок - а может быть, и вид смерти.
Любопытно и упоминание в некоторых летописях о смерти братьев Рюрика, а иногда и его самого, от укуса змеи. Вкупе со смертью Олега это наводит на мысль о ритуале ухода утратившего свою божественную силу вождя - вроде тех, что описаны у Мэри Рено в романе "Тезей", и отразился в европейском предании о родовом роке знатных семей.
А экспертами в вопросах ритуалов, рока и утраты вождем связи с Богами выступали, понятно, жрецы.
Далее, именно жрецы выбирали жертвы, в том числе человеческие, у балтийских славян. И именно волхвы в XI веке выбирают во время голода в Ростовской земле жертвы среди жён местной знати, "старой чади", тех, кого следует убить, дабы возвратить "гобино" - плодородие земли, удачу охотников.
И никто из местной знати не пытается противиться этому, покорно приводя к жрецам сестёр, жён, дочерей (только представить себе, ЧТО бы сделали с финном, явившимся к славянскому старейшине с предложением принести в жертву его сестру или жену!).
Даже схваченные, связанные, едва живые от пыток, жрецы, похоже, продолжают внушать страх - княжеский воевода Янь приказывает родне принесенных в жертву мстить. Без приказа те не отваживаются поднять руку на пленных, связанных, истерзанных воеводскими палачами кудесников. Кстати, и сам воевода тоже не спешит казнить волхвов, предпочитая расправиться с ними чужими руками.
Наконец, когда в Новгороде появился волхв, "творяше ся аки Бог", то за ним поднялся весь город. Подчёркиваю, читатель, весь.
А если непонятно, почему я делаю на этом такой упор, напомню, что политическая история Новгорода началась словами "и восста род на род; и не бысть в них правды", а заканчивается междоусобицей сторонников Литвы и Москвы, конец которой положил лишь приход Московского войска. Так что единодушие пошедших за волхвом новгородцев - это через сто без малого лет после кровавого крещения "огнём и мечом"! - само по себе беспримерно (и снова совершенно невероятно представить в роли всенародного вождя презренную "чухну белоглазую").
За епископа встал лишь пришлый князь, черниговец Глеб Святославич со своей южной, вполне возможно в основном тюркской, дружиной.
В "Сказании об основании града Ярославля" говорится, что слова волхва воспринимались как слова самого Волоса. А про другого волхва некие "невегласи"-невежды (так иногда называют русские книжники язычников-соотечественников) ещё в XVII веке уверенно рассказывали, что тот "в Боги сел"!
Кстати, что самое любопытное, с "Божественным" статусом волхвов "соглашались" и православные авторы - естественно, с существенной поправкой на свой взгляд на природу Языческих Божеств: "волсви - плотяные (воплощённые. - Л.П.) бесы суть".
Но и в славянской Прибалтике жрец, обращаясь к славянину, мог заявить: "Аз есмь твой Бог, аз есмь тот, кто облекает луг травою и растения листвой, в моей власти дать плоды нивам и деревьям, приплод стадам и все, что служит на пользу людям; всё это я даю почитающим меня и отнимаю от отвращающихся меня".
Вот это и есть летописное - "творяше ся аки Бог".
Между тем Фрэзер передаёт слова современных ему индусов "Миром правят Боги, Богами - мантры, а мантрами - брамины, поэтому брамины - наши Боги". Тогда же в Индии говорили: "Кто прогневит Бога, того защитит брамин. Но того, кто прогневит брамина, не защитят даже Боги".
Исследовательница кельтских друидов Франсуаза Леру пишет, что в глазах соплеменников "всякий друид был Богом" (вспомним Богов и Богинь среди племени друидов, Туата де Данан из ирландских сказаний).
Так что отношение русов арабских источников, варягов-руси летописей и полабских славян к своим "знахарям", волхвам, жрецам полностью совпадает с обычаями кастовых обществ иных индоевропейских народов. Могли ли внушать такие же почтение и страх выборные должностные лица общины, вроде скандинавских годи или большинства жрецов Эллады классической эпохи? Заметим, кстати, что ни тем, ни другим обыкновенно никаких сверхъестественных (и тем более - божественных) качеств не приписывали.
Ещё бы - это же были свои, вчерашние соседи, насквозь известные и знакомые, ну разве что уважаемые чуть больше, других. Что до сообщений о "выборах" жрецов в городских святилищах балтийских славян (точнее, в торговом Вольте), то можно предположить, что, как и князей на Руси, или, по сообщению Константина Рождённого в Пурпуре, у хорватов, жрецов этих выбирали из одного рода, и существованию жреческой касты это никак не противоречит.
Если для человека княжьего рода было немыслимо никакое применение своих сил, кроме власти, если жрецам запрещалось прикасаться к железу или к оружию, то не менее строгие запреты существовали для знатных воинов. И, прежде всего, это касалось, конечно, запрета на любое участие в производительном труде.
Противники существования каст - и даже вообще чёткого разделения труда в древнерусском обществе - любят ссылаться на замусоленный миф, лелеемый околопатриотическими публицистами, о главном заступнике земли Русской: деревенском мужичке, бросавшемся при первых тревожных криках набата к сундуку, в котором лежат шишак, меч- кладенец и хрестоматийная "короткая кольчужка", в которой он через час-другой вступит в смертное единоборство с поганым степняком или немецким псом-рыцарем.
Вне родной для этого персонажа среды лакированных миниатюр под Палех это выглядит так: "Защиту родной земли от внешних врагов осуществляли те же люди, что и производили материальные ценности".
Такие выводы очень легко даются тем, кто в последний раз дрался в детском саду, а с земледелием был знаком исключительно по собственному огороду, и то вряд ли.
Как, интересно, по мысли этих исследователей, человек должен был поддерживать боевую форму (в качестве ликбеза - минимальная форма рукопашного бойца нарабатывается месяцами, а теряется напрочь через неделю, проведённую без упражнений) и одновременно пытался бы прокормить себя и свою семью в нечерноземной "полосе рискованного земледелия", имея только этот источник не дохода даже - пропитания (ну и одежды заодно - про "лён-конопель" и все хлопоты, связанные с превращением этой травки в одежду - а другой нет и быть не может - не надо забывать).
Я уже говорил о словах великого князя Святослава Игоревича про "Мужей Крови", непохожих на "ремесленников, в поте лица своего добывающих средства к существованию".
И приводил оценку деятельности будущего святого Феодосия его роднёй - когда паренёк пытался работать в поле вместе с рабами или печь хлеб: "Укоризну творишь себе и роду своему!" Русская летопись полна примеров, разрушающих миф о могучем земском ополчении напрочь.
В 1071 году у города Белоозеро двенадцать отроков - младших дружинников - во главе с княжеским воеводой Янем Вышатичем сошлись с тремя сотнями взбунтовавшихся смердов. Смерды были обращены в бегство, единственной потерей воеводы стал походный поп.
Пошедший "за волхва" Новгород - вот уж где, казалось бы, боевое искусство общинников регулярно оттачивалось в побоищах, в которые зачастую перерастало вече! - вовсе не торопится атаковать князя с дружиной - единственную защиту епископа. Во времена Святослава Игоревича осадившие Киев печенеги равнодушно любуются столпившимся на том берегу ополчением - и обращаются в паническое повальное бегство при известии о возвращении княжеской дружины.
Другой князь-воин, праправнук Святослава Храброго, Владимир Мономах на знаменитом Любечском съезде в выступлении перед сородичами-князьями, уговаривая их пойти на половцев, в ответ на ворчание, что лошадям будет трудно в весенней степи, восклицает: "Лошадей вам жаль, а смерда не жаль ли?!", и рисует облик беззащитного пахаря, который, вне сомнения, будет убит и ограблен половцами, если тех не прогонит в степь княжья дружина.
И совершенно не важно, какое конкретное юридическое наполнение вкладывалось в те дни в слово "смерд" - учёные сломали немало копий в этих спорах; любопытствующих отошлю к трудам Игоря Яковлевича Фроянова. В конце концов Мономах скорее всего и сам не очень придерживался юридической точности в своих выступлениях. Его современник, князь, как-то поименовал смердами население города Киева - и ничего.
Суть выступления Владимира Всеволодовича в другом - пахарь, как бы он ни назывался, беззащитен без дружинника! Да на что вообще могла понадобиться русским городам вся эта спесивая, буйная, агрессивная вольница дружинников, сегодня воюющая под одними знаменами, а завтра оказывающаяся под другими, желающая есть и пить с золота и указывающая зачастую князю, что и как делать, если бы ополчение было боеспособней или хотя бы при очевидном численном перевесе сравнимо в боеспособности со "сведомыми кметями"?!
Если уж летописи наших историков не убеждают - так отчего бы поборникам поголовного героизма "народа" не послушать глас народа - те самые былины, которые народ если и не создал, то сохранил?! Стоит "дружинушке хороброй" удалых святорусских богатырей покинуть Киев - и на горизонте появляются всевозможные полчища, и князь Владимир Красное Солнышко ударяется в панику - а ведь ушли-то только богатыри! Население Киева, те самые "чернедь-мужички", которых, как правило, собирается "повырубить" ворог, на месте.
Чего проще - создавай из них могучее народное ополчение и бей очередное Идолище Поганое.
Однако вместо этого и Владимир, и даже Илья пускаются на поиски дружинников-богатырей, не помышляя о боеспособности "простого народа".
Может, радетелям "народности" стоит уважать их мнение - и мнение поколений самых что ни на есть народных певцов и сказителей, веками хранивших былины? Что до версии, по которой богатыри есть представители "вооружённого народа" - позвольте не обсуждать её всерьёз, читатель.
Просто вспомните, что сказал Саксон (позднее в былинах это имя заменили на христианское Самсон), глава киевской богатырской дружины, покинувшей князя после бессудного заточения Ильи "во погреба во глубокие" тому же Илье, когда тот призвал его и прочих богатырей "постоять за веру, за отечество", вернуться в Киев, спасти стольный град от разорения ордами Калина царя:
Да не будем мы стоять за веру, за отечество,
У него (Владимир - Л.П.) ведь есте много да князей-бояр,
Кормит их и поит, да и жалует,
Ничего нам нет от князя, от Владимира.
"Ничего нам нет от князя" - а стало быть, входи, враг, в стольный город, жги храмы, руби горожан…кто-то хочет сказать, что эти люди и впрямь ополченцы? Вооружённые представители "земли святорусской"? Или перед нами голос представителей воинской касты, которым нанёс оскорбление местный правитель - и которые знают, что найдут себе радостный приём у любого вождя?
Богатырь Дунай заявляет, что служил "семи королям во семи ордах". И он вовсе не исключение, вопреки Проппу.
Исследователь возмущённо вопрошает, можно ли представить себе на месте Дуная Илью Муромца, но в былине про встречу Ильи с дочерью главный богатырь наших былин сам отвечает на этот вопрос: "А служил я у короля у Тальянского".
А вот когда киевские богатыри узнали, что в плен к Калину попал Илья (тот улучил возможность выпустить в сторону богатырской ставки стрелу) - тут-то киевское богатырство и взвилось. Нет, никакой "патриотической сознательности" в них не проснулось.
Былина излагает все со средневековой откровенностью: "Мне от крестничка да любимого пришли подарки да нелюбимый". Ни слова о "земле Святорусской", граде Киеве, князе Владимире.
Наш в беде! Наш в плену! Это важнее осаждённого города, важнее жизней киевлян - наш в опасности! Это - народное ополчение? Или всё же каста? Как по вашему, читатель? Часто указывают на таких былинных героев, как Илья Муромец и Микула Селянинович - смотрите! Простой, крестьянин в наших былинах становится главным богатырём киевским! Смотрите! Другой крестьянин оказался сильнее князя с дружиной!!!
Я не буду рассказывать, что В.Ф.Миллер и Б.М. Соколов давно и прочно доказали, что Илья стал "крестьянским сыном" очень поздно, по воле крестьян-сказителей - точно так же, как "превратились" в выходцев из простого народа рыцарь Родриго Руас де Бивар по прозвищу Сид, герой испанских "романсеро", и сэр Роберт Фиц Ут, граф Хантингтон, по прозвищу Робин Гуд. Установлено даже примерное время, когда это произошло, - начало-середина XVII век.
Впрочем, все это я подробно разобрал в своей работе, посвящённой былинам. Не буду я также и повторять своих доводов о совершенно некрестьянском облике и поведении Микулы Селяниновича, вышедшего на пашню с сохою, отделанной серебром и золотом, в пуховом колпаке, куньей шубке (вспомните, что говорил я о символизме этого предмета одежды) и сапогах зелёного сафьяна на высоких каблуках.
Этому я тоже посвятил немало страниц в работе о былинном эпосе русского народа. Я даже не буду говорить, что из былин, на которые ссылаются мои оппоненты, можно с той же лёгкостью вывести обыденность и нормальность для древней Руси превращения калеки-паралитика с тридцатитрехлетним "стажем" в могучего воина или способности идущего за плугом пахаря три дня удерживать дистанцию между собой и нагоняющими его конниками.
Даже в своём сегодняшнем варианте былины ясно говорят - пахарь, крестьянский сын, может стать в один ряд с родовитой воинской знатью только чудом. В самом буквальном смысле слова. Чудо может произойти с ним (Илья), чудо может сотворить он сам (Микула), но без чуда не обойтись…
В Индии, кстати, тоже подобное случалось - кшатрий Вишвамитра стал брахманом путём, обычным для индуистских преданий, - неистовой аскезой заслужил благосклонное внимание Бессмертных. Но из этого нельзя ведь делать вывод, что индийское общество - не кастовое.
Кстати, Илья в одной былине сам говорит, как относится былинная мораль к подобным переменам общественного положения без чудес:
Не дай Боже делать из боярина - холопа,
Из холопа - дворянина, из попа - палача…
Чудо - это одно, это вмешательство Воли, предопределившей всё в этом мире, в том числе и отличия каст-"родов". А вот посягать на это человеку - "не дай Боже". Но я не буду особенно на всем этом задерживаться.
Нет, я просто-напросто спрошу - а как часто с момента исцеления Илья показан в былине за пресловутым "созидательным трудом"? А Микула - после встречи с Вольгой и вступления к князю "во товарищи"? Читатель, если вы знакомы с былинами, вы и сами знаете ответ - никогда.