Мятый клочок бумаги, которым потрясал особист, перевесил пять месяцев хождения Петра по мукам в гитлеровском тылу. Он съежился и глухо обронил:
- Мне признаваться не в чем. За меня скажут ребята. Я за чужие спины не прятался и оружие в бою добыл.
- Ты эти частушки пой кому-нибудь другому! Говори правду, если жить хочешь! - напирал Макеев.
- Ну, хватит меня пугать! Я свой испуг на той стороне оставил.
- Смелый, говоришь?
- Побываешь в моей шкуре - поймешь, - огрызнулся Петр.
- А-а, решил невинной овцой прикинуться. Меня не проведешь. Я твое шпионское мурло насквозь вижу.
- Что-о-о?! Ты что, лейтенант, совсем спятил?!
- Ч-е-е?! Я те покажу "спятил"! Ты, продажная сволочь, мне сейчас все расскажешь!
- Расскажу, расскажу! Как мы кору с деревьев жрали? Как воду с кровью хлебал? Как…
- Молчать! Хорош на жалость давить! - рявкнул Макеев.
- Жалость? Эх, лейтенант, что же ты делаешь? Что же ты делаешь? - потерянно повторял Петр.
Макеев, швырнув ориентировку о розыске гитлеровских агентов на стол, откинулся на стенку, и в его глазах появился победный блеск. Достав из пачки новую папиросу, он прикурил от фитиля и, постреливая колючим взглядом в Петра, ждал, чем все закончится. После такого навала гитлеровские агенты обычно ломались и начинали просить о пощаде. Расчет на то, что упрямый интендант поплывет, не оправдался, сжавшиеся в плотную складку губы и сама его фигура выражали молчаливый протест. Поняв, что от Прядко с ходу ничего не добиться, Макеев распорядился:
- Дроздов, в холодную гада!
- Есть, товарищ лейтенант! - ответил сержант и, вскинув автомат, потребовал: - Встать!
Петр, окатив Макеева ненавидящим взглядом, медленно поднялся с табуретки.
- Руки за спину! Шаг в сторону! Попытка к побегу - стреляю без предупреждения! - гвоздил его командами Дроздов.
Все происходящее казалось Петру кошмарным сном. На ставших непослушными ногах он с трудом выбрался из блиндажа и вскарабкался на бруствер окопа. Четыре десятка растерянных, недоуменных взглядов бывших подчиненных обратились к нему. Пряча от них глаза, Петр прибавил шаг.
- Тише, штаны порвешь! - рявкнул за спиной сержант.
- За свои трясешься? - буркнул Петр.
- Че-че?
- Они что, у тебя последние?
- Поговори мне, щас пулю схлопочешь.
- Прибереги ее для фрицев.
- Молчать, шкура фашистская! - гаркнул сержант, и ствол автомата уперся в спину Петра.
Прядко промолчал. Оловянные глаза конвоира говорили о том, что этот истукан, не раздумывая, мог нажать на курок. Обойдя стороной артиллерийскую батарею, они вышли на узкую тропинку. Вскоре она резко пошла вниз. Ноги скользили по схваченной легким морозцем земле, и им пришлось двигаться черепашьим шагом.
Окрик "Стой, кто идет?!" заставил их остановиться.
Из-за угла сарая показался часовой, узнав сержанта, уныло произнес:
- Цэ ты, Степан!
- А хто ж еще?
- Я думав, шо смена.
- Притопает, куды денется, - буркнул сержант и распорядился: - Принимай жмурика!
- Хто такой?
- Шпион.
- Вот же гад, а с виду не скажешь.
- Фрицы не дураки, знают, кого засылать.
- А ты их видел, крыса тыловая, - не сдержался Петр и тут же, получив прикладом в спину, полетел на землю.
- Я тебе покажу "крыса"! Сволочь недобитая! - взбеленился сержант и заорал на часового: - Че стоишь?! Открывай!
- Щас, - засуетился тот и, громыхнув засовом, распахнул дверь в сарай.
Из него пахнуло сеном. Петр приподнялся, новый удар сапогом в спину отшвырнул его в темный провал. Пролетев несколько метров, он врезался в стену и сполз на пол. Перед глазами поплыли разноцветные круги, а в ушах застучали тысячи невидимых молоточков. Сквозь их звон донесся жалобный скрип ржавых дверных петель и сухой лязг засова, а затем все стихло.
Вязкая, словно глина, тишина обволокла Петра. Он без сил распластался на земляном полу и остановившимся взглядом уставился в дырявую крышу. Робкие солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь щели, придавали всему окружающему ирреальные очертания. Таким же ирреальным ему представлялось все, что произошло за последний час. За стенами сарая своим чередом шла полная лишений и страданий фронтовая жизнь. Но все-таки жизнь, которой продолжали жить 46 его бывших подчиненных, но не он. Из-за какого-то маньяка-особиста, помешанного на шпионах, его безжалостно вычеркнули из нее и отбросили за черту, после которой не было возврата.
"Почему? По какому праву?!" - терзался в догадках Петр.
Сухой кашель заставил его встрепенуться. Он поднял голову и увидел перед собой бледное лицо-маску. На месте глаз зияли темные провалы, а над щелью рта топорщились буденовские усы. Они пришли в движение, и, как сквозь вату, до Петра донеслось:
- Как ты?
- Живо-о-ой - непослушным языком ответил он.
- И слава богу.
- Лучше бы подох.
- А что так?
- Там хоть знал за что. А здесь…
- Да, брат, война. Она так вывернет, так перекрутит, что и не знаешь, куда деваться. Выходит из окруженцев?
- Из них. Шел к своим, а они хуже врага!
- Всяко бывает, - неопределенно ответил усач и перебрался ближе.
На вид ему было все шестьдесят.
"Да, хреновы наши дела, если таких, как ты, на фронт посылают", - с горечью подумал Петр и спросил:
- Давно в окопах?
- Как шахта под немца ушла, почитай второй месяц.
- И сколько тебе годов?
- На нонешний должно стукнуть пятьдесят два, если доживу.
- А что, моложе не нашлось?
- Моложе, старше, а хто нашего брата спрашивает? Вон Гитлер як прет, не сегодня, так завтра Москву возьмет.
- Чт-о-о?! Ты это кончай!
- Че кончать? Уже пол-России просрали! А народу без толка угробили - это страх божий!
- Сколько же это может продолжаться?! Сколько??? - в сердцах произнес Петр.
- Ты меня спрашиваешь? С командиров надобно спросить. Пацанов понаставили! А у них только одно: вперед, да вперед. На танки и пулеметы с трехлинейками и лопатками кидают, думают в нашей кровушке фрица утопить.
- Выходит с командиром характерами не сошлись? - догадался Петр о причине того, почему бывший шахтер оказался с ним в одном сарае.
- А че мне с ним сходиться? Его дело командовать, а наше - выполнять. Но когда и барана на смерть гонят, то и тот начинает брыкаться. Дурачок, почти весь взвод положил.
- Застрелил?
- Я шо, душегуб какой-то? Не, мне лишний грех на душу не надобен. По морде смазал. А рука у меня тяжелая, считай, двадцать годков в забое шуровал.
- Убил?
- Не-е-е, морду на сторону своротил.
- И что теперь?
- А ничего, у них разговор короткий - под трибунал и к стенке!
- Ну, так сразу и к стенке, разберутся, - возразил Петр.
- Гляди, с тобой больно разбирались, - с иронией в голосе произнес бывший шахтер и полюбопытствовал: - Ты за шо хоть страдаешь?
Петр замялся, и здесь из дальнего угла донесся шорох. Копна сена рассыпалась, и из нее показалась тщедушная фигура. Если бы ни форма, то бойца можно было принять за мальчишку - на его правой руке болталась замызганная повязка, а под глазами расплывались темные круги.
- Ты кто? - спросил Петр.
Боец промолчал, за него ответил бывший шахтер:
- Дурачок!
- В смысле?
- Самострельщик.
- Кто-кто? - не сразу понял Петр.
- Фрица увидал, в штаны наложил и пальнул себе в руку. Что с них возьмешь? Молоко на губах не обсохло, и тех под пули.
- Я-я-я… в бою. Я не виноват… - лепетал в свое оправдание боец.
- Да мне какая разница, я тебе не особист. Жалко таких, как ты, пожить не успели, а их если не фриц, так наши шлепнут. Будь трижды проклята война! Всех вывернула наизнанку! - в сердцах произнес бывший шахтер.
В ответ послышались всхлипы. Мальчишка-боец заплакал навзрыд. Жалость к нему охватила Петра, но он не смог найти слов утешения и замкнулся в себе. Бывший шахтер тоже смолк и возвратился на место. В наступившей тишине были слышны только унылый вой ветра в щелях чердака и мерные шаги часового.
Шло время, об арестованных будто забыли. Короткий зимний день подошел к концу, в сарае сгустились сумерки. Вместе с ними все сильнее давали о себе знать холод, тысячами иголок терзавший измочаленное тело, и голод, мучительными спазмами отзывавшийся в пустом желудке. Спасаясь от них, Петр зарылся в сено и принялся жевать засохшие стебли.
Грохот засова на двери заставил его встрепенуться. Отбросив в сторону сено, он выглянул наружу. В дверном проеме, в блеклом лунном свете, прорезался силуэт часового. Сердце Петра екнуло, и пронзила леденящая душу догадка: "Конец".
- Шпионы, самострельщики и прочая шваль встать!!! - рявкнул часовой.
Арестованные поднялись с земли и, переминаясь с ноги на ногу, ждали, что последует дальше.
- Че, как не живые? Всем на середку! - подгонял часовой.
Петр первым шагнул вперед, рядом пристроился бывший шахтер, а за ним раненый боец. Они не решались поднять глаз и посмотреть за спину часового. За ним маячили двое.
"Вот ты и отвоевался. Как все глупо", - промелькнула убийственная мысль у Петра, и он от бессилия заскрипел зубами.
Об этом, вероятно, подумали и другие арестованные. У мальчишки-бойца окончательно сдали нервы, он рухнул на пол и взмолился:
- Дяденьки, пожалейте! Я не виноват. Я…
- А ну цыц, сопляк! Пулю на тебя жалко! - цыкнул на него часовой и позвал: - Раздатчик, заноси гадам баланду!
"Баланду?! Значит, еще не конец!" - встрепенулся Петр.
Он не слышал, что там бубнил часовой, как звякнули миски и ложки, брошенные на землю, непослушными руками взял кусок зачерствевшего ржаного хлеба и принялся торопливо глотать баланду. Она напоминала то ли жидкую кашу, то ли густой суп, но ему было не до того, голод заставил забыть обо всем. Последним кусочком хлебной корки он собрал остатки со дна и, чтобы на время обмануть сосущую боль в желудке, положил под язык. Бывший шахтер и мальчишка-боец не спешили и медленно цедили варево. Раздатчику надоело ждать.
- Все, дармоеды, хорош жрать! - прикрикнул он.
Ему поддакнул часовой:
- Добро только переводим, - и приказал: - Встать, гады! К стенке!
Петр опустил на землю миску с ложкой и отступил назад. Его примеру последовали остальные. Раздатчик сгреб посуду в вещмешок и двинулся к выходу, вслед за ним покинул сарай часовой. Перед тем как захлопнуть дверь, он с презрением бросил:
- Живите пока, жмурики!
- Сука, тыловая! - сквозь зубы процедил бывший шахтер.
Тяжело вздохнув, Петр возвратился на место, с головой зарылся в сено и попытался уснуть. Несмотря на свинцовую усталость, сон не шел. "За что? По какому праву?" - терзался Петр. Так же как и он, не могли уснуть соседи, из углов доносились шорохи, приглушенные всхлипы и тяжелые вздохи. Петр потерял счет времени, когда за стеной сарая снова раздались шаги. Он прислушался - шли несколько человек.
"Расстреливают на рассвете!" - вспомнил Петр, и предательская слабость разлилась от живота к ногам.
О том же подумал бывший шахтер и мрачно обронил:
- Кажись, по нашу душу.
- Не хочу, не хочу!.. - взвизгнул молоденький боец.
После короткой возни над засовом дверь в сарай распахнулась, и на пороге возникла сутулая фигура. Лунный свет упал на лицо.
- Сычев?!! Ты? - не поверил своим глазам Петр.
В его голосе смешались радость и облегчение. Ответ Сычева заглушил скрип ржавых петель. Дверь захлопнулась, и сарай снова погрузился в кромешную темноту.
- Серега, двигай сюда! - позвал его Петр.
Тот, громыхнув попавшей под ноги жестянкой, пробрался к нему и опустился рядом. Несколько минут прошли в тишине, первым заговорил Сычев и с горечью произнес:
- Кажись, отвоевались, Иваныч? Кто бы мог подумать, что так все кончится?
- М-да, - не нашелся что ответить Петр.
- Неужели капец, Иваныч?
- Ты, это брось, еще поживем.
- До утра, а потом перед строем шлепнут.
- Погоди хоронить себя! На одном Макееве свет клином не сошелся, разберутся.
- А-а-а… Все они одним миром мазаны. Им везде враги мерещатся.
- Есть еще наши ребята, и они свое слово скажут, - Петр все еще сохранял надежду на благополучный исход.
- Да, хто их слушать-то будет! У Макеева одна бумага все перевесит, - потерянно произнес Сычев.
- Туфта это! - отмахнулся Петр.
- Не, ни туфта, Иваныч. Там такая бумага, не отвертишься!
- Какая? Чья?
- Эта как ее… Ориентировка!
- Ориентировка?! От кого?
- Погоди, Иваныч, не сбивай! Кажись от Рязанова. Нет, от Рязанцева.
- Да хрен с ней с фамилией! Кто такой?
- Начальник Особого отдела 6-й армии.
- Начальник Особого отдела?! - упавшим голосом произнес Петр, и спину обдало холодом.
То, что сейчас он услышал, не походило на театральную сцену с потрясанием бумагами и папкой, которую перед ним разыграл Макеев. Ориентировка - это тебе не донос сверхбдительного красноармейца; по ней без всякого следствия и суда ставили к стенке. Теперь Петра терзал только один вопрос: какое отношение она имела к нему? - и он насел на Сычева.
- Что в ней написано? Что?!!
- Щас, щас… - вспоминал тот. - Э-э-э… Принять меры по задержанию этих, ну, агентов, немецко-фашистских разведорганов и пособников.
- Агентов?!! Пособников?
- Да, так в ней написано.
- Дальше, дальше!..
- И… И там были наши фамилии.
- Чего-о-о?!! Наши? Ты с ума сошел, Сычев?!!
- Лучше бы сошел.
- Нет, постой-постой, Серега! Такого не может быть? Не может быть! - не верил своим ушам Петр.
- Че годить, Иваныч, я своими глазами видел. Макеев мне той бумажкой все в морду тыкал.
Сычев продолжал что-то говорить, а у Петра голова шла кругом. Несколько минут назад у него еще теплилась надежда, что от нелепых обвинений Макеева в предательстве рано или поздно ничего не останется, а его примитивный прием с мифическим заявлением являлся лишь средством психологического давления. Теперь же, когда выплыла ориентировка какого-то там Рязанцева, положение стало безнадежным.
- Не, Серега, этого не может быть?! Тебя на испуг брали, мало ли Сычевых и Прядко, - цеплялся за соломинку Петр.
- Какой там испуг, Иваныч! Ты помнишь Струка?
- Ну…
- Так, то его, суки недобитой, работа!
- Как?!! Его же под Винницей убили?
- Живее нас с тобой, сволота! Вражиной оказался, на допросах у особистов раскололся! Представляешь, его фрицы к нам заслали!
- Заслали?!!
- Теперь, Иваныч, ты понял, кто нас под Винницей подставил!
- У-у-у, сволочь! - застонал Петр и в ярости хватил кулаком по стене.
- Так он, падла, наплел особистам, что это мы отряд на засаду навели.
- Чего-о-о?! - и Петр потерял дар речи.
Предательство, а еще больше оговор Струка потрясли его. С августа они сражались бок о бок, и тот не давал повода усомниться в своей надежности: в бою не прятался за спины других и не отлынивал от засад и диверсий, из разведки не один раз возвращался с ценными сведениями. Переменчивая военная судьба развела их под Винницей. Там отряд Петра напоролся на колонну гитлеровцев, завязался бой, после которого Струк пропал. И вот теперь он воскрес, чтобы похоронить его и Сычева. А тот, склонившись к уху, с жаром нашептывал:
- Иваныч, пока не поздно, надо рвать когти.
- Чего?!! Когти? Какие? - все еще не мог прийти в себя Петр.
- Очнись, Петя! Потом будет поздно. Надо сматываться! - тормошил его за плечо Сычев.
- Куда? От кого? От своих?
- Какие свои? Для них мы хуже фрицев? Кокнут и глазом не моргнут.
- Ты это… Ты кончай! Я-я-я… - голос у Петра сорвался.
- Иваныч, тише-тише, не кипишись! Мы не первый день друг друга знаем, сейчас против них не попрешь. А своей смертью кому и че докажешь? Живы останемся, тогда и будем доказывать. Надо уходить пока темно, - твердил Сычев.
- Куда?
- В лес, там отсидимся.
- Но от себя не убежишь.
- Глупо это, Иваныч! Макееву ничего не докажешь.
- На нем свет клином не сошелся. Есть другие. А за нас ребята и дела скажут, - упрямо твердил Петр.
- Эх, Иваныч, Иваныч… - посетовал Сычев и заявил: - Ну, как знаешь. А я здесь подыхать не собираюсь!
Выбравшись из сена, он поднялся на чердак. Под его ногами предательски затрещали доски, Сычев замер и, выждав минуту-другую, принялся искать лаз. Возня на чердаке не осталось незамеченной, и предрассветную тишину нарушил грозный окрик часового:
- Эй, шпиены, кому там неймется?! Пулю захотели схлопотать?
Это остановило Сычева. Он спустился с чердака и забился в свой угол. А Петр весь извертелся в поисках выхода их тупика. За время войны ему пришлось повидать немало чужих смертей и мысленно свыкнуться с собственной, но вопиющая несправедливость, что ее предстояло принять от своих, изводила его. Он снова и снова искал аргументы, чтобы разрушить горы лжи, нагроможденные мерзавцем Струком, и не находил.
"Будь что будет!" - решил положиться на судьбу Петр и остановившимся взглядом уставился в потолок.
Мучительно медленно тянулось время. Полоска света упала на лицо. За стенами сарая занимался хмурый осенний рассвет, и смертельная тоска сжала сердце: скоро, совсем скоро все должно закончиться. Его обостренный опасностью слух ловил каждый звук: хрупкую утреннюю тишину нарушало лишь звонкое потрескивание льда под ногами часового.
"На носу зима, - отметил про себя Петр и с тоской подумал: - Но тебе, похоже, до нее не дожить".
Шорох сена отвлек его, к нему подсел Сычев и тихо обронил:
- Извини, Иваныч, гадом помирать не хочется.
- Будем живы - не помрем, Сережа, - дрогнувшим голосом произнес Петр, и, поддавшись порыву, они обнялись.
Громкие голоса на улице заставили их напрячься. Один из них принадлежал сержанту Дроздову.
- Сидоров, открывай! - распорядился он.
Громыхнул засов, скрипнули ржавые петли, и в сарай хлынул яркий поток света. Первый снег, укатавший пушистым белым покрывалом землю, искрился и сверкал в лучах солнца. Он слепил глаза арестованным, и они, щурясь, потянулись к выходу.
- Всем стоять! - рявкнул Дроздов и, обратившись к списку, потребовал: - На выход: Сычев! Голобородько! Кузьмин!
Сергей, крепко пожав руку Петра, торопливо произнес:
- Прощай командир и не поминай лихом.
- Держись, Сережа! - обронил ему вслед Петр.
- Рыжий, ты че там шепчешься? Бегом в строй! - прикрикнул Дроздов на Сычева.
Тот, бросив прощальный взгляд на Петра, выскочил из сарая и пристроился за бывшим шахтером.
- Шагом марш! - новая команда подстегнула арестованных, и лязг засова заглушил их шаги.
Петр затаил дыхание и прислушивался к тому, что происходило за стенами сарая. Вскоре от напряжения заломило в висках. Так и не услышав звука выстрелов, он возвратился на место. Шло время, на дворе сгустились сумерки, а о нем будто забыли, когда, наконец, дверь сарая распахнулась, и на пороге возник незнакомый сержант.
"Что случилось? Почему не Дроздов? Где конвой?" - вихрем пронеслось в голове Петра.