Быть княгиней. На балу и в будуаре - Вероника Богданова 32 стр.


Под утро Императрица Мария пожелала видеть своих детей, и ее провели к ним. Все время сопровождаемая и поддерживаемая Императрицей Елизаветой, она вернулась в свои апартаменты и пожелала говорить с г-жей Пален. Во время этого разговора она заперла Императрицу Елизавету в маленьком кабинете, смежном с комнатой, где только что совершилось преступление. Мертвое молчание, царившее в кабинете, побудило Императрицу Елизавету отдаться своим мыслям, которые никогда не дадут ей забыть этих минут. Она говорила мне, что ей казалось, что самый воздух этого дворца насыщен преступлениями, и она ждала с невыразимым нетерпением возможности уйти из него; но она могла это сделать только после того, как проводила Императрицу Марию к телу ее супруга и поддерживала ее в эту тяжелую минуту.

Императрица вместе со всеми детьми со страшным воплем вошла в комнату, где он лежал на своей походной кровати, в своем обыкновенном мундире и в шляпе. Наконец, в седьмом часу Императрица Елизавета вместе со своей первой камер-фрау г-жой Геслер могла покинуть это место ужаса и отправиться в Зимний дворец. Придя в свои апартаменты, она нашла Императора у себя на диване, бледного, измученного, охваченного припадком скорби.

Граф Пален, находившийся там, вместо того чтобы выйти из комнаты, как это предписывало уважение, отошел к амбразуре окна. Император сказал Императрице Елизавете:

– Я не могу исполнять обязанностей, которые на меня возлагают. У меня не хватит силы царствовать с постоянным воспоминанием, что мой отец был убит. Я не могу. Я отдаю мою власть кому угодно. Пусть те, кто совершил преступление, будут ответственны за то, что может произойти.

Императрица, хотя и была тронута состоянием, в котором находился ее супруг, представила ему ужасные последствия подобного решения и смятение, которое должно произойти от этого в государстве. Она умоляла его не падать духом, посвятить себя счастью своего народа и смотреть на отправление власти как на искупление. Она хотела бы сказать ему больше, но назойливое присутствие Палена стесняло ее откровенность.

Между тем в больших апартаментах собирались для принесения присяги, что и было совершено без присутствия Императора и Императрицы. Императрица-мать приехала в Зимний дворец несколько часов спустя после своих детей.

Через восемь или десять дней после смерти Императора Павла было получено извещение о смерти эрцгерцогини (великой княгини Александры) во время родов. Казалось, что такие несчастия так должны были подействовать на Императрицу-мать, что она забудет обо всем, кроме своей скорби. Но Император Павел еще не был погребен, а она уже заботилась обо всем необходимом в подобных случаях, о чем ее сын не говорил с ней из деликатности. Она объявила, что не желает, чтобы для нее составляли особый двор, и получила от Императора согласие, чтобы чины его двора служили также и его матери.

Немного спустя после восшествия на престол Император назначил фрейлиной княжну Варвару Волконскую, первую в его царствование. По обычаю она получила шифр Императрицы, и все фрейлины великой княгини Елизаветы тоже получили шифр Императрицы Елизаветы. В тот же день Императрица Мария, узнав об этом простом и обыкновенном в таких случаях назначении, потребовала от Императора, чтобы впредь все фрейлины и придворные дамы носили портреты и шифр обеих Императриц. Этот случай не имел примера в прошлом, но в то время Императрица могла получить все от своего сына.

Едва прошли шесть недель траура, она стала появляться в публике и делала из этого большую прислугу, постоянно повторяя Императору, что ей многого стоит видеть хотя бы издали лиц, про которых она знает, что они принимали участие в сговоре против ее супруга, но что она приносит это чувство в жертву своей любви к сыну.

Она заставила написать с себя портрет в глубоком трауре и раздавала копии всем.

В мае она отправилась в Павловск, оставленный ей, как и Гатчина, по завещанию покойного Императора. Там она вела рассеянный образ жизни, более блестящий, чем в царствование Павла I. Она делала большие приемы, устраивала прогулки верхом. Она разбивала сады, строила и вмешивалась, насколько возможно, в государственные дела.

Эти подробности необходимо привести, чтобы дать понятие о том положении, какое заняла вдовствующая Императрица после смерти своего супруга. Возвратимся к телу несчастного Императора.

Оно было выставлено в Михайловском дворце. Он был раскрашен, как кукла, и на него надели шляпу, чтобы скрыть раны и синяки на голове. Через две недели его похоронили в крепости, и Павел I был положен вместе со своими предками. Весь двор следовал за шествием пешком, также вся Императорская фамилия, за исключением двух Императриц. Императрица Елизавета была больна. Императорские регалии несли на подушках. Обер-гофмейстеру, графу Румянцеву, было поручено нести скипетр. Он уронил его и заметил это, пройдя двадцать шагов. Этот случай дал повод многим суеверным предположениям.

Энтузиазм, внушаемый Императором Александром, достиг своего апогея. Все его друзья возвратились в Петербург или по собственному почину, или вызванные им. В столицу съезжались, тогда как в конце царствования Павла Первого она почти опустела от большого количества высланных, а также от боязни этого, приводившей к тому, что многие уезжали добровольно. Анархия заступила место самого строгого правления. Появились вновь всякого рода костюмы, кареты мчались во весь опор. Я сама видела гусарского офицера, скакавшего верхом по набережной тротуара с криком: "Теперь можно делать все что угодно".

Эта внезапная перемена пугала, но она была основана только на крайнем доверии, внушаемом добротою Императора. Съезжались со всех сторон государства, чтобы поглядеть на молодого Государя, любимого внука Екатерины Второй, воспоминание о которой жило во всех сердцах. Достаточно было одного этого напоминания, чтобы привлечь к нему любовь всех подданных. Но все в нем способствовало доведению этой любви до восторженности и вызывало самые сладкие надежды. Восхваляли его добродетели; оправдывали то, что могло в нем не нравиться. Никогда начало царствования не было более блестящим.

Однажды Императрица сказала мне:

– Я непременно хочу, чтобы вы согласились на то, что я буду у вас просить. Напишите свои мемуары. Никто так не способен к этому, как вы, и я обещаюсь помочь вам и доставить материалы.

Я указала на некоторые затруднения, которые были устранены, и мне пришлось согласиться. Я приступила к работе, к которой не чувствовала способностей, и на следующий день принялась за дело. Несколько дней спустя я отнесла начало Императрице; она осталась довольна и приказала мне продолжать.

Я говорила здесь о массе мелких событий, которые не могут интересовать всех; но не надо забывать, что я пишу не Мемуары, а Воспоминания, и те, которые относятся к Императрице, очень ценны для меня.

Никогда с безразличием не вступают вновь на тропинки, по которым проходили в молодости. У сердца есть также свои трудности, по которым оно любит следовать. Чистые и справедливые чувства являются их образом, а их граница – смерть.

Дарья Христофоровна Ливен

"Женщина с длинным неприятным лицом, заурядная, скучная, недалекая, не знающая иных тем для разговора, кроме пошлых политических сплетен"

Рене де Шатобриан

"Я вполне уверен, что эта дама готова причинить нашей стране всевозможное зло в признательность за доброту и любезность, с какою здесь относились к ней во время ее многолетнего пребывания в Англии"

Герцог Веллингтон

Княгиня Дарья Христофоровна Ливен, урожденная Доротея фон Бенкендорф (1785–1857), – "светская львица" первой половины XIX века, тайный агент русского правительства в Лондоне и Париже, прозванная "дипломатической Сивиллой". Вошла в историю как "первая русская женщина-дипломат".

Дария Христофоровна фон Бенкендорф, сестра всесильного николаевского шефа жандармов, была дочерью рижского военного губернатора, но мать ее, урожденная баронесса Шиллинг фон Канштадт, издавна дружила с великой княгиней Марией Феодоровной. Расположение от матери перенеслось на дочь; получила она воспитание в Смольном монастыре под внимательным призором императрицы, которая пожаловала 14-летнюю девочку по выходе из института в свои фрейлины. Весьма вероятно, при посредничестве императрицы же состоялся в 1800 г. и брак 16-летней фрейлины с любимцем императора Павла и его 25-летним военным министром, графом X. А. Ливеном.

Главною опорою для юной четы при дворе переменчивого Павла являлась мать Ливена, графиня Шарлотта-Екатерина Карловна, которая еще в царствование Екатерины и по выбору последней была назначена воспитательницею дочерей и сыновей цесаревича, сумела, несмотря на свою прямоту и резкость нрава, снискать благоволение Павла и удерживала совершенно исключительное положение при дворе в течение четырех царствований. В 1826 г., по случаю коронации императора Николая, Ш.-Е. Ливен с нисходящим потомством была возведена в княжеское достоинство с титулом светлости и умерла глубокою старухою в 1828 г.

Княгиня Д. X. Ливен, таким образом, от ранней юности находилась в близких отношениях к царской семье и по свойственной ей любознательности и наблюдательности была вполне точно осведомлена во всех перипетиях, которые привели императора Павла к скорбному его концу.

Последующее царствование открыло графу Хр. Андр. Ливену еще более широкое и ответственное поприще, хотя сама по себе его личность совершенно меркла и подавлялась даровитостью его супруги. Назначенный после Тильзитского мира посланником в Берлин, граф Ливен в 1812 г., по возобновлении дружественных отношений с Великобританией, был аккредитован при Сент-Джемском дворе и оставался здесь до 1834 г., когда получил назначение в воспитатели великого князя Александра Николаевича.

Пройдя дипломатическую школу еще в Берлине, графиня Д. Хр. в Лондоне, по выражению Ф. Ф. Вигеля, "при муже исполняла должность посла и советника и сочиняла депеши".

Необычайно вежливая и благовоспитанная, графиня не выносила скуки и посредственных людей и сумела создать в Лондоне блестящий салон, где собирались дипломатические знаменитости и выдающиеся политические деятели самых противоположных взглядов.

Вероника Богданова, Екатерина Дашкова и др. - Быть княгиней. На балу и в будуаре

Дарья Христофоровна Ливен урожденная Доротея фон Бенкендорф (1785–1857) – княгиня, "светская львица" первой половины XIX века, тайный агент русского правительства в Лондоне и Париже, прозванная "дипломатической Сивиллой". Вошла в историю как "первая русская женщина-дипломат"

Благодаря знакомству с детских лет с интимною стороною дворцовых отношений у нас и за границей, графиня Д. X. из постоянного общения с выдающимися европейскими деятелями усвоила все тонкости тогдашней европейской политики. От нее не ускользали ни политические новости, ни слухи, она с большою наблюдательностью и догадливостью ловила налету ничтожные факты, схватывала истинное настроение лиц, стоявших во главе правительства, сопоставляла случайно оброненные фразы и намеки и выводила заключения, которыми делилась с мужем. Он предложил ей как-то составить депешу для сообщения графу Нессельроде, и вскоре эти необычайные обязанности посланницы перестали быть тайною и для Русского двора. Граф Нессельроде, минуя посланника, завел непосредственную интимную переписку с графиней, где обсуждались вопросы, имевшие касательство к русской политике, да и сам император Александр оказывал графине милостивое внимание, беседовал с нею об европейской политике и снабжал словесными инструкциями, а в 1818 и 1822 гг. графиня была Александром под рукою приглашена присутствовать на Ахенском и Веронском конгрессах.

Когда, по назначении Стратфорта Каннинга посланником в Петербург, отношения между Россией и Англией обострились, Ливены покинули Лондон, причем княгиня удостоилась редкого для иностранки в Англии внимания: графиня Сутерленд поднесла ей от имени лондонских дам драгоценный браслет "в знак сожаления о ее отъезде и на память о многих годах, проведенных в Англии".

По возвращении в Петербург княгиня Д. X. почувствовала себя совершенно вырванною из обычной колеи: привычная ей западноевропейская обстановка, политические и общественные интересы были в казенном Петербурге совершенно неведомы. Потеряв весной 1836 г. двух сыновей, одного вслед за другим, в возрасте 10 и 14 лет, княгиня окончательно возненавидела Петербург и суровость его климата; как за ней ни ухаживали и император Николай, и другие лица царской фамилии, она настояла на своем намерении выселиться назад за границу. К мужу она давно охладела, а после его смерти и все ее связи с Россией порвались, так как государь Николай Павлович решительно вознегодовал на княгиню за ее вечное пребывание вне родины.

Проживая постоянно в Париже, где она купила старинный отель Талейрана, княгиня возобновила там свой салон, который приобрел мировую славу и неотразимо привлекал самое блестящее по талантам и политическому значению общество до царствования Наполеона III включительно.

В. фон Штейн

Из записок княгини Ливен

Я только что вышла замуж. Мой муж уже три года управлял военным министерством. Министерский портфель он получил 22 лет от роду, был уже генерал-адъютантом и пользовался полным доверием и милостью императора. Служба его при особе государя начиналась с 6 1/2 часов утра, расставался он с государем только в обеденную пору, по тогдашнему обычаю в час пополудни. В четыре часа муж опять приезжал во дворец и освобождался не ранее восьми часов вечера. Как известно, военная служба была преобладающею страстью Павла и любимым его занятием. По этой причине из всех министров мой муж всего чаще виделся с государем и наиболее был к нему приближен. Он вообще нравился императору, относившемуся к нему с неизменною добротою и милою фамильярностью, которая трогает и привязывает людей. От резких выходок, обильно сыпавшихся на окружающих, муж был совершенно огражден. Единственный раз, сколько я знаю, государь вспылил на мужа, а именно в Гатчине в конце 1800 года.

Император, диктуя, приказал ему выразить благоволение какому-то полку, отправлявшемуся в поход, и велел ему прочесть этот рескрипт в его присутствии на параде после отдачи приказа. После церемониального марша государь поворачивается и говорит: "Ливен, читай!" А Ливена нет. О приказании государя он позабыл, а от присутствования на парадах вообще был освобожден. Государь пришел в ярость, и чрез пять минут в мою спальню, где муж спокойно отдыхал, уже вбегал, запыхавшись, флигель-адъютант, полковник Альбедиль. Это был толстый добродушный немец, питавший немалый решпект к Ливену, состоявшему в то же время начальником военно-походной императорской квартиры. Альбедиль остановился как вкопанный, не решаясь ни выговорить порученное, ни ослушаться государя. Тем не менее пришлось выговорить слово "дурак" – с таким поручением прислал его государь. Произнес Альбедиль это слово с таким потешным выражением ужаса на лице, что оба мы могли только расхохотаться. Разрешившись руганью, Альбедиль поспешил спастись бегством. Повторяю, то был единственный случай, когда мужу досталось от императора.

Вообще, характер Павла представлял странное смешение благороднейших влечений и ужасных склонностей. Детство и юность протекли для него печально. Любовью матери он не пользовался. Сначала императрица совсем его забросила, а потом обижала. В течение долгих лет проживал он чуть не изгнанником в загородных дворцах, окруженный шпионами императрицы Екатерины. При дворе Павел появлялся редко, а когда это ему разрешалось, императрица принимала его с холодностью и строгостью и проявляла к наследнику отчуждение, граничившее с неприличием, чему, конечно, вторили и царедворцы. Собственные дети Павла воспитывались вдали от него, и он редко даже их видел. Не пользуясь весом, не соприкасаясь с людьми по деловым отношениям, Павел влачил жизнь без занятий и развлечений – на такую долю был обречен в течение 35 лет великий князь, который должен был бы по-настоящему занимать престол и, во всяком случае, предназначался его занять хоть впоследствии.

Император Павел был мал ростом. Черты лица имел некрасивые, за исключением глаз, которые у него были очень красивы; выражение этих глаз, когда Павел не подпадал под власть гнева, было бесконечно доброе и приятное. В минуты же гнева вид у Павла был положительно устрашающий. Хотя фигура его была обделена грациею, он далеко не был лишен достоинства, обладал прекрасными манерами и был очень вежлив с женщинами; все это запечатлевало его особу истинным изяществом и легко обличало в нем дворянина и великого князя. Он обладал литературною начитанностью и умом бойким и открытым, склонен был к шутке и веселию, любил искусство; французский язык и литературу знал в совершенстве, любил Францию, а нравы и вкусы этой страны воспринял в свои привычки. Разговоры он вел скачками (saccadé), но всегда с непрестанным оживлением. Он знал толк в изощренных и деликатных оборотах речи. Его шутки никогда не носили дурного вкуса, и трудно себе представить что-либо более изящное, чем краткие милостивые слова, с которыми он обращался к окружающим в минуты благодушия. Я говорю это по опыту, потому что мне не раз до и после замужества приходилось соприкасаться с императором. Он нередко наезжал в Смольный монастырь, где я воспитывалась; его забавляли игры маленьких девочек, и он охотно сам даже принимал в них участие. Я прекрасно помню, как однажды вечером в 1798 г. я играла в жмурки с ним, последним королем Польским, принцем Конде и фельдмаршалом Суворовым; император тут проделал тысячу сумасбродств, но и в припадках веселости он ничем не нарушал приличий. В основе его характера лежало величие и благородство – великодушный враг, чудный друг, он умел прощать с величием, а свою вину или несправедливость исправлял с большою искренностью.

Наряду с редкими качествами, однако же, у Павла сказывались ужасные склонности. С внезапностью принимая самые крайние решения, он был подозрителен, резок и страшен до чудачества. Утверждалось не раз, будто Павел с детства обнаруживал явные признаки умственной аберрации, но доказать, чтоб он действительно страдал таким недугом, трудно. Никогда у него не проявлялось положительных признаков этого; но, несомненно, его странности, страстные и подчас жестокие порывы намекали на органические недочеты ума и сердца, в сущности открытых и добрых. Всемогущество, которое кружит и сильные головы, довершило остальное, и печальные задатки постепенно настолько разрослись, что в ту эпоху, о которой я стану рассказывать, император уже являлся предметом страха и всеобщей ненависти.

Назад Дальше