Поэзии Мандельштама свойственно соединение личного и общезначимого, историко-культурного и "мгновенного", пережитого и прочувствованного. Им сделаны переводы Ф. Петрарки, Ж. Расина, О. Барбье. Синтез духовного и интеллектуального, интуитивного и пророческого чувства времени, его исторической сути, включение в стихотворную ткань точных реалий делают поэзию Мандельштама и "документом" эпохи, все более обнаруживающим свою подлинность, и образцом высокой поэзии. В поэзии 1930-х гг., в частности в стихотворении "Старый Крым", раскрыта народная трагедия. Среди крестьянского безмолвия вся "Природа своего не узнает лица".
В 1934 г. Мандельштам был арестован за стихи о Сталине, в которых сказано не только о "кремлевском горце", но и о потере связи явлений, утрате основы основ – страны, смысла речи: "Мы живем, под собою не чуя страны, / Наши речи за десять шагов не слышны". Поэт был приговорен к ссылке, которую отбывал в Чердынске, затем в Воронеже. "Воронежские тетради" (частично опубликованы в 1966 г.), "Стихи о неизвестном солдате" (опубликованы в 1982 г.) создают образ "остановки истории", убиваемой жизни и культуры, говорят о геологическом и биологическом "провале", поэт создает космическую ораторию о "миллионах убитых задешево". Скорбь за миллионы убитых сочетается с мужеством и решимостью жить, не теряя при этом памяти, человеческого достоинства и христианской ответственности за происходящее: "Нам союзно лишь то, что избыточно, / Впереди не провал, а промер". Поэт заканчивает "Стихи о неизвестном солдате" общим многоголосием насильственно приговоренных к смерти, они помнят о своем рождении и праве на жизнь:
Напрягаются кровью аорты
И звучит по рядам шепотком:
– Я рожден в девяносто четвертом…
– Я рожден в девяносто втором…
И, в кулак зажимая истертый
Год рожденья, с гурьбой и гуртом
Я шепчу окровавленным ртом:
– Я рожден в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном
Ненадежном году, и столетья
Окружают меня огнем.
Поэт верит в бессмертие "Рожденных, гибельных и смерти не имущих" (стихотворение "Где связанный и пригвожденный стон?"). "Воронежские тетради" создавались без всякой надежды на публикацию. Поэт чувствует свою обреченность ("И ясная тоска меня не отпускает") и воспевает вечные ценности – землю ("Чернозем"), свежую зелень весны ("Я к губам подношу эту зелень…"), музыку ("За Паганини длиннопалым…"), живопись ("Улыбнись, ягненок гневный, / С Рафаэлева холста…"), поэтическое творчество ("Римских ночей полновесные слитки…", "Я около Кольцова…"), озорство и игру воображения ("Чтоб приятель и ветра и капель…"), возможность дышать и шевелить губами, ворожить над вечной флейтой:
Флейты греческой тэта и йота -
Словно ей не хватало молвы -
Неизваянная, без отчета,
Зрела, маялась, шла через рвы.И ее невозможно покинуть,
Стиснув зубы, ее не унять,
И в слова языком не продвинуть,
И губами ее не размять.<…>
И свои-то мне губы не любы -
И убийство на том же корню -
И невольно на убыль, на убыль
Равноденствие флейты клоню.
В Воронеже поэт познакомился с Н. Штемпель, посвятил ей стихотворение "К пустой земле невольно припадая…", заканчивающееся проникновенными строками о неиссякаемой силе любви и жизни:
Есть женщины сырой земле родные,
И каждый шаг их – гулкое рыданье,
Сопровождать воскресших и впервые
Приветствовать умерших – их призванье.
И ласки требовать от них преступно,
И расставаться с ними непосильно.
Сегодня – ангел, завтра – червь могильный,
А послезавтра только очертанье…
Что было поступь – станет недоступно…
Цветы бессмертны, небо целокупно,
И все, что будет, – только обещанье.
В 1938 г. Мандельштам был вторично арестован, погиб при невыясненных до конца обстоятельствах в лагере, похоронен в общей яме.
Его творчество имеет множественные интерпретации, иногда взаимоисключающие, что обусловлено метафорической усложненностью, вызывающей различные культурные ассоциации. Для поэтики Мандельштама характерен прием удвоения (умножения) номинативной (обозначающей) функции слова, совмещение прямого, переносного и контекстного значений, приобретенных в исторической перспективе и духовной парадигме различных культур (чаще всего эллинской, иудейской и христианской). Поэт использует поэтику загадки, иногда перифразы, в основе которой лежит принцип метонимии (греч. metonimia – переименование). Его идиостиль можно определить как энигматический (от. греч. энигма – загадка), в котором обретают свои значения "беспредметные предметы", "бестелесная" телесность и "вещественная" духовность. Из традиционного фонда мировой культуры поэтом выбираются сущностные, значимые реалии, которые символичны или эмблематичны. Вл. Ходасевич определил поэзию Мандельштама как чистый метафоризм .
В перспективе времени Мандельштам понимается как крупнейший поэт XX в., воплотивший бесчеловечную суть эпохи и мужественное противостояние человека "наличной истории", веру в жизнь ("И пред самой кончиною мира / Будут жаворонки звенеть") и преображающую силу культуры.
Сочинения
Мандельштам О. Стихотворения. Л., 1973.
Мандельштам О. Разговор о Данте. М., 1967.
Мандельштам О. Слово и культура. М., 1987.
Мандельштам О. Камень. Л., 1990.
Мандельшщам О. Собрание сочинений: В 4 т. М., 1991.
Мандельштам О. Сочинения: В 2 т. М., 1990.
Мандельштам О. Воронежские тетради. Стихи. Воспоминания. Письма. Воронеж, 1999.
Литература
Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1993 год. Материалы об О.Э. Мандельштаме. СПб., 1997. [С обширной библиографией].
Жизнь и творчество О. Мандельштама. Воспоминания. Материалы к биографии. Комментарии. Исследования. Воронеж, 1990.
Кузьмина С.Ф. Пушкинская тема в жизни и творчестве О. Мандельштама. Мн.: Народная асвета, 1998, № 1–3.
Кузьмина С.Ф. "Tristia" О. Мандельштама: традиция – текст – поэтика // Научные труды кафедры русской литературы БГУ. Вып. I. Мн., 2002. С. 76-105.
Мандельштам Н. Вторая книга. М., 1990.
Струве Н. Жизнь и творчество О.Э. Мандельштама. Томск, 1992.
Тарановский К. О поэзии и поэтике. М., 2000. С. 13-199.
Штемпель Н. Мандельштам в Воронеже. М., 1992.
Михаил Кузмин
Для эпохи Серебряного века Михаил Александрович Кузмин (1872, Ярославль – 1936, Ленинград) был знаковой фигурой. Он выступил одновременно как поэт, прозаик, драматург и композитор. Написал скандально известную повесть "Крылья" (1907), драму "Три пьесы" (1907). Кузмин создал собственную неомифологию, был стилизатором различных культур, воссоздавал мир, "отраженный сквозь призму эстетических зеркал, запечатленный в грандиозном пантеоне мифопоэтических образов и функционирующий в системе сюжет-но-стилевых клише" . Публиковался с 1905 г., активно сотрудничал с журналами "Весы", "Мир искусства", "Аполлон", где в 1910 г. опубликовал программную статью возникшего нового течения акмеизма "О прекрасной ясности". Споря с символистской теорией искусства, Кузмин выдвинул тезис рациональной продуманности произведений – "кларизм", в противовес мистически интуитивному постижению мира через ряд символов и соответствий. Поэт активно общался с Вяч. Ивановым, был, по выражению Г. Адамовича, "плоть от плоти литературно-богемного Петербурга 1905–1914 годов" . Среди возвышенной "салонной" поэзии вдруг раздался ироничный голос Кузмина:
Где слог найду, чтоб описать прогулку,
Шабли во льду, поджаренную булку…
Он один из первых осознал, что слишком высокий тон, взятый символистами, может привести к тупику, и призывал писать лишь о том, что непосредственно дано в ощущениях, без чего человек не может жить и быть счастливым. Чувство катастрофы, пронизывающее стихи символистов, было ему чуждо, однако эпоха заставила и Кузмина пройти ряд этапов религиозных исканий и серьезных жизненных испытаний. Около пятнадцати лет он посвятил своему образованию, под руководством Н. Римского-Корсакова учился в 1891–1893 гг. в Петербургской консерватории, изучал немецкий и итальянский языки, погружался в религии Востока и христианство. Он совершил поездку в Египет и в Италию, где изучал церковную музыку. Эти занятия отразились на его литературном творчестве, которое "открывается" то на страницах культуры Александрии, то Древней Эллады, то Востока. Эту способность культурных перевоплощений уловил К. Бальмонт, создавший творческий портрет Кузмина:
В Египте преломленная Эллада,
Садов нездешних роза и жасмин,
Персидский соловей, садов услада
Запали в глубь внимательного взгляда, -
Так в русских днях возник поэт Кузмин…
Создавая словесный портрет поэта, Н. Тэффи писала: "Первое, что поражало в Кузмине, это странное несоответствие между егб головой, фигурой и манерами. Большая ассирийская голова, с огромными древними глазами, прожившими многие века в мраморе музейного саркофага, и маленькое худенькое, щупленькое тельце, с трудом эту ассирийскую голову носящее, и ко всему этому какая-то "жантильность" в позе и жестах, отставленный мизинчик не особенно выхоленной сухенькой ручки, держащей, как редкостный цветок, чайную чашку" . Лаконичность и виртуозность, афористичность некоторых стихотворений Кузмина делали его популярным среди любителей русской поэзии. Некоторые его стихи часто цитировались, как, например, стихотворение:
О, быть покинутым – какое счастье!
Какой безмерный в прошлом виден свет -
Так после лета – зимнее ненастье:
Все помнишь солнце, хоть его уж нет.<…>
Ах, есть другой урок для сладострастья,
Иной есть путь – пустынен и широк.
О, быть покинутым – такое счастье!
Быть нелюбимым – вот горчайший рок.
Вяч. Иванов назвал его метод "анахронизмом". Свой "метод" поэт то и дело нарушал, когда стилизации, мастером которых он был, сменялись строгими и взволнованными строками:
Я тихо от тебя иду,
А ты остался на балконе.
"Коль славен наш Господь в Сионе", -
Трубят в Таврическом саду.
Я вижу бледную звезду
На теплом, светлом небосклоне.
И слов я лучше не найду.
Когда я от тебя иду,
Как "славен наш Господь в Сионе".
В первой книге стихов "Сети" Кузмин создает поэтические отклики на книжные впечатления ("Любви утехи", "Серенада", "Флейта Вафила"), любовные стихи, пейзажные зарисовки, психологические этюды. Ведет свой знаменитый дневник, в котором отражены подробности интимного быта и панорама эпохи. Поэты-современники и критики высоко оценили "Александрийские песни", вошедшие в сборник "Сети". Автор, используя верлибр, выстраивает стилизации так, что стихотворные размеры напоминаниют ритмы далекой Александрии:
Когда мне говорят: "Александрия",
я вижу белые стены дома,
небольшой сад с грядкой левкоев,
бледное солнце осеннего вечера
и слышу звуки далеких флейт…
Метрические новации Кузмина стали основой для поэзии поздней М. Цветаевой и А. Ахматовой. На "Александрийские песни" написал благожелательную рецензию М. Волошин, отметивший глубину проникновения в чужую культуру и совершенство исполнения стилизаций. М. Волошин задается вопросом: "Быть может, поэт знал, что он не умрет вместе с эллинской радостью, и ушел из той жизни не через врата Смерти? Но почему же он возник теперь, здесь, между нами в трагической России, с лучом эллинской радости в своих звонких песнях и ласково смотрит на нас своими жуткими огромными глазами, усталыми от тысячелетий?
Зачем он со своей грустной эллинской иронией говорит нам жесткие слова:
Солнце греет затем,
Чтобы созревал хлеб для пищи
И чтобы люди от заразы мерли.
Ветер дует затем,
Чтобы приводить корабли к пристани дальней
И чтобы песком засыпать караваны.
Люди родятся затем,
Чтобы расстаться с милою жизнью
И чтобы от них родились другие для смерти" .
Кузмина интересуют параллели культурно-исторических эпох: Александрия, Рим, XVIII век во Франции и Италии. Последующие поэтические сборники "Осенние озера" (1912), "Глиняные голубки" (1914), "Нездешние вечера" (оба – в 1921) раскрыли особую стилистику письма. Главной целью автора стало воссоздание мира в его многосложных проявлениях, воплощение неумирающей и неожиданно открывающейся красоты. Образцом кузминской стилизации стало стихотворение "Фудзий в блюдечке" (1917) из сборника "Нездешние вечера":
Сквозь чайный пар я вижу гору Фудзий,
На желтом небе золотой вулкан.
Как блюдечко природу странно узит!
Но новый трепет мелкой рябью дан.
Как облаков продольных паутинки
Пронзает солнце с муравьиный глаз,
А птицы – рыбы, с черные чаинки,
Чертят лазури зыблемый топаз!
Вяч. Вс. Иванов указывает, что "Кузмин (как до него и одновременно с ним Анненский) первым пришел к вещному преодолению символизма в своем "кларизме", как бы предвосхитив последующий опыт поэтов, группировавшихся вокруг акмеистической программы. Даже метафизические (например, гностические) тексты у Кузмина раскрываются в серии предметных образов, передача которых выдерживается в ясном письме. <…> Зримая вещность японского и китайского искусства (живописи и поэзии) оказывается эталоном для европейского искусства, двигающегося в сходном направлении" .
В сборник "Нездешние вечера" включены стихотворения "Пушкин", "Лермонтов", а также стихотворения-портреты современников: художника Б. Сапунова, танцовщицы Т. Карсавиной. Именно в этом сборнике автор достигает акмеистического мастерства в передаче атмосферы конца эпохи Серебряного века:
Картины, лица – бегло-кратки,
Влюбленный вздох, не страстный крик,
Лишь запах замшевой перчатки,
Да на футбольной на площадке
Полудитя, полустарик.
Книга стихов "Осенние озера" раскрывала религиозные поиски поэта ("Троицын день", "Пасха", "Духовные стихи"), в ней были акростих В. Брюсову, посвящения Н. Гумилеву, Вяч. Иванову, С. Соловьеву. Вторая часть сборника состояла из газэл под названием "Венок весен". Сборник "Вожатый" отразил интерес Кузмина к русской истории ("Царевич Димитрий") и новаторству авангарда.
Для эпохи Серебряного века оказалась характерной жизненная судьба Кузмина, который во второй половине 1890-х гг. испытывает стремительную эволюцию религиозных взглядов: "От традиционного православия он решительно и надолго отрекается, сперва находясь на грани обращения в католицизм, потом ему на выбор предлагаются "пашковцы" или проповеди о. Алексея Колоколова, от которых он отказывается, чтобы затем заинтересоваться старообрядчеством, не переходя в него, но обдумывая такую возможность" . Увлечение гностицизмом сказалось в стихотворении "София".
В прозе Кузминым написаны повести "Приключения Эме Лебефа" (1907, с иллюстрациями К. Сомова), "Повесть об Элевсиппе, рассказанная им самим" (1910), "Покойница в доме" (1914), "Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро" (1919, с книжными украшениями работы М. Добужинского), а также романы "Тихий страж" (1915), "Плавающие-путешествующие" (1921), рассказы, пьесы, в том числе комедия "Вторник Мэри (Представление в 3-х частях для кукол живых или деревянных)" и "Венецианские Безумцы" (1915).
А. Блок в своей статье-рецензии "О драме" писал: "Творчество Кузмина имеет корни, может быть самые глубокие, самые развилистые, кривые, прорывшиеся в глухую черноту русского прошлого. Для меня имя Кузмина связано всегда с пробуждением русского раскола, с темными религиозными предчувствиями России XV века, с воспоминаниями о "заволжских старцах", которые пришли от глухих болотных топей в приземистые курные избы. <…> Совершенно фальшиво воздвигать гонения на Кузмина, художника до мозга костей, тончайшего лирика, остроумнейшего диалектика в искусстве. Варварство, которого не могу отрицать у Кузмина, совершенно тонет в прозрачной и хрустальной влаге искусства" .
Представляет интерес сборник статей Кузмина "Условности" (1923), в котором автор прибегает к импрессионистскому и сравнительному анализу произведений искусства. После революции Кузмин остался в Петрограде, но держался вне политики. Стихотворения 1920-х гг. были объединены в сборнике "Параболы", в нем никак не отразились исторические потрясения, революция 1917-го, Гражданская война. Это произведения о творчестве, Италии, Риме, Венеции. Сборник пронизывают неомифологические темы ("Пламень Федры"). И все же в некоторых стихотворениях поэт передает трагическую напряженность, неустроенность, катастрофизм жизни ("Весенней сыростью страстной седмицы…", "Конец второго тома"). Знаки кардинальных изменений истории передаются скупыми и емкими строками:
Весенней сыростью страстной седмицы
Пропитан Петербургский бурый пар.
Псковское озеро спросонок снится,
Где тупо тлеет торфяной пожар.
Колоколов переплавлены слитки
В предпраздничной и гулкой пустоте.
Петух у покривившейся калитки
Перекликался, как при Калите.