Все это, очевидно, нисколько не отвечало ожиданиям царского посла и самого государя, и, приехав в Париж в первых числах марта, Колычев нашел необходимым выступить с протестом, и довольно резким, по поводу обращения с Его Величеством, королем обеих Сицилий и его представителем. Между тем, он вступил в переговоры с Талейраном, но тотчас же разошелся во взглядах с министром, даже относительно предмета предстоявших прений. Как до того в Берлине и за все время, с первых попыток примирения с Россией, французское правительство хотело обсуждать вопрос о заключении мира между двумя державами отдельно, не примешивая сюда вопросов, касающихся всеобщего успокоения. Подобно Крюденеру и Панину, Колычев хотел связать оба дела. По примеру также своих русских коллег, он намеревался ввести в самый акт примирения статью, которая обязала бы оба государства "установить строгое охранение социального порядка" и "запретить распространение принципов, противоречащих их взаимным установлениям". Талейран принимал теперь эту статью, с условием, что она будет внесена во все договоры, которые обе стороны будут заключать потом с другими государствами Европы, а Колычев уклонялся от ответа: он не имел приказания соглашаться с подобным толкованием статьи. Переходили к задаче всеобщего успокоения, и разговор принимал такой же оборот. Посол выдвигал здесь на первый план просьбу гарантировать Мальту с обязательством со стороны Франции сделать то же условие sine qua non из примирения с Англией.
– Согласен! – отвечал Талейран, – но вы присоедините ваши морские силы к нашим, чтобы отнять остров у англичан.
И Колычев опять не имел приказаний.
Он имел зато распоряжение требовать эвакуации Египта, на что первый консул, вступая в прения, заявил: "Нельзя покинуть то, что куплено ценой самой чистой французской крови!"
При таких условиях не было большой надежды подвинуть переговоры. При охватившей его лихорадке, Павел, без сомнения, так или иначе придал бы им более быстрый ход; но несчастному государю оставалось прожить всего несколько дней, и среди наступившего после его смерти кризиса Колычев был предоставлен самому себе. Он мог продолжать свои приемы, состоявшие в том, чтобы спорить из-за всего, натыкаться на все препятствия, и о каждой мелочи доносил своему Двору.
Испугавшись в то же время компании солдафонов, выскочек, расстриг и санкюлотов, в которой он очутился, этот потомок бояр не дал себя привлечь почти царскими почестями, которыми его там окружали. В письме к жене, написанном после свидания с первым консулом, он благоволил сознаться, что имел дело с "великим человеком", но сейчас же после этого писал следующую записку к Ростопчину: "До сих пор я не вижу ничего кроме коварства и лукавства в их поведении относительно нас, много слов и любезностей, но ни малейшей готовности исполнить наши требования". Зато, вступив вскоре в сношения с остатками старинной французской аристократии, стремившейся к восстановлению старого режима, он иначе почувствовал себя в этой среде и стал еще более подчеркивать в своих сношениях с официальным миром упорство, граничившее с дерзостью и не замедлившее привлечь на него со стороны Талейрана следующий призыв к порядку, строгий, но заслуженный: "…Было очень тяжело заметить, что общий тон всех нот, представленных господином Колычевым, а также всех документов, касающихся начатых с его превосходительством переговоров, не тог, который принят между независимыми государствами".
Но эти перипетии относятся к истории царствования императора Александра I. В день издания вышеупомянутой ноты Павла уже не было в живых, и первый консул счел нужным отправить в Петербург доверенного человека, который поставил бы нового государя судьей над поведением посланника, так неудачно выбранного его предшественником. До этого момента переговоры, в которых посол держал себя так нелюбезно, не подвинулись ни на шаг. Но независимо от России, или даже наперекор ей, Бонапарт привел в порядок некоторые вопросы, с ними связанные, – именно, отослал маркиза де Галло в Италию, и заставил его подписать во Флоренции, 28 марта, договор, по которому Неаполь должен был уступить по всем пунктам.
Доверенным лицом, получившим поручение отвезти жалобу на Колычева, был Дюрок, о котором до тех пор существовало довольно общераспространенное мнение, что он обсуждал вместе с Павлом экспедицию в Индию. Но в день отъезда его в Россию Павла больше не было в живых, и об этом знали в Париже! Несколько ранее, помимо известного уже нам обмена письмами и безрезультатных совещаний между Талейраном и Колычевым, не стремились ли царь и первый консул каким-либо иным путем к более прочному соглашению? Факт этот, казалось, был поставлен вне сомнений одним местом в изложении законных мотивов, оправдывающих договор 8 октября 1801 года между Францией и Россией. Там говорится: "Первый консул решился установить непосредственную переписку между Его Величеством и им, которая, давая с той и другой стороны место самым откровенным и подробным сообщениям, скоро уничтожила бы все препятствия и привела бы к самым большим результатам".
Непосредственную переписку? То, что мы предложили вниманию читателя, далеко не отвечает таким заманчивым надеждам, а это все, что сохранилось из нее в архивах. Обменялись ли еще другими сообщениями правители обеих стран? Мы не смели бы утверждать противного. "Секрет царя" мог быть лучше сохранен, чем секрет короля. Во всяком случае, то, что мы знаем о поступках и жестах Павла за последние месяцы его жизни, противоречит, по-видимому, если не существованию побочных переговоров, тайна и документальные доказательства которых от нас ускользают, то по крайней мере возможности соглашения, которое они будто бы помогали установить или хотя бы подготовить.
После Люневильского мира трудно установить, какого числа, принимаясь снова за переделку мировой карты, а может быть, просто вынужденный своим затруднительным положением занять этим воображение государя, Ростопчин представил Павлу составленный им черновик второй записки, рисующей очень смелые комбинации. На этот раз они касались раздела уже не Турции, а Пруссии. Панин был далеко. Оставляя себе "всю западную Пруссию со всеми прилегающими к ней землями вплоть до Вислы", Россия давала в вознаграждение Фридриху-Вильгельму на выбор курфюршество Ганноверское герцогство Брауншвейгское, вместе с княжеством Гильдесгеймским и рудниками Гарца. Ростопчин полагал, что, занятый одним стремлением уничтожить английское могущество, Бонапарт согласится на все, и "по истечении нескольких лет Россия окажется преобладающей державой на суше и на море. Владея лучшими берегами Балтийского моря… она будет господствовать над Пруссией, Данией и Швецией. Австрия не посмеет и пошевельнуться. Италия станет наслаждаться спокойствием, которым она будет обязана императору, а он, наблюдая за ожесточенной войной между Францией и Англией, будет один руководить судьбами всех европейских держав".
Но нет никаких указаний, что этот проект был известен первому консулу, и трудно допустить, чтобы он мог служить основанием для соглашения, в котором Бонапарт будто бы хотел принять участие. С другой стороны, на обеде 28 марта 1801 г. первый консул обратился к посланнику с речью, исключающей, по-видимому, в эту пору всякое состоявшееся или только подготовляющееся согласие между ним и царем. Он говорил послу о необходимости вступить в сношения с его государем помимо официальных переговоров, не дававших никаких результатов.
"Если бы я имел возможность, сказал он, побеседовать с ним, то мы скоро уладили бы все вопросы". Но в это время Павел уже умер, не сделав ничего, что облегчило бы желаемое той и другой стороной соглашение, или к нему привело бы.
Прочитав письмо, где первый консул начинал, по-видимому, высказывать свои тщеславные намерения, царь, по свидетельству очевидца, велел принести себе карту Европы, согнул ее надвое, провел по лбу рукой и сказал: "Только так мы можем быть друзьями!". Но это был только жест.
Он отдал, правда, распоряжение готовиться к походу в Индию. В согласии с Бонапартом? Так говорили. Был даже составлен план кампании и послан из Петербурга в Париж, но его будто бы вернули обратно с пометками первого консула и с требованием дополнительных разъяснений, на что Павел, говорят, ответил. Совместные действия французских и русских войск были предусмотрены и скомбинированы во всех деталях. Этот документ, как и другие, вместе со всей относящейся к ним перепиской, конечно, могли быть неизвестны Спренгтпортену и Колычеву и не оставить после себя никакого следа в официальных хранилищах. Но сколько возражений! Кто отвез план, о котором идет речь, в Петербург? Дюрок, говорят те, кто предал этот документ огласке. Это невозможно. В инструкциях, данных этому офицеру, вовсе не упоминается о подобном поручении, и они были написаны 24 апреля, т. е. через месяц после кончины Павла.
Быть может, заблуждались насчет личности посланного? С января по март 1801 года между Петербургом и Парижем разъезжали разные агенты: майор Тизенгаузен, привезший в феврале первому консулу письмо государя; обер-егермейстер Левашов, приехавший в Париж во время переговоров о Люневильском мире, чтобы защищать короля Неаполитанского; быть может, еще и другие, которых мы не знаем. Трудно исторически установить "соглашение", заключению которого они будто бы способствовали. Эта задача кажется невыполнимой.
IХ
Бонапарт несомненно помышлял об этой экспедиции и не нуждался в том, чтобы Павел внушил ему мысль о ней. Все вокруг него думали о том же, и во Франции занимались ей гораздо ранее. В 1776 году Неккер отказал в ассигновании субсидий на попытку такого рода. В 1782 году Людовик XVI принял план кампании, имевшей целью разрушение Бомбея. В более недавнее время, в ноябре 1799 г., эльзасец Нагель, бывший боевой товарищ Сюфрена и муж воспитательницы двух русских великих княжен, представил Талейрану проект нанесения сильного удара английскому могуществу в Индии.
Бонапарт, конечно, знал об этом деле и, задумываясь над ним, несомненно учитывал перспективы, которые открывало ему в этом отношении франко-русское сближение. Нужно было только, чтобы это сближение стало совершившимся фактом. Тоже очень увлекающийся, не опередил ли великий человек слишком для него медленное течение переговоров с Колычевым? На острове святой Елены О’Меара сам услышал из его уст заявление, высказанное в очень положительном тоне: "Если бы жил Павел I, вы бы уже лишились Индии. Мы с ним вместе составили проект завладеть ею". Но чего стоит этот свидетель? И какое значение имеют подобные слова, будь они даже совершенно точно переданы, перед неопровержимым доказательством фактов?
В конце февраля 1801 года, Луккезини предполагал, что первый консул занялся изучением этого вопроса. Но, пока дело шло только об изучении и проектах, факт не заключал в себе ничего таинственного, или тревожного для кого бы то ни было. Все министерства Европы были о нем предупреждены, но сама Англия не испытывала никакой тревоги. Почему? Потому что в той форме, какую принимали теперь эти проекты в Париже, они были поставлены в зависимость от одного условия, осуществление которого даже не представлялось проблематичным: по этому отдельному пункту вопрос о франко-русском соглашений не мог уже иметь места.
В Париже, в конце февраля, Бонапарт еще собирал сведения, справлялся с картами, производил расчеты; в Петербурге уже 12 января (старый стиль) Павел отправил атаману войска Донского, Орлову, приказание сосредоточить свои войска в Оренбурге и немедленно выступить через Хиву и Бухару к реке Инду, для нападения на английские учреждения. Это ли с согласия первого консула и по плану, обдуманному вместе с ним?
Уже одно число, когда происходило это событие, может поколебать подобное предположение: оно предшествовало обмену первыми письмами между обоими главами правительств. Но, кроме того, Бонапарт не был сумасшедшим, и самый характер отправляемой таким образом экспедиции не позволяет допустить, чтобы он принимал участие в ее подготовке.
Она вовсе не была подготовлена! Орлова двинули вперед без всякой предварительной попытки соглашения с азиатскими правителями, через владения которых ему предстояло проходить, без обсуждения средств, на какие он может рассчитывать в этих странах, без заготовления провианта, материалов для устройства лагеря и походных госпиталей, без денег и даже без маршрута. Карты, предоставленные в его распоряжение, доходили до Хивы. А между тем Павел предписывал генералу дойти до Ганга, и мимоходом утвердиться в Бухаре, "чтобы китайцам не досталась!"
Он продолжал фантазировать и собирал уже мысленно "все богатства Бенгалии". Воображение Бонапарта работало в другом направлении.
Так как полученные распоряжения были формальны, Орлов выступил в поход, и, по всей вероятности, первый консул даже не был об этом извещен. Атаман повел с собой 22507 человек и артиллерию, состоявшую из 12 единорогов и 12 пушек. Одному ему была известна цель этой мобилизации, представлявшейся казáчкам чем-то вроде ссылки, которой подверглись донцы, или "неприятной прогулкой", предписанной им в наказание. Они пожелали следовать за мужьями вместе с детьми, и многие это сделали. Так как зима в тот год была довольно сурова, участникам этой экспедиции пришлось вынести ужасные испытания; половина одного полка чуть было не потонула при переправе через Волгу, а добравшись до Иргиза, уже на азиатском склоне, Орлов потерял большую часть своих лошадей и сам очутился без копейки. Последовавшая в это время кончина Павла спасла его. Первой заботой Александра I было вернуть несчастных казаков, находившихся еще далеко не только от Бенгалии, но и от Бухары.
Приехав через два месяца в Петербург, Дюрок писал первому консулу: "Павел стал гораздо лучшего мнения о французах; он преклонялся перед вами и очень вас любил. Он только и говорил о том, что вы делаете, и интересовался малейшими подробностями, касающимися вас". Однако ни преклонение, ни любовь не побудили царя спросить совета великого полководца относительно этого глупого и преступного предприятия.
Еще до очень недавнего времени тот же проект вторжения в Индию продолжал волновать умы; в 1801 году он не обсуждался совместно с Францией и не было даже положено начала для его серьезного выполнения. Павел не был уже больше в состоянии мыслить и действовать серьезно.
Он отдавал нелепые распоряжения, подписывал бессмысленные указы и готовился воевать в компании с Бонапартом, – создавая армии, существовавшие только на бумаге. Он продолжал перекраивать карту полушарий, любовь к чему пробудил в нем Ростопчин. В конце марта, выведенный из терпения виляньем Колычева, Бонапарт еще раз прибегнул к своим излюбленным приемам: он неожиданно обратился к Спренгтпортену с заявлением, что, за исключением требований относительно Египта, он принимает все условия царя. Взамен этого он просил только его активного содействия для нападения на Англию через Бельгию, демонстрации у берегов Ирландии и попытки нападения на Индию, относительно чего не существовало, очевидно, никакого соглашения. Первый консул предполагал произвести его из Египта. Но Павел уже не успел получить предложения, и можно сомневаться в том, что он его принял бы. Перед смертью, слушаясь внушений из Берлина, царь составил новый проект раздела и вздумал сделать из него предмет ультиматума, чтобы представить его человеку, с которым он хотел вступить в союз!
Он отдавал Баварии Зальцбург, Бамберг и Берхтесгаден; Вюртембергу – Нижний Пфальц, Мюнстер и Гильдесгейм; Дании – Гамбург и Пруссии – Ганновер, но ставя этой державе условием немедленно занять герцогство. 2/15 марта 1801 года были отправлены курьеры в Париж и Берлин с уведомлением об этом решении. На другой день пришлось посылать других: царь забыл о Швеции, и, вспомнив о ней, захотел отдать ей Любек. Местный герцог-епископ должен был получить в возмещение Бонн или княжество Верденское. От Берлинского кабинета потребовали немедленно дать свое согласие. Так как он медлил, Крюденеру было приказано оставить свой пост, если через двадцать четыре часа Ганновер не будет занят пруссаками, а Колычеву – предложить первому консулу приступить со своей стороны к его занятию. Блуждание и сумасбродство! Уже не в скромном уединении своих канцелярий, а открыто, в периодической печати, Павел дал в то же время, к удивлению современников, доказательство увеличивающегося расстройства его умственных способностей.