Многие известные и забытые русские поэты оставили стихи о пожаре 1812 года. Казалось, наступил конец света и город никогда не возродится.
Между развалин закоптелых,
Карнизов падших и колонн,
Домов и лавок обгорелых
Глухой, унылый слышен стон.
Стоны раздавались недолго. Наполеон скрылся за Калужской заставой в начале октября, а в декабре московский купец Свешников сообщал свой адрес: "Во вновь построенные лавки на Красной площади". Все разрушенное восстановили за пять лет.
Бывший "архитекторский помощник", корнет московского гусарского полка, сын Винченцо Джованни Бова, ставший русским зодчим Осипом Ивановичем Бове, занимался "фасадической частью" многих строений. Он придал Верхним торговым рядам вид дворца с тремя колоннадами. Классическая Москва Казакова стала ампирной Москвой Бове, о которой напоминает нам Манеж. Тогда наконец-то засыпали средневековый ров у стены Кремля. Но стоявшие вдоль рва ряды с лавками снесли. Торговля там не привилась, по-видимому, не выдержала конкуренции купцов на подходах к Красной площади. Над засыпанным рвом разбили бульвар, высадили липы там, где сейчас растут ели. Вдоль бульвара зашагали фонарные столбы. По известным словам, пожар поспособствовал во многом украшению не только сожженному городу, но и Красной площади. Загромождавшие ее лавки и дворы, маленькие храмы из бревен канули в Лету. Площадь перестала слыть восточным базаром, раскрылась для обозрения. С нее схлынула толпа, жаждавшая прибыли или поживы. Москвичи стали приходить сюда, чтобы прогуляться, отдохнуть.
На Красной площади 4 июня 1818 года состоялся "Великий парад после торжественной встречи для радостного прибытия его величества Короля Прусского Вильгельма III". Незадолго до того парада по булыжным камням прошли торжественным маршем пехота и кавалерия. Прошли по случаю открытия памятника Минину и Пожарскому. По словам очевидца: "Во время сего торжественного обряда стечение жителей было неимоверное: все лавки, крыши Гостиного двора, лавки, устроенные нарочно для дворянства около Кремлевской стены, и самые башни Кремля были усыпаны народом, жаждущим насладиться сим новым и необыкновенным зрелищем".
Новизна и необыкновенность состояли в том, что в городе за всю его историю впервые возник светский памятник. Как случилось, что так долго Москва не водружала на улицах и площадях монументы, которыми заполнены площади столиц Европы? Такова была сила традиции в государстве – отмечать все важные события закладкой храмов. Сотни лет в честь побед русского оружия, в честь царей, по разным другим поводам сооружались церкви Спаса, Богородицы, Троицы, Николы, всех святых, которых православная церковь чтила. Так, на 1 октября Иван Грозный назначил последний приступ Казани. На тот день по церковному календарю приходится праздник Покрова Богородицы. Поэтому главный престол собора, заложенного по случаю взятия Казани, царь посвятил Покрову Богородицы и собор официально называется Покровским. Все другие сражения под Казанью отмечены закладкой престолов в честь святых, чьи праздники выпадали на дни, когда русским светило солнце победы. Вот почему церкви собора носят имена Николы Великорецкого, Киприана и Устиньи, трех патриархов Александрийских и Александра Свирского, Григория Великой Армении и Варлаама Хутынского. Так поступил век спустя и князь Пожарский. В память об освобождении Москвы он заложил известный нам Казанский собор в честь иконы Казанской Богоматери, приписав ей свою удачу.
Понадобилось еще двести лет, прежде чем император Александр I подписал в 1812 году рескрипт "о начале производства работы монумента" Минину и Пожарскому. Тогда на Россию двинулась "великая армия". Мысль о таком памятнике прозвучала ранее на заседании "Вольного общества любителей словесности, наук и художеств". Ее высказал "любитель словесности" Василий Попугаев, автор сборника стихов "Минуты муз" и трактата "О благоденствии народных обществ". Он был озабочен всеобщим благом и в порыве патриотизма предложил установить монумент, где на пьедестале значатся всем известные слова "гражданину Минину и князю Пожарскому".
Не дожидаясь заказа правительства, профессор Императорской академии художеств Иван Мартос принял идею поэта близко к сердцу. Быстро изваял модель памятника и выставил в стенах академии, которую закончил с малой Золотой медалью. Земляки Минина собрали деньги. В Санкт-Петербурге провели конкурс, на котором победил проект Мартоса. Его авторитет был настолько высок, что ему удалось дважды переубедить императора. Первый раз, когда решали, в каком городе устанавливать памятник. Мартос настоял, чтобы этим городом был не Нижний Новгород, а Москва, где произошли главные события 1612 года. Второй раз следовало выбрать, где именно быть монументу. Александр I предлагал установить в центре Красной площади, лицом к Москве, спиной к Кремлю. И с этим художник не согласился, что требовало, конечно, мужества. По этому поводу он писал: "Услышав сие, я доказывал всю неудобность сего дела, ибо площадь, которая теперь чиста и открыта для проезда, будет загромождена, а монумент потеряет вид, потому-то езда будет сзади его и очень близко, и что по сюжету он должен быть поставлен лицом к Кремлю".
Последний довод убедил императора. Сюжет памятника состоял в том, что Минин убеждает раненого князя стать во главе собранного им ополчения и показывает ему рукой на Кремль, который следует освободить от врагов. Памятник тогда поставили на одной линии с Лобным местом, вблизи Верхних торговых рядов. По всенародной подписке собрали 150 тысяч рублей. На композицию пошло 20 тонн бронзы. Пьедестал из красного гранита, статуи отлиты в 2,5 натуры. Герои русской истории предстают босыми, античными воинами, они не похожи не только на самих себя, но и на соотечественников начала ХVII века. Так было принято в эпоху классицизма. Как пишут искусствоведы, они "одеты в античные хитоны и гиматии, отчасти русифицированные за счет укороченных рукавов и длинных портов". По русскому образцу шлем князя, на его щите не голова Горгоны, а образ Спаса. На постаменте видны два барельефа в бронзе. На одном – сражение русских с врагами, на другом – сбор пожертвований по зову Минина. В образе отца, который привел в ополчение двух сынов, Мартос изобразил самого себя, что также было принято в искусстве классицизма.
Над Губернским правлением в царствование Александра I соорудили башню со шпилем. Подняли ее не только для красоты, но и для исполнения важной функции – каланчи. На ней дежурил пожарный, высматривавший с высоты, не горит ли что поблизости.
Благодаря аркадам и колоннадам Верхних торговых рядов, памятнику Минину и Пожарскому, Красная площадь стала выглядеть по-европейски. На ней, казалось, окончательно восторжествовал классицизм. Чему способствовала новая колокольня Казанского собора в этом же стиле. Площадь стала не просто красивой, а прекрасной. В изданном в 1827 году описании города под названием "Москва или Исторический путеводитель по знаменитой столице государства Российского" нашлись слова не столь сухие, как в первом описании города: "…Это огромнейшая из площадей московских; длина ее (от Спасских ворот до Никольских) 135 сажен. Окруженная со всех сторон предметами самыми занимательными… площадь сия сама по себе есть такое место, которое может точно служить напоминанием многих важных событий отечества нашего".
Но русские поэты (в отличие от советских) в ХVIII и ХIХ веках не посвящали ей ярких строк. Нет их у Ломоносова и Державина, нет у Пушкина и Лермонтова. Поднимавшийся на вершину Ивана Великого Михаил Лермонтов в юнкерском сочинении дал панораму Москвы с птичьего полета, первым из великих поэтов подробно описал собор Василия Блаженного, чья глава показалась ему хрустальной граненой пробкой старинного сосуда. "Витые тяжелые колонны поддерживают железные кровли, повисшие над дверями и наружными галереями, из коих выглядывают маленькие темные окна, как зрачки стоглазого чудовища. Тысячи затейливых иероглифических изображений рисуются вокруг этих окон; изредка тусклая лампада светится сквозь стекла их, загороженные решетками, как блещет ночью мирный светляк сквозь плющ, обвивающий полуразвалившуюся башню". И так далее. Но Красную площадь не помянул.
Поэты России не воспевали площадь, очевидно, потому, что в памяти народа не забылись лютые казни у Лобного места. (На нем казнили и раскольника Никиту Пустосвята.) Во времена Ивана Грозного и Петра там четвертовали, рубили головы и вешали массу людей. Текла ручьями людская кровь, с которой некоторые историки связывали название – Красная площадь.
Верба на счастье. Красную площадь рисовали известные живописцы и безвестные умельцы, поставлявшие на рынок лубки. На одной такой прелестной картинке предстает торжественный въезд Александра II в Кремль. Вдоль стены и башен красуется по стойке "смирно" войско. Гарцуют на белых конях генералы свиты. А за ними восьмерка лошадей, запряженная цугом, везет в карете царя. Такие церемонии, после того как Москва стала "порфироносною вдовой", случались редко. Но каждый год весной происходила многолюдная "Верба". О ней нам дают представление давние описания и снимки, которые успели сделать до 1917 года. В том году все переменилось, и будни, и праздники…
Из Москвы генерал-губернатор граф Захар Чернышев 2 марта 1782 года доносил в Санкт-Петербург матушке-царице: "…В вербную субботу было здесь так называемое вербное гулянье, которое состояло в том, что великое множество обоего пола дворян и купечества в каретах по Красной площади к Спасскому мосту, а оттуда через Кремль во всяком порядке, от полиции устроенном, проезд имели. Что и продолжалось после обеда часа четыре, при несказанном числе зрителей, стоявших по улицам и на площади. Сие гулянье по древности своей памятно в народе от бывших патриарших процессий, и теперь столько занимает его, сколько и другие лучшего вкуса".
Когда отправлялось это письмо, доживали свой век очевидцы незабываемой церемонии на Красной площади, происходившей в Вербное воскресенье – на шестой неделе Великого поста. Самое раннее описание "патриарших процессий" относится к 1679 году, когда правили царь Федор Алексеевич и патриарх Иоаким. Стоя на Лобном месте, патриарх раздавал первым лицам, начиная с царя, освященные им ветви вербы. Почему именно вербы? Ветви красной ивы заменяли ветви иерусалимской пальмы, которыми евреи приветствовали Христа при въезде в Иерусалим за пять дней до распятия. Иисуса олицетворял Иоаким. Ему подавали белую лошадь, обряженную наподобие осла. Кремль представлял святой град, куда торжественно направлялся крестный ход во главе "с великими государями". Таким образом разыгрывалось в Москве шествие Христа "на осляти" в Иерусалим. Выглядело это так: "...А за золотчиками везли вербу, а на вербе стояли и пели стихари цветоносию патриаршии подьяки меньших статей. А за вербою шли протопопы и священники немногие. А как великий господин святейший Иоаким, патриарх Московский и всея Руси, у Лобного места всел на осля и пошел к собору в Кремль к соборной церкви. И великий государь Феодор Алексеевич изволил в то время у осля узду принять по конец повода и везть в город к соборной церкви", то есть Успенскому собору.
Спустя век на том же месте все выглядело по-другому. Генерал-губернатор упоминает о "вербном гулянье", катанье в каретах. Этот обычай установился во времена Анны Иоанновны.
Еще через сто лет в Вербное воскресенье происходило не одно, а два действа – катанье и ярмарка.
"Еще со средины Вербной недели вся площадь заставлялась белыми палатками и заполнялась самыми разнообразными товарами, большей частью подарочного характера: игрушки, цветы, корзинные изделия, галантерея, сласти. Масса воздушных шаров красными гроздьями колебалась над толпой гуляющих... Писк, визг, гудки разнообразных игрушек наполняли площадь, заглушали говор гуляющих и выкрики торговцев".
Так вспоминал о минувшем Иван Белоусов, на свадьбе которого однажды гулял Чехов, назвавший его "портным, недурно пишущим стихи". На склоне лет бывший портной, ставший литератором, сочинил в прозе "Записки об ушедшей Москве" с подробным описанием запрещенного большевиками праздника на Красной площади.
До революции пучки верб, украшенные восковыми цветами, продавали монашенки. Ветви ивы превратились в ходкий товар. Из едва распустившихся почек, цветов или сережек в Москве варили вербную кашу. Особым спросом на "Вербе" пользовался "морской житель", появлявшийся на прилавках только в те дни. Так называлась игрушка – чертик в стеклянной трубке со спиртом или водой, барахтавшийся при нажатии на резиновую заслонку.
Упоминает Иван Белоусов о катании "на разубранных тройках и богатых купеческих санях, в которых важно сидели купеческие семейства, разодетые в соболя и бобры". То была не только дань традиции, но и смотр благосостояния и невест. Маршрут катаний стал иной, чем во времена Екатерины II. Лошади ехали вокруг стоявшего уже в центре площади памятника Минину и Пожарскому. Конные жандармы следили за порядком.
Другой переживший революцию литератор, Николай Полянский, бывший действительный статский советник, сочинил "недурными стихами" поэму "Московский альбом", представив в ней картину города, незабываемого народного праздника.
Там, где Минин и Пожарский
В Кремль торжественно глядят,
Там базар сегодня Вербный
И палаток белых ряд.Давка… тысячи народа,
Гимназистов и детей…
Книг, игрушек и посуды,
И воздушных пузырей.Золотые рыбки – верба
(Вербы – всюду и везде!)…
И "морской" стеклянный "житель",
Ловко пляшущий в воде…
Подробно описал Вербное воскресенье и другой современник Чехова – Николай Телешов, удостоенный в зловещем 1938 году почетного звания заслуженного деятеля искусств РСФСР. Его "Записки писателя" составлены с "классовых позиций". Про катанье на Красной площади говорится с осуждением:
"В субботу на свободной половине Красной площади происходило праздничное катанье – явление весьма нелепое и бессмысленное. Экипажи, в зависимости от погоды и состояния мостовой, – либо сани, запряженные парой коней, либо коляски и ландо, – следовали медленно, почти шагом, одни за другими, наполненные нередко детьми, что хоть сколько-нибудь понятно, но чаще – расфранченными дамами и даже иногда мужчинами в котелках и цилиндрах. Образовывалась громаднейшая петля не только во всю обширную площадь, но и за ее пределами; одни ехали вперед, близ рынка, другие назад, по линии торговых рядов, и так кружились часами. А внутри этой колоссальной петли стояли группами полицейские офицеры в серых пальто, с саблями у бедра и с револьверами на серебристых шнурах: они только рисовались перед катающимися нарядными дамами и подкручивали усы".
Еще беспощаднее отозвался советский москвовед Петр Сытин в известной книге "Из истории московских улиц": "По восточной половине площади, оберегаемой от простого народа городовыми и жандармами, проезжали в экипажах разодетые в меха, украшенные золотом и брильянтами жены и дочери московских богачей".
...Если от "Вербы" ничего на Красной площади не осталось, то от другой достопримечательности под названием "яма" сохранились стены, куда, я думаю, будут водить любознательный народ. Про эту тюрьму, где томились несостоятельные должники, не раз упоминал в своих пьесах "Колумб Замоскворечья" А. Островский. Его герои шествовали сюда в сопровождении городового. Режим был патриархальный. Жалостливые москвичи присылали сюда корзины с припасами. Один купец на помин души любимой бабушки отправил сюда пятьсот бычачьих печенок. Кормились банкроты в камере за счет пострадавших коммерсантов. Кредиторы по приговору суда платили ежемесячно "кормовые", а не нанимали для сведения счетов убийц, как практикуют сегодня их потомки.
Попадали в "яму" и по другому поводу. Сюда поместили вошедшего в историю "купеческого сына Верещагина". Перед захватом Москвы Наполеоном этот малый, зная немецкий и французский, перевел одну из прокламаций императора, за что поплатился головой. Как "изменника и государственного преступника", его по наущенью генерал-губернатора растерзала обезумевшая толпа накануне сдачи города. Эту жуткую казнь описал Лев Толстой в "Войне и мире".
В "Старой Москве" Михаила Пыляева, замечательном собрании занимательных историй, изданной в 1891 году и переизданной в 1990 году, о "яме" сказано так: "Ближе к Иверским воротам, у собора Казанской Богоматери во дворе Губернского правления помещалось еще в недавнее время страшное место для купцов – "яма". Место это теперь занято новым зданием присутственных мест". То есть утверждается, что легендарная каталажка находилась там, где краснеет здание бывшего музея Ленина. Стало быть, ее нет. И показывать туристам нечего. Но автор "Старой Москвы", постоянный житель Петербурга, знал город главным образом по чужим описаниям.
Непревзойденный знаток "Москвы и москвичей" Владимир Гиляровский опровергает его версию. Он, пережив автора "Старой Москвы" почти на сорок лет, попал в бывшую "яму", где ютился один из его знакомых.
"Щелкнул выключатель, и яркий свет электрической лампы бросил тень на ребра сводов... Я очутился в большой длинной комнате с нависшими толстенными сводами, с глубокой амбразурой маленького темного с решеткой окна, черное пятно которого зияло на освещенной стене.
– Нет, это положительно келья Пимена! Лучшей декорации нельзя себе представить, – сказал я.
– Не знаю, была ли здесь келья Пимена, а что именно здесь, в этой комнате, была "яма", куда должников сажали, – это факт, – ответил королю репортеров его поводырь, заполнивший темницу книгами, картинами и письменным столом. После чего возбужденный находкой писатель воскликнул:
– Так вот она, та самая "яма", которая упоминается и у Достоевского, и у Островского".
Воскликнуть вслед за ним нечто подобное мне не дали глухие, тюремного вида, ворота, уродующие сегодня Красную площадь. Они преграждают путь во двор бывшего Губернского правления. И в легендарную долговую камеру, описанную "королем репортеров" в очерке "Яма".
"Русский стиль". Вплоть до Чумного бунта Красная площадь служила ареной истории. Ее главы писались здесь в дни мятежей и казней, избрания на царство и убийства царей. Образ площади соотносился с лицами великих государей и великих бунтарей, именами Ивана Грозного и Бориса Годунова, протопопа Аввакума и Никиты Пустосвята. После пожара 1812 года пришло другое время, оно оставило нам мало ярких картин с участием помазанников Божьих и народных вождей.
На Красной площади предпринимались не раз попытки заполнить ее капитальными заведениями и монументами. Некий машинист императорского театра Шагоров просил Городскую думу позволить ему возвести каменные лавки у Лобного места. Потом сама Городская дума заказала проект таких доходных лавок и представила его на утверждение генерал-губернатору. На что получила решительный отказ. Мотивировался он тем, что после постройки "Лобное место, один из замечательных памятников Московской древности, совершенно загородится и как бы скроется для памяти народной".
К тому времени площадь перед Кремлем окончательно утихомирилась. На картинах середины ХIХ века по ней прогуливаются хорошо одетые дамы и господа, проезжают экипажи и всадники. "Пройдет Верба – и все снова погружается в тишину. Только мерный звон часов на Спасской башне ежечасно будит уснувшую площадь". Такой, по свидетельству современника, она стала, когда по всей Москве зашумели новые рынки. Торг бурлил на Сухаревской площади, Смоленской площади, у стены Китай-города, в его бесчисленных рядах. Парады и смотры полков Московского гарнизона устраивались на плацу Театральной площади, напротив Большого театра.