Земля породила часы, что идут точнее ее собственного хода. Законодателями времени стали в XX веке не астрономы, а физики.
– Наша астрономическая секунда доживает последние дни, – сказал не без горечи астроном.
И попытался мне объяснить суть проблемы. Эталон секунды, прослуживший верой и правдой более полувека, устарел. Астрономическую секунду заменила атомная секунда. Она определена как некоторое число электромагнитных колебаний. Они излучаются и поглощаются атомами и молекулами ряда веществ.
Но и после того как физики и астрономы установили новый эталон времени, в ясную погоду раздвигаются стены павильона службы времени на Воробьевых горах.
Зачем? Ведь мы земляне… И, продолжая определять московское время, сверяя его с атомными часами, астрономы продолжают фиксировать неравномерности движения земного шара, знать которые очень важно: мы живем на планете, где проносятся ураганы, сотрясается почва при землетрясениях, набегают на сушу волны цунами.
Николай Сергеевич Блинов, представляющий в своем лице астрометриста, человека, стоящего на страже времени и движения Земли, продолжал тем временем готовиться к встрече с новой звездой. Он двигался по орбите, отработанной годами: от столика к наблюдательному инструменту, затем к другому прибору – уровнемеру и опять к столику, где подмигивал глазок прибора.
Те, кто имеет дело со звездами, не хватают их с неба.
– Вот так ночку прокрутится – и у многих студентов интерес к астрономии резко снижается. Приходишь звездные миры открывать, а тут каталог, холод.
Затем Блинов посмотрел вверх и сказал:
– Небо хорошее. Звезды идут хорошо.
Сказал так, как говорят на заводском сборочном конвейере: "День хороший. Детали идут хорошо…"
Я все же задаю вопрос, какой задают, наверное, всем астрономам:
– Не открыли ли вы звезду?
– Скажу вам по секрету,– оторвавшись на секунду от прибора, отвечает Блинов.– Одной звездой больше, одной меньше… Что изменится? Если астроном все время ищет новые звезды – пустое дело. Их открывают между прочим.
А прочее происходило на моих глазах. Работа в темноте, на холоде. Цифры. Каталог. Наблюдения и новые цифры.
…Двадцатая звезда встретилась с Московским меридианом в 20 часов 28 минут по звездному времени, в 21 час 46 минут по местному времени.
Точно, как в каталоге. И я перевел стрелку своих часов, сверив их на этот раз с ходом земного шара.
К звезде в гости. Подъем к звезде произошел так. Я нажал кнопку лифта. Кабина отрывается от земли, на табло мелькают всевозрастающие цифры: 2, 20, 30… На высоте птичьего полета следует пересадка в другой подъемник. Выше в небо – теснее лифт. В кабине нас двое: старожил высотного дома, часто совершающий головокружительные рейсы, и я. Дальше ехать некуда. Нужно идти. Нигде нет такой коллекции лестниц, как здесь – в шпиле Московского университета. Маршевая лестница с перилами переходит в винтовую лестницу. Та вкручивается в шпиль и превращается в трап.
На звездах не ждут в гости. Сводки погоды долго пророчили сильный ветер, мороз, облачность. Они откладывали мой подъем со дня на день, пока не наступило затишье. Но когда я шагнул из лифта под шпиль, то пожалел, что погода успокоилась. Внутри шпиля тихо, как под безъязычным колоколом. В непогоду ветер тут воет, плачет, кричит на разные голоса. Я мог представить это со слов сопровождающего инженера. Прошло сорок лет, как из шпиля ушли монтажники. Срок ничтожный для громады дома, воздвигнутого на века. Время не успело отметиться на стекле и металле. Зеркальное, цвета позолоты, стекло так же хорошо, как свет, отражает ветер и влагу, защищая хрупким панцирем броню металла.
Плечи касаются круглой стенки, суживающейся с каждым шагом. Приходится и ногами и руками перебирать тонкие ступеньки, приваренные к трубе. Когда кажется, что дальше не протиснешься, сбоку появляется овальная дверь. Еще шаг и – балкон. Под звездой на острие шпиля строители свили из стальных прутьев нечто вроде гнезда, уложив в его основание бетон. Правда, оно так высоко и ветры обдувают его так сильно, что даже птицы не претендуют на столь видное место.
Над головой повисают колосья звезды. Под ногами – Москва. Здесь мы и познакомились. Александр Владимирович Залесский – инженер, любитель восхождений на вершины, будь то гора или шпиль, добровольный экскурсовод. На его счету купол Исаакиевского собора, Чатыр-Даг – вторая вершина Крыма и неоднократные подъемы по долгу службы на звезду университета – высшую точку города. Но и отсюда – с высоты в четверть километра – не видно всей Москвы. Ее ближняя граница находится где-то далеко за горизонтом на юго-западе, куда из центра двинулись наперегонки шеренги домов. А северные, восточные, южные горизонты скрывают бесчисленные крыши. Какая нужна высота, чтобы увидеть всю Москву?
– Между прочим, – сказал инженер, – я вам как-то звонил.
И я вспомнил голос дотошного читателя, который действительно мне звонил в редакцию. По его просьбе я выяснял, откуда в Москве идет счет километрам – от почтамта, как в других городах, или от Красной площади…
Любознательность была силой, что легко подняла сорокадвухлетнего инженера в январский холод навстречу всем ветрам. Больше желающих сопровождать корреспондента туда, где нужно надевать спасательный пояс и мерзнуть, не оказалось. Мы разговорились, как старые знакомые, не видевшие давно друг друга. Окрестности университета знакомы инженеру. Вернувшись с фронта, он копал огороды на Воробьевых горах. На месте грядок сегодня раскинулись корпуса дворца для детей.
– А ваш дом виден отсюда?
Нет, инженер живет в районе Зубовской площади. Старые улицы не видны отсюда, старая Москва тоже. Ее заслонили овал стадиона, гостиница "Юность", многоэтажные корпуса на подходах к Лужникам. Нет больше ни огородов, ни деревень, которые он застал, когда строил университет, высотное здание. Только маленькая церковь на вершине холма и купольный град Новодевичьего монастыря у Москва-реки сохранились от картины, виденной Герценом и Огаревым с бровки Воробьевых гор, когда они дали клятву, описанную в "Былом и думах".
Новая Москва заполнила все пространство: метромост, спортивные арены, лучи проспектов, круглые тарелки вестибюлей станции метро "Университет". Рядом с ними третий круг прочертил купол цирка.
Светлое небо сливается с белыми корпусами университета. Его башни ступенями спускаются к земле. И дома, деревья, крыши постепенно уходят вдаль, сглаживая углы, разрушая ощущение высоты. Ее не чувствуешь, наверное, потому, что все неподвижно. Звезда неколебима. Движение происходит на земном круге. И мы в центре этого круга медленно вращаемся вслед за поездами Окружной железной дороги и матовым солнцем, что катится ярким шаром по дорожке из облаков, нависших над головой.
Не слышно шума городского – скажу словами известного романса. Шум улиц не долетает сюда, перехваченный карнизами этажей. Лишь ветер свободно обвевает золотой стебель и его колосья, нависшие над головой.
– Поднимемся выше, – предложил инженер.
Вновь втискиваемся в трубу, чтобы, пройдя несколько ступенек, оказаться у другого порога. Он повис над головой. Открыть дверцу можно, поддев шапкой. Створки раскрылись – мы выбрались из люка. Створки закрылись – образовался настил площадки. По сторонам ее два нижних луча звезды, сходящиеся над головой.
Но и это не предел. Снова ныряем внутрь. К коллекции лестниц прибавилась стремянка из стальных тонких прутьев. На нее становишься с опаской: не согнется ли? Но лесенка только пружинит и подталкивает через стальные дверцы на палубу звезды.
– Вершина, дальше пути нет, – сказал мой провожатый, первый став ногами на прямой луч.
Выше нас острый конец звезды. Тесно на этой площадке, похожей на палубу подводной лодки. Расставишь ноги – и достаешь борт. За краем – океан воздушный. На поручнях ограды повис красный сигнальный фонарь. Он горит по ночам. Золотом, как начищенные до блеска фанфары, горят трубчатые концы колосьев – венец над звездой… На этих трубах мог играть один ветер, и я снова пожалел, что тихая погода. Даже юго-западный ветер – главный ветер Москвы, знаменитый зюйд-вест, в честь которого наклоняются "розы ветров" на планах московских архитекторов, – даже он притих, может быть, для того, чтобы дать нам, редким гостям, осмотреться в воздушном царстве, необозримом с головокружительной высоты.
Я дотронулся рукой до золотистых колосьев. Осторожно – стекло. Звезда зеркальная. В ее золотистых плоскостях отражается дневное светило, прежде чем показаться над Москвой, а вечером последний раз закатное солнце бросает прощальный взгляд, прячась за горизонт.
С обратной стороны стекла покрыты, как все зеркала, черной краской. На ней оставили след те, кто работал на звезде когда-то. "Здесь были Гондобин и Гаврилов. Марков и Ахметов". Под автографами дата – 1952 год. С тех пор сюда поднимаются в любую погоду лишь хранители звезды.
– Жаль, дочь нельзя поднять сюда. Хорошо! – сказал инженер, когда мы начали обратный путь.
Ветер не сдувал нас с прямых лучей. Солнце светило в зеркала, радуя ярким блеском.
На звездах не ждут в гости. Спустившись вниз, я сразу почувствовал, как холодно наверху зимой. Но не пожалел, что поднимался по винтовым лестницам, маршам, трапам и стремянкам. Потому что увидел еще раз всю Москву и ее самую большую звезду.
Вид на Москву с храма Христа. Слова о том, что якобы в старой Москве существовал запрет ничего не строить выше колокольни Ивана Великого, относится к мифам. Выше кремлевского великана поднялась колокольня Андроникова монастыря, выше возвели колокольню Симонова монастыря. "Его высокая колокольня около 90 метров, построенная в 1835-1839 годы по проекту николаевского любимца Тона, видна издалека", – читаю в изданной в 1924 году Брокгаузом и Ефроном книжке "Старая Москва". Сломали колокольни в лихие сталинские годы, когда взорвали сотни храмов. Теперь, надеюсь, и эти две исчезнувшие доминанты возвысятся над Москвой, как вознеслись золотые купола самого высокого собора Русской Православной Церкви.
Купола горят ярким огнем в ясную погоду, оправдывая давний эпитет – Москва златоглавая. Трижды повторяются в строчках гимна города слова: "Дорогая моя столица, золотая моя Москва".
Спешу успокоить ревнителей народной копейки: золота на воссозданных куполах храма сравнительно мало, двенадцать килограммов. В прошлом веке на позолоту храма пошло свыше 400 килограммов высокопробного золота, точнее, 25 пудов 31 фунт и 47 золотников. Этот золотой дождь сыпался на медную кровлю громадных луковиц. Как пишет советский историк П. Лопатин, "рабочие стояли у горнов, ворочая листы меди и растирая по ним золотистую амальгаму для купола храма". Им приходилось дышать парами ртути, процесс был вредный для здоровья.
Нет сегодня на куполах ни медных листов, ни пудов золота, потому что в конце XX века есть высокие технологии, позволяющие вызвать золотое сияние без горнов, медных листов, ртути и амальгамы. Патриарху Алексию II перед началом строительства храма показали золотистые листы, предложенные уральским военным заводом. В тот же день шеф банка "Столичный" Александр Смоленский передал святейшему слитки золота для храма. Оно пошло на его украшение.
Но не на золочение пяти куполов, потому что выбор сделан в пользу новейшей технологии. Не только потому, что экономится масса драгоценного металла. Золотые листы способны сиять в небе полвека, в то время как купола, покрытые сусальным золотом, выдерживают меньший срок. Через пятнадцать лет в лучшем случае их снова требуется оклеивать тончайшими золотыми листочками.
Я провел рукой по тонкому (0,5 миллиметра) стальному гибкому листу такого цвета, как обручальное кольцо. На уральском заводе раскатанный металл покрыли нитридом титана, потом на "молекулярном уровне" нанесли, распылив, золотой слой, превративший купола храма Христа в пять солнц в московском небе.
Куда теперь ни пойдешь, видишь неожиданно храм, и каждому можно убедиться, насколько несправедливы были оценки, выставлявшиеся этому зданию в XIX веке, после того как закончилось строительство собора, длившееся три царствования. Критики зачислили храм в разряд таких сооружений, какими Москва при "социалистической реконструкции" могла пренебречь. Им и пренебрегли. Взорвали.
Автор книжки "Старая Москва" В. Никольский писал: "Ярким образцом тоновского стиля служит московский храм Спасителя (1839-1881). Это русифицированный Исаакиевский собор, гораздо более холодный и мертвый, чем его петербургский образец. Ни Византии, ни Древней Руси здесь нет и следов".
В книге, представлявшейся "Бедеккером по Москве", выпущенной солидным издательством Сабашниковых в 1917 году под редакцией либерального профессора Николая Гейнике и трех его коллег, утверждается, что Константин Тон не выказал достаточного таланта. По их словам, здание не поражает ни величественностью, ни стройностью линий, более того, холодом веет от его высоких, преднамеренно гладких стен.
Поэт и художник Тарас Шевченко, воспитанник Петербургской академии художеств, также метнул стрелу в голову нового кафедрального собора:
"Храм Спаса вообще, а главное купол в особенности, безобразен. Крайне неудачное громадное произведение. Точно толстая купчиха в золотом повойнике остановилась напоказ посреди белокаменной".
Для чего привожу давние мнения? Чтобы показать, как ошибались многие искусствоведы, поспособствовавшие разбойникам с большой политической дороги, тем, кто подписал смертный приговор храму в 1931 году. На нем стоят автографы Сталина, Молотова, Орджоникидзе, Кагановича, Булганина…
Почему так расходится реальность с ее отражением в зеркале, присвоившим себе право называться "общественным мнением"? Что это за кривое зеркало, долговечнее каменных храмов, почему не разбивается оно вдребезги ни в эпоху царизма, когда храмы строили, ни при тоталитаризме, когда их взрывали, ни во время демократии, когда храмы заново собирают по кирпичу?
Отчего Константин Тон заслужил столь суровые приговоры? Он построил не только храм. Его Большой Кремлевский дворец, а в нем Георгиевский и другие парадные залы – произведения истинного искусства. Кто их видел, со мной согласится.
Сравнивать храм надо не с купчихой, а со строем богатырей в золоченых шлемах или с крепостью из пяти башен. Это и делали любившие Москву писатели, такие, как Петр Боборыкин.
"Храм Спаса занял теперь особое положение в панораме Москвы… Едва ли есть в Западной Европе хоть один храм, который бы стоял на столь близком расстоянии так выгодно и красиво, как храм Христа".
В наши дни появились знатоки, с ним солидарные. Один из них – Евгения Кириченко. Она выпустила замечательную книгу "Храм Христа Спасителя в Москве" до того, как правительство Москвы решило его воскресить.
Другой знаток дал такой отзыв после окончания строительства: "Похоже, что восстановление храма Христа Спасителя против всяких ожиданий может стать градостроительной удачей. Когда идешь по Театральной площади или даже по Бородинскому мосту, вдалеке возникает купол собора, и чувствуешь, как он притягивает к себе город, неизбежно становится его символом. Мысль о продолжительности истории, о преемственности времен все в большей степени начинает управлять центром Москвы…"
Это пишет академик Российской академии художеств Дмитрий Швидковский, историк архитектуры. Я с ним полностью согласен, могу дополнить перечисленные им точки: храм хорошо смотрится с Большой Полянки, из переулков Старого Арбата…
Почему возникла в XIX веке явная предвзятость к храму и его творцу? Прежде, чем ответить на этот вопрос, хочу обратить внимание на сходную ситуацию, возникшую, как только появилось решение правительства Москвы о воссоздании храма. Тогда заголосили со всех сторон народные витии, справа и слева, заняв оборону вокруг ямы, где зияла чаша закрытого бассейна "Москва". Я собрал коллекцию статей, чьи авторы "ставили на место" мэра Москвы, хватали за руку строителей, нагнетали страсти, пугали трудностями.
"Прикиньте, сколько караванов понадобится для перевозки сюда "скальных пород" и "битого кирпича" и как долго придется гонять здесь дикие табуны, дабы утрамбовать грунтовую опору в громадном подстаканнике? Ответ один – или у властей должны быть миллиарды, или они рассчитывают, что вот придет Марья-искусница, махнет шитым рукавом…"
На самом деле под бассейном "Москва" заложена была железобетонная плита, способная выдержать любую тяжесть, потому что перед войной на ней монтировалось самое большое здание в мире – Дворец Советов.
Ни битого кирпича, ни обломков скал, ни извести, ни опары, ни конских табунов, чтобы утрамбовать, как во времена Тона, рыхлую массу в твердь фундамента, в XX веке оказалось не нужно, как и золочения с помощью ртути.
"Когда я выслушал доклад, что представляет собой это место, то увидел одну принципиальную особенность. Есть фундамент Дворца Советов, специалисты заверяют, он весьма прочный, арматура и бетон сохранились хорошо. Вот эта информация, что фундамент есть, строить его не нужно, произвела ВОЗМОЖНОСТЬ в РЕАЛЬНОСТЬ, в практическую плоскость. Поэтому я дал задание начать проектирование, доложив об этом президенту Борису Ельцину и получив на это "добро"". – Цитирую мэра Москвы Юрия Лужкова, ответившего мне на вопрос, что побудило его взяться за воссоздание храма.
Почему, не зная ничего по существу проблемы, вываливают выдумки на печатный лист? Да потому, что в нашей раскованной публицистике, перенявшей нравы либеральной дореволюционной прессы, считается нравственным отдаляться от власти, находиться к ней в оппозиции. Чтобы она ни делала, ее модно разоблачать, критиковать, иронизировать по любому поводу. Так принято сейчас, так было и в прошлом.
Неприязнь к верховной власти переносилась на придворных архитекторов, особенно если они служили такому непопулярному царю, как Николай I. Вот почему Константин Тон заслужил у демократической общественности титул "николаевского любимца". И по этой причине все его проекты встречались в штыки, назывались псевдорусскими. "Многие архитекторы, художники, художественные критики второй половины XIX века сходились в своем неприятии Тона", – делает вывод автор книги "Храм Христа Спасителя в Москве".
Феномен перенесения неприязни с верховной власти на творцов, как это произошло в судьбе Тона, я вижу и ныне. Не жалеют густой краски, чтобы очернить авторов всех крупных проектов, реализуемых в Москве правительством города.
Круглые сутки, в холод и жару вкалывали механизаторы в котловане Манежной площади. А что писали? Называли проект градостроительным просчетом, стройку считали происками дьявола, архитектора Михаила Посохина смешивали с массой, почерней той, что месили сапогами в котловане. Почему? Не устраивает его биография, родство с покойным Михаилом Посохиным, главным архитектором Москвы при Хрущеве и Брежневе.
Стоило на Поклонной горе начать устанавливать композицию, посвященную жертвам геноцида, как тотчас вылили на нее ведра чернил. И здесь не устраивала биография художника, получавшего Звезду Героя, медали и ордена из рук непопулярных вождей.
А что писали о золотых куполах храма Христа Спасителя?