Внешним обрамлением стереотипных суждений служат эпитеты оценочного характера, имеющие особое значение в политической поэзии. По отношению к москвитянам (русским) в польской политической публицистике наиболее часто на протяжении всего XVII в. встречается в качестве определения устойчивое словосочетание "naród gruby" (т. е. грубый, невежественный, вульгарный), а в "сарматской" публицистике периода Барской конфедерации 1768–1772 гг. оно используется почти исключительно. Вторым по частоте применения является словосочетание "naród hardy" (в XVIII в. – гордый народ). Спорадически говорится о народе, привыкшем к неволе, а также о богатом (хотя и глупом) народе. Эти определения не применялись повсеместно и безоговорочно. С тезисом о мнимой цивилизационной отсталости Москвы полемизировал во время первого бескоролевья автор, ссылавшийся на знакомство с ней по личному опыту, по-видимому, гражданин Великого княжества Литовского: "A iż mówią: "Moskiewski naród gruby", nie widzieli go, a sądzą. Już to nie gruby, co czyni swemu dosyć, cautus, nie kłania się nikomu. A też ma on na swem dworze rozmaity naród, podobno też i ćwiczenie lepsze" (А что "Московский народ грубый", так говорят те, кто не видели, а судят. Уже потому не невежественный, что в поведении своем довольно осмотрителен и ни перед кем не преклоняется. А также он имеет народ, рассеянный по своей земле, и лучшее [чем принято считать] обучение).
Отвлекаясь от достоверности или недостоверности данных поляками негативных определений Московского государства и народа, следует счесть несомненным, что в конце XVI в. и в первой половине XVII в. примечательной особенностью подобных оценочных суждений являлось отсутствие в них критерия вероисповедания как якобы самого характерного для москвитян (русских) в свете литературы предмета, равно как и по их собственному мнению.
В период "димитриад", которые стереотипно рассматриваются в историографии (как в польской, так и в русской) в качестве "экспансии контрреформации" на территорию Московского государства, ни в одном из известных нам светских публицистических сочинений, ни в одной из записок военных – участников польской интервенции в Москве – не выдвигается аргумент "религиозной миссии". Напротив, в анализируемых публицистических текстах осуждается развернутая иезуитами пропаганда экспансии католицизма. По отношению к русским определение "схизматический народ", "схизматики" появляется лишь в середине XVII в.. Так же и по отношению к собственному народу польские публицисты того времени не затрагивали тему вероисповедания, с забавным самодовольством называя своих сограждан "добродетельным народом", столь же часто – "свободным народом", не употребляя иного эпитета, которого, казалось бы, можно было вполне ожидать. Однако он появляется лишь во второй половине XVII в. – "католический народ". Из трех основных кодов конструирования коллективной идентичности нашел отражение в исследуемых источниках в первую очередь "код благовоспитанности или цивилизованности", а отнюдь не "код первобытности" – древности происхождения народа и в силу этого его первенства по сравнению с другими народами, и не "код трансцедентности либо святости" как богоизбранного народа.
Этот тезис подтверждается содержащимися в памятниках польской публицистики характеристиками московских государей. В силу обстоятельств они относятся, прежде всего, к Ивану IV Грозному, поскольку большинство текстов на тему польско-русских отношений приходится на период первого бескоролевья. Вопреки приведенной выше самооценке поляков как представителей "свободного народа", что предполагало осуждение с их стороны деспотизма и жестокости царя Ивана, он произвел на них огромное и вовсе не негативное впечатление. Галерею образов Ивана Грозного в польской публицистике первого бескоролевья открывает латинская апология авторства Станислава Цесельского, приписываемая, однако, Станиславом Котом перу самого Анджея Фрыч-Моджевского. В этом сочинении Иван IV предстает как идеал доблестного правителя, славного во всей Европе.
На протяжении всего рассматриваемого периода "великий князь московский" в глазах польских публицистов представал государем богатым ("денежным"), хотя его иногда и упрекали в том, что эти деньги он получал от эксплуатации подданных либо как субвенции от иностранных правителей. Во времена первого бескоролевья он предстает не только как христианин, но в роли подлинного защитника всего европейского христианства от язычников. Схизматиком, в глазах публицистов, русский царь парадоксально становится лишь во времена Алексея Михайловича, то есть именно тогда, когда латинское христианство начинает оказывать влияние на московское православие.
Наиболее часто в публицистике по отношению к московским правителям, и не только по адресу Ивана Грозного, употребляется термин "тиран", говорится, что они правят "absolute". Правда, с точки зрения польских публицистов времени первого бескоролевья методы правления московитов вполне сопоставимы с действиями западноевропейских монархов (например, Габсбургов), также грубо нарушавших права подданных. Тирания и жестокости Ивана IV, по мнению Петра Мыцельского, вынужденны, ибо обусловлены невежеством подданных, с которыми царю приходилось бороться, "как с медведями или с другими бестиями". Злодеяния царя совершены открыто и под давлением обстоятельств, поэтому они более простительны, чем тиранство французского короля Карла IX, который, хотя и пишется christianissimus rex, но во время Варфоломеевской ночи не только проявил себя как тиран, но и прибег к обману. Ввиду того, что "старых" царей московитов трудно было бы отучить от тиранства, сторонники польско-московской унии, как правило, отдавали предпочтение их сыновьям, которых можно было бы подвергнуть своего рода "ресоциализации" и привить им польские обычаи и культуру. К преимуществам московских кандидатов на польско-литовский трон относилась также близость польского и русского языков, дающая им превосходство над кандидатами из стран Западной Европы. Вместе с тем только в единственном и исключительном случае со Лжедмитрием I в пропаганде сторонников унии указывалось на "славянскую общность" польского и московского народов.
Парадоксально, что именно "цивилизационная неполноценность" москвитян и их государей становилась, по мысли польских публицистов, одной из предпосылок унии, которая должна была бы дать московскому обществу шансы научиться лучшим, польским обычаям и польским свободам. Сторонники унии как во время первого бескоролевья, так и в царствование Яна Казимира были убеждены в "обучаемости" москвитян, в их способности воспринять благодатное влияние польской цивилизованности, что обосновывалось близостью языка и обычаев двух народов. Анджей Максимилиан Фредро даже полагал, что избрание московского царевича на польский престол или брак короля Яна Казимира с русской царевной после смерти Луизы-Марии Гонзаго послужили бы преградой для "западной испорченности". В подобных воззрениях нетрудно усмотреть проявление польской мегаломании или наивных благих пожеланий. Однако, по нашему мнению, они заслуживают внимания как свидетельство отсутствия априорных предубеждений, как доказательство, что возможное сотрудничество поляков и русских отнюдь не отвергалось.
У истока взаимных предубеждений "ляхов и москалей" (по определению Анджея Кшеминьского) лежат, конечно, события Смутного времени и польской военной интервенции начала XVII в. Захват поляками Кремля стал событием, которое в начале XIX в. Н.М. Карамзин расценил как унижение России, а его отвоевание в 1612 г., представленное уже в наши дни как символ "народного единства", ознаменовано государственным праздником.
Однако поводом для интервенции войск Речи Посполитой, как следует из свидетельств современников событий и рассказов очевидцев, стала месть за убийство в 1606 г. восставшими москвичами поляков из окружения Лжедмитрия I. Все эти события подробно описаны современной польской и российской историографией. Сам самозванец был возведен на московский престол в 1605 г. восставшим населением и дворянским ополчением после смерти царя Бориса Годунова с одобрения Боярской думы и верхов православной церкви. На стороне самозванца выступили и нанятые некоторыми польскими магнатами военные отряды, однако без участия коронных и литовских войск Речи Посполитой. Закулисную поддержку ему оказали король Сигизмунд III и Римская курия.
Убийство восставшими в Москве поляков, прибывших в российскую столицу для участия в бракосочетании Лжедмитрия с Мариной Мнишек, ассоциировалось в общественном мнении Речи Посполитой с событиями Варфоломеевской ночи, когда от рук фанатиков погибли гугеноты, приехавшие в Париж на свадьбу Генриха Наваррского. "Московская резня" создала почву для оживления среди поляков негативного стереотипа "вероломной", жестокой и варварской Москвы, который вытеснил ранее бытовавший среди белорусской православной шляхты (по крайней мере, части ее) негативный стереотип поляка. Так была создана почва для официальной государственной и церковной пропаганды в пользу военной интервенции Речи Посполитой. Планы вторжения в Россию были поддержаны не только магнатами и рыцарством, но также и другими сословиями. Последние, в частности, рассчитывали таким способом удалить из страны часть умножившейся и склонной к авантюрам и смуте избыточной шляхты.
В польской историографии уже давно убедительно доказано, что так называемые "димитриады" не пользовались поддержкой шляхетского сословия в целом, за исключением небольшой части авантюристов, ни во время самой Смуты в Московском государстве, ни в дальнейшем на протяжении всего XVII в. Их осуждал пользовавшийся непререкаемым авторитетом крупнейший польский политик того времени – канцлер Ян Замойский, считавший, что поддержка узурпатора Дмитрия компрометирует короля и Речь Посполитую, особенно при жизни законных претендентов на московский престол – потомков великих владимирских князей, после которых "iure hereditario successionis przychodzi na dom Szujskich, jako się w ruskich kronikach doczytać" (право наследования переходит в род Шуйских, как это следует из русских летописей).