"Нить" не давалась, рвалась, не было и сколько-нибудь достоверного пунктира, который как-то связал бы дом Аллилуевых, Кремль, Сталина и еврейских "буржуазных националистов". Только в отчаянии, в крайней степени забитости, в погибельном бреду пришло Гольдштейну на память имя историка Гринберга - надо же было придумать кого-то, кто был хотя бы знаком с Михоэлсом или с кем-либо из руководства ЕАК. Совместными усилиями следователей - "забойщиков" и "литераторов" вроде Бровермана - в несколько дней сложили версию о подготовке к террору, версию, еще недостаточную для суда, но в Инстанцию протоколы и сопроводительная бумага были посланы тотчас же, как важнейшая, долгожданная информация.
Подполковник Комаров не ведал или притворялся, будто не знает о том, что в недрах госбезопасности уже давно вызревало дело ЕАК, - у министра на этот случай были агенты и советчики куда более проницательные, а главное, осведомленные, чем одержимый антисемитскими страстями Комаров.
Фигура Комарова абсолютно типична для самой атмосферы и методов следствия по делу, практически не существующему, сочиненному от начала до конца. Эта фигура повторяется, чуть-чуть варьируясь, буквально в десятках других службистов, причастных к задуманной провокации. Здесь стоит привести отрывки из письма-исповеди Комарова Сталину, его вопля, последней надежды спасти свою жизнь. Дописывалось это большое письмо 18 февраля 1953 года, Комаров рассчитывал на понимание и сочувствие Сталина - только бы оно попало ему в руки! - мудрый вождь народов, наградивший орденами и медалями счастливчиков, убийц Михоэлса, должен понять его, откликнуться на его отчаяние и боевую готовность. Кто же мог знать, что 18 февраля 1953 года, за две недели до смерти, Сталину уже не до писем.
"В коллективе следчасти хорошо знают, как я ненавидел врагов, - хвалился Комаров. - Я был беспощаден с ними, как говорится, вынимал из них душу, требуя выдать свои вражеские дела и связи.
Арестованные буквально дрожали передо мной, они боялись меня как огня, боялись больше, чем не только других следственных работников, но и сам министр не вызывал у них того страха, который появлялся, когда допрашивал их я лично… Следователи следчасти, зная, что арестованные больше всего боятся меня, когда приходилось туго и арестованные упорно не хотели разоружаться, всегда прибегали к моей помощи, прося принять участие в допросе".
Напрасно Комаров умаляет следственные таланты своих сослуживцев: тома дела показали, что ему нисколько не уступали в палаческих талантах истязатели Шишков, Сорокин, Лебедев, Жирухин, изобретательнейший садист Рюмин, Рассыпнинский и многие другие.
"Особенно я ненавидел, - писал Комаров, рассчитывая на понимание Сталина, - и был беспощаден с еврейскими националистами, в которых видел наиболее опасных и злобных врагов. За мою ненависть к ним не только арестованные, но и бывшие сотрудники МГБ СССР еврейской национальности считали меня антисемитом и пытались скомпрометировать перед Абакумовым. Еще в бытность свою на работе в МГБ СССР я докладывал Абакумову о своем политическом недоверии Шварцману, Иткину и Броверману.
Узнав о злодеяниях, совершенных еврейскими националистами, я наполнился еще большей злобой к ним и убедительно прошу Вас, дайте мне возможность со всей присущей мне ненавистью к врагам отомстить им за их злодеяния, за тот вред, который они причинили государству.
Прошу Вас, товарищ Сталин, не откажите мне в своем доверии".
Комаров, и не он один, избегал естественного, обыденного, простого слова: еврей, евреи. В кругу единомышленников годилось другое слово: жид, жиды. На конфликтных допросах, в гневе шло в ход хлесткое: "пархатый", "жидовская морда", "блядь жидовская". От подобного не были защищены и женщины: красавица Эмилия Теумин, родившаяся в Берне в 1905 году, заведующая Редакцией дипломатического словаря Госполитиздета, Чайка Островская - сотрудник Издательства литературы на иностранных языках, и даже седовласая семидесятилетняя Лина Штерн - академик, ученый с мировым именем. Еврей, еврейка - кажется, проще не скажешь, так же коротко и емко, так же нормально, как поляк, татарин, русский, грузин, француз. Отчего же язык Комаровых бастовал и рука задерживалась, а после выводила натужное: "лицо еврейской национальности"?
Я коснулся этого потому, что все спровоцированное дело ЕАК - губительное для самой человеческой природы древо, выросло из того же отравленного семени. Политический ключ к разгадке этого явления как специфически советского - в "учении" Сталина по национальному вопросу: в антинаучном определении Сталиным нации вообще. Оно настольно въелось во все поры, что и в Советском энциклопедическом словаре 1983 года издания, напечатанном спустя 35 лет после создания государства Израиль, евреи все еще не нация, а только "…общее этническое название народностей, исторически восходящих к древним евреям; живут в разных странах". Если ученые мужи, и сегодня так пекущиеся о краткости, лапидарности текстов энциклопедии, вместо слова "нация", коим охотно сопровождаются справки об армянах, эстонцах, башкирах, латышах, об исландцах, которых насчитывается что-то около трехсот тысяч, сопровождают слово "евреи" таким многоречивым, сбивчивым комментарием, то что спрашивать со следователей госбезопасности 1948 года и более позднего времени, неизменно писавших: "лица еврейской национальности"! Так блюлась идейная непорочность, чудилось им, что слово "национальность" не есть признание еврейской нации, а сопровождаемое словом "лицо", оно идеально ложилось в милицейские и следственные протоколы.
Но есть и психологический аспект этой несуразности: когда на уме и на устах совсем другое слово - краткое, оскорбительное, слово-брань, слово-пощечина, - произнести спокойное слово "еврей" кажется уступкой, капитуляцией, трусостью, искажением сути. Этак они уравняются вдруг с представителями других народов, других благородных наций. Слово "еврей", как нестерпимо терпкий или горчащий плод, вяжет язык антисемиту.
Комаров не одинок в нагло афишируемом, агрессивном антисемитизме. Он знает, чем можно расположить Сталина. Фамилии Шварцман и Броверман раздражают его, но действия и привычки этих следователей отвечают взглядам самого Комарова, они одного поля ягоды, однако ему хочется, чтобы и их "литературную" работу делали не "лица еврейской национальности" и, уж во всяком случае, чтобы не они командовали им. Юдофобство Комаровых цельное, без изъянов.
Вот и полковник Рюмин, сваливший в июле 1951 года самого министра Абакумова, возвысившийся ненадолго до должности заместителя министра МВД СССР, а затем изгнанный из госбезопасности и так же, как Абакумов, арестованный, Рюмин, оказавшийся в тюремной камере Лефортова, писал письма Г.М. Маленкову - Сталин уже был мертв - в надежде, что его еще может спасти клинический, клокочущий в нем антисемитизм. Автор содержательной и строго документированной книги об Абакумове "Голгофа" Кирилл Столяров познакомился с этими письмами Рюмина, с этими посланиями "размером в банное полотенце", и вот как охарактеризовал их:
"Вкратце пересказать их содержание не берусь - они охватывают события от Ветхого Завета до наших дней. Обращаясь к Маленкову, Рюмин поражается людской слепоте вообще и слепоте Маленкова в частности. Господи, да как же умный Георгий Максимилианович, верный ученик и продолжатель дела великого Сталина, все еще не сообразил, что евреи куда опаснее всех атомных и водородных бомб вместе взятых! Они, эти самые евреи, если их вовремя не остановить, заставят все человечество "харкать кровью". Он, Рюмин, грудью встал на ихнем пути, а его, вместо того чтобы честь по чести наградить за проявленную бдительность, гноят в карцере Лефортовской тюрьмы и морят голодом. Не пора ли прозреть?! Ротшильды, Рокфеллеры и бенгурионы всех мастей и оттенков самодовольно потирают руки, предвидя скорую победу международного еврейства, а мы даже не чешемся! Он, Рюмин, чист перед партией, ему не в чем оправдываться, а вот Георгию Максимилиановичу стоит призадуматься, не то будет поздно!"
Оба документа, Комарова и Рюмина, необходимо было привести, чтобы читатель ощутил не только удушающую, отравленную атмосферу, в которой вершилась расправа еще над одним народом, о спасении которого от нацизма Советской страной так часто вспоминала наша пропаганда. Сталин и его клика словно спохватились, ужаснулись просчету, собственной исторической ошибке и теперь искали возможность исправить ее. Лица разных национальностей в следственной службе госбезопасности в результате направленной селекции, за редким исключением, думали и действовали точно так же, как Комаров и Рюмин. Тщательное, страница за страницей, изучение 42 следственных томов дела ЕАК и многих дополнительных томов обнаружило только два случая "либерализма", сердоболия или робкого сочувствия обвиняемым. Так, следователь Романов в октябре 1955 года вспомнил, что по делу Эмилии Теумин он "был лишен возможности путем передопроса Фефера и Лозовского убедиться в правдивости их показаний в отношении Теумин". Его охватили сомнения: поверим ему, хотя бы потому, что он нарушил табу, наложенное полковником Лихачевым на самое возможность передопроса Фефера, чьи показания стали не только общей схемой, но и содержанием следственного дела - и обвинительного заключения тоже! - ЕАК. Романов был отстранен от следствия, так и не встретившись ни с кем, кроме самой Эмилии Теумин.
Второй случай сложнее и требует расшифровки. В октябре 1955 года на вопросы военюристов, проверявших дело ЕАК, отвечал Николай Михайлович Коняхин. В 1952 году он был переведен из аппарата ЦК КПСС, с должности заместителя заведующего административным отделом ЦК, на место Лихачева, арестованного вместе с Абакумовым: пришла нужда укреплять поредевшие ряды ведущих чиновников КГБ. Он возглавил следствие по возобновленному после перерыва делу ЕАК, вел очные ставки Фефера с Лозовским, Шимелиовича с подсаженным к нему в камеру агентом Бутырской тюрьмы, допрашивал, руководил. При позднейшем расследовании дела Коняхин показал: "Фефер неоднократно просил следователей, чтобы его не наказывали… Я помню, что и Кузьмин мне говорил, что Фефера строго наказывать нельзя. Такой вопрос я лично ставил перед Рюминым [бывшим в то время уже заместителем министра МВД. - А.Б.]. Осуждение Фефера к расстрелу мною, Кузьминым и некоторыми другими следователями было воспринято как-то неодобрительно".
Шишков, Сорокин, Комаров, Лихачев, Рюмин и два десятка других - от рядовых следователей до министра и его заместителей - все были изначально вдохновлены уверенностью в роковой, генетической вине "лиц еврейской национальности", в скрытой, тайной их преступности, в готовности к предательству и прирожденном антипатриотизме. Выкликнув еврейское имя, заглянув в анкету, где, как на грех, у многих из них, родившихся еще в конце прошлого века, в семьях обнаруживались торговцы, приказчики, ремесленники или синагогальные служки, выявляли, что родились-то подследственные где-то в захолустье, в безвестных местечках и почему-то не в России. Хотя если задуматься на миг, то, конечно, в России, в старой России, до первой мировой войны: на украинских, белорусских, польских, литовских, молдавских и других землях, отпавших затем от России. В который раз читая их сетования на "черту оседлости", на "процентную норму", на слепоту своего непролетарского детства, на косность среды, на давние бундовские и социал-демократические соблазны, отошедшие в невозвратимое прошлое, - пройдя только это поверхностное ознакомление, - следователь, зараженный юдофобством, уже ненавидел и презирал своего подследственного, видел в нем прирожденного врага народа.
С самого государственного верха, от Инстанции, шли порывы того же ледяного ветра, слышались непримиримые голоса - откуда бы у исполнителей из МГБ возникнуть объективному взгляду?
Дело ЕАК формировалось с первых шагов существования комитета, с 1941 года. При создании ЕАК ответственным секретарем его был Шахно Эпштейн - осведомитель госбезопасности. Впоследствии появились и другие сотрудники того же ведомства. Летом 1947-го, когда было уже подготовлено правительственное постановление о ликвидации ЕАК, - прошло два года, как окончилась война, - неожиданно Инстанцией направляется в аппарат комитета, на роль заместителя ответственного секретаря, Григорий Маркович Хейфец - кадровый сотрудник госбезопасности. Он, отныне заместитель Фефера, прибрал к рукам всю переписку комитета, а главное - многочисленные письма и целые списки тех, кого скоро обвинят в измене, в том числе списки пожелавших поехать добровольцами в Палестину, бороться против британских империалистов и арабов. "Я познакомился с Фефером в 1943 году в Сан-Франциско (США), когда работал там в качестве вице-консула Генерального консульства СССР, - показал Хейфец на допросе 24.XI. 1951 года, - а Фефер и Михоэлс приезжали тогда в США для выступлений с докладами о Советском Союзе". Выдворенный из США, Хейфец спустя несколько лет возникает рядом с Фефером в качестве его заместителя. На первый взгляд странно: две такие мощные силы, как Инстанция и МГБ СССР, заинтересованы в посылке своего доверенного сотрудника на службу в подготовляемое к ликвидации учреждение! "На работу в ЕАК, - продолжал Хейфец, - я был направлен по указанию бывшего заместителя министра, начальника 1-го Главного управления МГБ СССР - Федотова П. В. Незадолго до моего прихода на работу в ЕАК был решен вопрос о закрытии комитета и все было подготовлено для его ликвидации. Затем было сообщено, что ЕАК будет сохранен и что направление его деятельности будет определено решением Правительства. О предстоящем решении Правительства мне было известно также из бесед в Отделе внешней политики ЦК партии, через который я оформлялся на работу в ЕАК, и с бывшим замминистра МГБ". Теперь уже было не до ликвидации ЕАК, началась интенсивная разработка будущего судебного дела. ЕАК перевели из Совинформбюро под крышу отдела внешней политики ЦК, в МГБ еще в 1946 году пришел вместо Меркулова честолюбивый Абакумов, презиравший всех "беспачпортных бродяг в человечестве", кроме своего личного шута Павлуши Закина. "О всех посетителях, беседах, впечатлениях и письмах я регулярно сообщал (и передавал их) представителю МГБ майору Марчукову (2-е Управление МГБ), с которым я был связан, а также выполнял его поручения". "О всех проявлениях националистического характера, - уточнял Хейфец, - я регулярно информировал, передавал документы, записи, стенограммы майору Марчукову". Одновременно велась и негласная проверка-слежка специальной бригадой, созданной по указанию ЦК и, как стало вскоре известно, "признавшей работу ЕАК вредной, националистической". Но до поры никто в президиуме ЕАК, кроме Фефера и Хейфеца, не знал ни о проверке, ни о множестве папок с копиями деловых и самых невинных! - бумаг, протоколов, публикаций, рукописных копий статей и очерков, скапливавшихся на Лубянке.
Туда же легли проникнутые ненавистью машинописные и рукописные доносы, адресованные Молотову и Щербакову, многостраничные докладные записки некоего Кондакова Николая Ивановича, редактора, изгнанного в мае 1944 года из Совинформбюро и исключенного ЦК ВКП(б) из партии "за хозяйственные злоупотребления". Осенью 1951 года МГБ вызвало Кондакова как свидетеля обвинения; из папок извлекли не десятки - сотни страниц старых и новых кляуз, доносов, раскрытых анонимок Кондакова на многих сотрудников и начальствующих лиц Совинформбюро, но главным образом против евреев, против ЕАК и лично Лозовского, заместителя Щербакова по Совинформбюро. Злоба слепила Кондакова, отнимала разум, он словно не понимал, что в ЕАК, где подавляющее число бумаг, писем, обращений, публицистических материалов писалось по-еврейски, сотрудниками, естественно, должны были быть евреи. Истребительная ненависть к евреям притупила в нем все нормальные человеческие чувства. Уже изгнанный из Совинформбюро, назначенный старшим редактором издательства Академии педагогических наук РСФСР, Кондаков продолжал добывать копии статей и очерков, написанных для "Эйникайт" и для зарубежной печати еврейскими писателями, копии бухгалтерских ведомостей и т. д. и засыпал Щербакова маниакальными писаниями. Одна из фундаментальных его "работ" - 27-страничное послание убористой, в один интервал печати, под названием "О националистической линии в работе Еврейского комитета". Уровень мысли и доказательств в писаниях Кондакова поразительно напоминает все то, с чем мы столкнемся, знакомясь с обвинительными выпадами и самой логикой следственных обвинений по делу ЕАК. Вот, например, какие строки из статей, обращенных и к прошлому своего народа, и более всего к родным землям Белоруссии или Украины, статей, воспевающих эти края, объявляются Кондаковым, а спустя время и следователями МГБ порождением еврейского буржуазного национализма: "Белоруссия - святая святых для каждого еврея, где бы он ни находился". Или: "Луцк и Ровно тесно связаны с историей евреев в Восточной Европе. Еврейская община Луцка является старейшей на Волыни". Или: "Мозырь принадлежал к старейшим и крупнейшим еврейским поселениям Белоруссии. Сначала еврейское население появилось в самом Мозыре, после этого евреи расселились по всему Полесью".
На основании десятков подобных цитат, сокровенный смысл которых - во взволнованном, поэтическом воспоминании о прошлом, о давней, доброй укорененности пришедших сюда века назад гонимых еврейских общин, о чувстве благодарности и братства, кондаковы, извратив все эти здоровые основы, обвиняют авторов ЕАК в духовном захватничестве, экспансии, в злобном национализме.