Правитель является воплощением сакральной идеи Центра, что подробно раскрывает В. Н. Топоров: "к числу несомненных выводов… исследований института царской власти относится установление скорее жреческой (а не царской в более позднем понимании этого слова) функции царя, чем административно-политической. Древний царь выполнял роль жреца, который не только знал космологическую структуру мира и ведал космологическими измерениями, но и соотносил её с социальным устройством общества; точнее, этот царь-жрец определял на уровне правил и религиозно-юридического права, каким образом должна быть организована данная социальная группа (или их совокупность) с тем, чтобы она соответствовала космическому порядку. Это соответствие идеальным образом могло осуществляться в центре мира, определяемом местом, где проходит axis mundi (мировая Ось - Л. П.). Этот центр и был наиболее сакральной точкой пространства. В нём совершалось царём-жрецом жертвоприношение, также рассматривавшееся как акт установления связи (проверки соответствия) между космическим и социальным началами. Понятно, что благополучие данного социума зависело от умения царя-жреца найти эту сакральную точку в пространстве и времени. Лишь найдя её, можно было определить место и время жертвоприношения и через него - всю структуру пространства, занимаемого данным коллективом, - алтарь, храм, поселение, его границы (четыре стороны света) и его временные координаты". Итак, царь-жрец олицетворял священный Центр, и, как таковой, должен быть если не неподвижен, то резко ограничен в передвижениях. Владимир вполне соответствует этому требованию, на что обратил внимание ещё В. В. Чердынцев, противопоставив образ Владимира фигурам "как исторических феодальных князей, которые первыми начинали битву, так и… героев феодального эпоса, например… Карла, проявляющего поразительную активность". С этим наблюдением можно согласиться, выведя за скобки разве что симптоматичное для времен написания труда В. В. Чердынцева увязывание эпоса с конкретными социально-экономическими формами. После работ А. И. Неусыхина, А. Я. Гуревича и И. Я. Фроянова едва ли можно сомневаться в том, что и общество франков времён Карла Великого, и Русь X века, которую имеет в виду В. В. Чердынцев, ещё далеко не заслуживали названия феодальных обществ. Более того, "поразительную активность" проявляют и заведомо не феодальные цари Гомера - Диомед, Одиссей и пр. Скорее, речь идёт о фигуре дружинного вождя и фигуре вождя сакрального. Зато можно безусловно согласиться с главными наблюдениями В. В. Чердынцева. Владимир былин действительно "никогда самолично не участвует в сражениях, сидит в Киеве и, по сути дела, является основным "сиднем" нашей народной поэзии". На то же обратили внимание И. Я. Фроянов и Ю. И. Юдин, справедливо увязав это с ритуальной неподвижностью священных царей у Дж. Фрезера. Наконец, независимо от них и В. В. Чердынцева, к схожим выводам пришёл М. Л. Серяков, продолжавший, однако, оставаться под гипнозом "очевидного" тождества былинного Красного Солнышка и крестителя Руси: "Владимир изображён, как важная, но ритуально неподвижная фигура, ни разу не вступающая в противоборство с врагами в отличие, например, от Карла Великого или Артура во французском и кельтском эпосах". Соответственно, и "царь" русов у Ибн Фадлана никогда "не сходит с престола" и "не имеет другого дела, как сочетаться с девушками и пить".
Тем не менее в литературе можно ещё встретить по меньшей мере странные оценки былинного Владимира, проистекающие всё из той же гипнотической уверенности в его тождестве с крестителем Руси. И если Б. А. Рыбаков, говоря о том, что в былинах "воспевались действия" князя, "сумевшего возглавить оборону" Руси от кочевников, всего лишь повторяет то, что утверждал почти полвека в многочисленных статьях и книгах, то много трудней понять современного исследователя, когда он пишет: "Оборона родной земли от нашествия "поганых", миры с "окольними" странами, твёрдость в вере, строительство городов, правый суд и милостыня, забота о нищих и больных - все эти добродетели ставят в заслугу крестителю Руси и сказители "старин", и летописцы, и иисатели-агиографы" (Карпов А. Ю. Владимир Святой. М.: Молодая гвардия, 1997). "Старины" - то есть былины - ничего не говорят о "мирах", твёрдости в вере, строительстве городов, милостыне, заботе о нищих и больных Владимира Красного Солнышка. Суд князя в былинах, как правило, - неправый суд (он верит наветам, заточает "в погреба" Илью, Ставра, Сухмана и пр.). Можно по-разному оценивать заслуги летописного Владимира Святославича в "обороне" страны от тех, кто был покорными вассалами его отца и деда, а при нём только что не зимовал под столицей. Но Владимир былин в "обороие", вообще в воинских делах просто не принимает ни малейшего участия.
Писать о нём как об "организаторе обороны Руси" можно, лишь закрыв глаза на сами былины. В тех редчайших случаях, когда былинный Владимир пытается хоть как-то вмешаться в военные дела, он получает резкую отповедь Ильи Муромца:
А ты Владимер князь да Святослаевич,
Убирайсе ты ко своей княгины Апрексеньи-то
И ты ей же да всё распоряжайся же,
А до нас-то тебе да всё же дела нет.
И это отнюдь не грубость в адрес нелюбимого правителя, а простое подчёркивание его функций, его прямых обязанностей. И первейшей из них и Ибн Фадлан, и былина считает брачное общение с женщиной - в арабском источнике одной из сорока безликих "наложниц", но в былинном эпосе обретающей лицо и имя королевичны Апраксеи.
4. Королевна Апраксея. Брак с Землей и Властью
Земля-Власть-Женщина
Фигура супруги правителя стала предметом внимания исследователей ещё в конце XIX - начале XX вв. Одним из первых к ней обратился в книге "Золотая ветвь" Дж. Фрэзер. Исследование латинских, скандинавских, греческих и бриттских преданий привело его к выводу, что "у некоторых арийских народов… было обычным видеть продолжателей царского рода не в мужчинах, а в женщинах". Несколько позже ряд исследователей вскрыли мировоззренческую подоплёку этого обычая. В супруге правителя видели женское воплощение его земли, страны и одновременно его власти. Любопытно, что древнерусское "волость" объединяет оба эти понятия. Особенно хорошо это явление изучено на кельтском материале. Тут и фигура Власти, предстающей ужасной старухой, но превращающейся в прекрасную даму после соития с нею, впервые появившаяся в саге о Ньяле Девяти Заложников, а потом в повести о сыновьях короля Даре и многочисленных английских и французских романах. И ирландские королевы-тёзки, по имени Медб, из Коннахта и из Лейнстера. Про вторую говорится, что "не мог стать королём Тары тот, чьей супругой она не была". Схожие сведения сообщает Саксон Грамматик о королеве пиктов Гермутруде: "Тот, кого она считала достойным своего ложа, тут же становился королём; она приносила королевство вместе с собой. Так что рука её и скипетр были неразделимы". А. Краппе и А. К. Кумарасвами соотносят этих персонифицирующих Власть женщин с индийской богиней Шри Лакшми, супругой Индры и "персонификацией царского правления, духом власти, взаимоотношения с которой носят сугубо брачный характер".
В. Я. Пропп пришёл к тем же выводам на основе анализа русских сказок, где герой зачастую становится царём, добившись руки и сердца царевны. В "Слове о полку Игореве" борьба князя-кудесника, полоцкого оборотня Всеслава за власть, описывается как попытка добиться любимой девушки: "Връже Всеславъ жребий о девицю себе любу". Очень любопытно, что дань в Древней Руси платили "по куне" или "по белке" от родовой общины-"дыма". Вести речь о наживе тут не приходится - полтысячи лет спустя, когда и лесов, и белок, конечно, больше не стало, в Московском государстве штраф за синяк составлял пятнадцать беличьих шкурок. То есть с общины брали за год одну пятнадцатую штрафа за синяк. Скорее дело тут как раз в символике - и белка, и особенно куница обозначали в славянском фольклоре возлюбленную или невесту. В случае с куницей символизм варьировался от тонко-духовного (странник видит, что по постели спящих молодожёнов скачет "кунка" - значит, над их браком почиет благодать небес, они живут в любви) до самого грубого, физиологичного (куна, кунка - женский половой орган). На всём пространстве Древней Руси сваты до XX века рассказывали родителям невесты, что пришли сюда "за куницей", по её следу. И, принимая дань куницами или белками, князь как бы символически обозначал свой брак с землёй и общиной, уплатившей ему эту самую "кунку". Недаром в былинах кунья шуба - отличительный признак правителя или, по крайней мере, вождя. Кунью шубку набрасывает на плечи Владимир, и за ней же он прячется от страшного свиста Соловья-разбойника, куньей шубкой укрывается "король ляховинский" от разгневанных богатырей-сватов, Добрыни и Дуная. Такие шубы носят Дюк и Чурило - Фроянов и Юдин показали, что эти герои былин - родоплеменные вожди. Илья обретает шубу лишь в тех былинах, где уже выступает вождём богатырской дружины Киева - а место это он занял не без помощи Апраксеи.
Любопытно, что многим из перечисленных героинь предания приписывают столь же, мягко говоря, легкомысленный характер, который наши былины приписывают Апраксее, прилюдно обнаруживающей свою связь с Тугарином, заигрывающей с Чурилой Пленковичем, пытающейся соблазнить калику Касьяна. В ирландских источниках женское воплощение Страны называют куртизанкой, у Медб из Лейнстера, кроме четырёх законных мужей, было множество любовников, "поскольку было в её обычае, чтобы тень одного мужчины падала на другого", Гвиневера, жена Артура, была неверна ему, и так далее.
Ветреность Апраксеи вовсе не обязательно связывать с конкретной личностью сестры Мономаха Евпраксии, "королевской блудницы", как делал это Б. А. Рыбаков. Это - просто типичный облик супруги правителя, олицетворения непостоянной, ветреной власти, удачи. Характерно, что "руку и сердце" захватившего Киев "татарина" Идолища "легкомысленная" Апраксея решительно отвергает. Так что когда Илья или Алёша говорят о "б… Апраксе-королевичне", это много ближе к современной народной мудрости ("политика - б…ское дело"), чем к "королевской блуднице" немецких хроник.
"Распутство" Апраксеи подчёркивалось множество раз. Реже принимается во внимание, что былинная княгиня ещё и мудра. Перед сватовством к ней Владимир говорит "было бы мне, князю, с кем… думу думати". И он получает именно такую жену - совет Апраксеи всегда мудр, она спасает Илью Муромца от княжьего гнева, она советует помириться с ним, она же, как мы помним, ободряет и поддерживает Владимира, перепугавшегося при известии о нашествии "татар". А когда Владимир не слушает её - например, в былине про Ставра Годиновича, где княгиня моментально распознаёт в "грозном после" переодетую женщину, - то попадает в весьма неловкое и даже смешное положение.
Апраксея и Илья - посвящение в вожди
Особенно заметно представление об Апраксее, как Власти, в былине о "бунте Ильи Муромца против Владимира", которые, по ряду признаков, представляются скорее переосмысленным описанием инаугурации или инициации военного вождя. Илья в начале былины устраивает пир, что является посягательством на монополию князя как устроителя пиров и претензией на власть, о чём в ряде случаев говорится открыто: "Я буду завтра в Киеве князем сидеть", "завтра сам буду править княжеством".
Илья стреляет по золотым и серебряным "маковкам" княжеского терема, что уже истолковывалось И. Я. Фрояновым и Ю. И. Юдиным как ритуальный вызов князю и магическая атака на него, с чем можно согласиться лишь отчасти. Стрельба по золотым и серебряным мишеням встречается в эпосе в контексте как соревнования за власть (в былине про Добрыню и Василия Казимировича стрельба из лука является одним из способов, с помощью которого решается, кто кому будет платить дань - Владимир "поганому" царю или тот - Владимиру), так и свадебных ритуалов ("Ставр Годинович"). Последнее восходит ещё к сказочным сюжетам: выбор невесты с помощью лука и стрел в сказке "Царевна-лягушка", испытание стрельбой из лука, полностью аналогичное былинным, как одно из испытаний устраиваемых невестой-царевной женихам; в ряде случаев метательный снаряд падает "на терем королевны, что весь дворец пошатнулся", "стрела полетела в Индейское царство и сшибла второй этаж у королевского дворца". В этих случаях сходство с былиной о "бунте" Ильи ещё большее. Вообще, стрельба из лука как элемент свадебного состязания героя и правителя, брачно-эротический символизм лука и стрел уходят в глубокие слои доиндоевропейской, ностратической или "евразийской" архаики. Для нас особенно любопытно указание британского исследователя Роберта Грейвса на английский средневековый обычай, по которому победа в состязании лучников, мишенью в котором служила золотая или серебряная монета с изображением креста (в ряде вариантов Илья сшибает золотые и серебряные кресты с церквей, чтобы устроить на них пир, - т. е. превращает их в платёжные средства, в монеты), а призом - любовь карнавальной "девы Мэрион", Майской королевы и звание Майского короля, карнавального "Робин Гуда".
Наконец, Илья попадает в подземелье, где его кормит и поит всё та же Апракса. Проникновение в "погреба", в глубь земли, не составляет для неё никакой трудности - она и есть земля. Даже когда сказители "задним числом" придумывают какие-то "рационалистические" объяснения её проникновению в "погреба" (всегда разные, что само по себе говорит об их позднейшем происхождении), Владимиру, отправляющемуся освободить Илью, никогда не удаётся сделать это тем же способом. Иногда её заменяет дочь, но это не принципиально - речь в любом случае о женщине княжеского рода. Символично и кормление княгиней Муромца. Старуха по имени Власть угощает Ньяля, будущего короля, водой из волшебного колодца. Про воду эту говорится: "Мягким будет твоё питьё в королевском роге - хмельной мёд и сладкий мёд, и крепкий эль". Королю Конну во сне является дева Власть, но не ложится с ним, а угощает едой и питьём. После этого заточения Илья становится победителем "татар" и вождём богатырской киевской дружины.
Тот же мотив встречаем в былине "Царь Саул Леванидович", где сына заглавного героя "углицки мужики… лукавые" приглашают "царём-королём", но по въезде в город запирают "в погребы глубокие" (Древние Российские стихотворения… С. 77–78). Возможно, речь и здесь о ритуале инициации вождя, правителя, не понятом позднейшими сказителями. Иначе совершенно не понятно, отчего выпущенный на волю и снабжённый оружием пленник не спешит расквитаться с коварными пленителями, не уходит попросту на все четыре стороны, предоставив их своей судьбе, а едет защищать "углицких мужиков" от подступающего к городу врага.
Здесь необходимо присоединиться к В. В. Чердынцеву, видевшему в этом сюжете "обычай заточения будущего вождя", который "широко распространён в раннем родовом обществе".
Схожий мотив мы встречаем в скандинавском эпосе - в саге о Стюрлауге Трудолюбивом и в саге о Волсунгах, откуда, как предполагают учёные, данный мотив и попал в первую сагу. В саге о Волсунгах этот мотив также может быть истолкован как конечный этап инициации Сигмунда и Синфьотли как воинов и вождей. Показательно, что во время заточения в кургане, носящего, как и в случае с Ильёй, черты погребения заживо, заточенным помогает женщина, сестра одного из них, мать другого и жена конунга.
Наконец, показательно отношение к княгине богатырей и киевлян вообще. Это отношение весьма ясно обрисовано в той же былине о сватовстве Владимира: "Аще вам, молодцам, было б то кому поклонятися", "И всему красному городу Киеву было бы кому поклонятися". Илья Муромец, который, после заключения в погребе "оцьми низвел" на князя, покидает погреб и берется за оборону города лишь по просьбе княгини.
Апраксея былин не имеет ничего общего с летописной Евпраксией. Если уж обязательно связывать её с летописным персонажем, то лучше всего подойдёт жена того, древнего Владимира из Иоакимовской летописи: "Владимир… имел жену от варяг Адвинду, вельми прекрасну и мудру, о ней же многое от старых повествуется и в песнех восклицают". Как видим, всё сходится: Адвинда "от варяг", и Апраксея из земли Поморянской (Ляховецкой, Политовской). Адвинда прекрасна и мудра, Апраксея наделена обоими этими качествами в избытке. И главное, Адвинда, судя по Иоакимовской летописи, являлась героиней многочисленных эпических сказаний ("Многое от старцев повествуется и в песнех восклицают"). А изменение имени не должно удивлять - в XIX–XX вв. в эпосе постоянно шла смена имён, древних, непонятных на знакомые православные. Как мы видели, Бермята превращался в Ермила, Хотен в Фадея и Фотея, Саксон Колыбанович в Самсона Самойловича, Саур Ванидович в Саула Леванидовича. То же самое могло произойти с живой богиней Земли и Власти, супругой Владимира свет Славьевича Красное Солнышко, Адвиндой. Ещё одну параллель былинной Апраксе составляет Остасия или Остансия, жена "короля Гертнита" (об этом имени см. выше), которая "была красивейшей и мудрейшей из женщин". В "Тидрек саге" она изображена чародейкой, помогающей своему мужу-славянину отстоять "королевство" от готов и гуннов.
Невыясненным остаётся вопрос о нескольких наложницах "царя русов" и единственной Апраксе-Адвинде-Остасии в эпосе. В ряде былин упоминается Марфида (Малфрида?) Гориславна как другая жена Владимира. Фёдор Иванович Буслаев упоминает 12 жён былинного Владимира, но мне не удалось отыскать в текстах былин упоминания о них. Однако обращает на себя внимание опять-таки четырёхкратность числа былинных жён (см. выше о правителе как воплощении идеи Центра). Возможно, каждая из жён или наложниц соответствовала покорённому племени или земле (отдельные роды или общины, как уже было сказано, отделывались символизировавшим невесту откупом в виде куньей или беличьей шкурки). Ясно тогда, отчего былинный король, отец Апраксы, столь решительно отказывался выдать её за чужака, т. е. признать таким образом свой "вассалитет", зависимость от Владимира. Обращает на себя внимание явная параллель с двенадцатью женами морава Само и двадцатью четырьмя наложницами князя поморян.