Родная Шурочка, каждый взрыв орудия и пламя горящих машин больно отзывались в моем сердце! Но я был горд сознанием, что ничего в целости врагу не оставлю. Блуждая по лесам, в поисках выхода, 12 октября я был ранен в правую руку пулей. Рана пустяшная, на первый взгляд, кость не задета, но перебиты два нерва. Окружающие меня к(оманди)ры штаба в панике разбежались, оставив меня, истекающего кровью, одного. Бинта при нас не оказалось. Кровь лилась ручьем, остановить ее не могу, а шагах в 200 приближаются немцы. Первая мысль - бежать. Встал, сделал несколько шагов - упал из-за слабости (много потерял крови, от большой ходьбы левая нога болеть начала, еще не зажила как следует, несколько суток подряд не спал совершенно и в последние дни ничего не ел). Мелькает мысль: плен, но от нее прихожу в ужас. С быстротой молнии работает мозг. Перед глазами вереницей проходят мои родные и дорогие: мамуся, старушка мать, которую я много раз как сын обижал, дочурка Юлечка и все, все. Тяжело. В глазах муть. Хочется пить и уснуть. Боль ноющая, глухая. Стрельба, все усиливаясь, приближается. Совсем почти рядом рвутся снаряды, над головой беспрерывно свищут пули. Стараясь преодолеть слабость, боюсь, как бы не заснуть. Мозг продолжает усиленно работать. Пытаюсь достать левой рукой револьвер из кобуры, думаю, живой не сдамся, последнюю пулю себе. Все попытки вынуть револьвер не удаются. Правая рука повисла, как плеть. Вдруг из кустов подошли две девушки санитарки, но у них не оказалось бинтов - все израсходовали. Наскоро сняли шинель, разрезали рукав кителя, оторвали от моей рубашки тряпку и перевязали. Взяли меня под руки и повели. Надо было уходить, немцы приближались. Сделал шагов 20–30, идти не могу. Положили меня на походную палатку и волоком потащили по земле. Спустились в овраг с кустарником, из ручейка напоили меня водой. Напившись, почувствовал прилив сил, пошли. Не прошли и 5 шагов, как я снова был ранен осколками снаряда: в правую ногу, выше колена, и в икру. Я упал. К счастью девушки остались невредимыми. Дальше идти не могу, прошу их достать мне револьвер, чтобы покончить расчеты с жизнью, но, оказалось, что мы револьвер оставили в суматохе на том месте, где они меня перевязывали. Немцы опять близко, в кустах слышна их гортанная речь. Прошу, умоляю, приказываю им оставить меня, а самим спасаться. Но милые, родные русские девушки, совсем еще девочки, и слышать не хотели, даже обиделись: "За кого вы нас считаете!" Не бросили они своего истекающего кровью генерала, не уподобились горе-шкурникам, командирам моего штаба, а с нечеловеческими усилиями понесли меня. Подошел ген. Андреев. Встретился со своими, у которых оказались продукты, поел. Часа три уснул. Снова стрельба, и снова уходили. Бродили еще 2 суток. Ходить дальше нет сил. Чувствую, что становлюсь обузой окружающим. Мысль о самоубийстве не покидает меня, думаю, рано или поздно придется это сделать. На сердце тяжело. В одном небольшом лесу встретили нач(альник). О(собого). О(тдела) 24 армии Можина (мамуся его знает по Новосибирску), он тяжело ранен, ходить не может, лежал в землянке уже дней 5, сказал, что он послал верного человека через фронт к своим, чтобы прислали за ним самолет, уговаривает и меня остаться с ним. Мелькнул луч надежды на спасение. Поели. Начали засыпать. Снова стрельба. 3 генерала, которые были со мной, выбежали посмотреть. Прошло минут 5 - не возвращаются, а стрельба уже совсем близко. Я решил уходить. Только я вышел из землянки с большим трудом, как шагах в 50 показались немцы. Выстрел, и я снова ранен в колено и опять в правую ногу разрывной пулей. Упал. Мой сапог быстро наполнился кровью. Чувствую, начинаю терять сознание. Силы оставляют меня. Прошу находившихся кр-цев пристрелить меня, пока не подошли немцы, говорю им, что я все равно больше не жилец, и что этим они избавят меня от позора быть в плену. Никто не решился. Проходят не минуты, а какие-нибудь секунды и за эти секунды успел просмотреть почти всю прошлую жизнь. Мамусю, маму, Юлечку, Маню видел в этот момент, как живых, склонившихся надо мной. И стало так мне легко на сердце, боли не чувствую. Помню еще, как подошли немцы и начали шарить по карманам. Потерял сознание. Пришел в себя на вторые сутки. Не понимаю, где нахожусь. Боли нет, еще действовал наркоз. Входит врач, открывает одеяло. Вижу, нет правой ноги. Все стало ясно: я в плену в немецком лазарете. Мозг начинает работать лихорадочно: плен, нет ноги, правая рука перебита, моя армия погибла. Позор! Сильные душевные муки. Жить не хочется. Наконец появляются физические боли, ужасные боли. Температура свыше сорока. Не сплю несколько суток. Наяву галлюцинирую. Переезд в г. Вязьму, из Вязьмы в Смоленск на грузовой 5-тонной машине 200 км дорога ужасная. В машине не только трясет, а подбрасывает. Боли нестерпимые. Хочу одного: или потерять сознание, или умереть, лишь бы не чувствовать боли. 3 ноября, я в Смоленске, в русском госпитале для пленных. Мороз 30 градусов. Госпиталь не отапливается, оборудован примитивно, переполнен до отказа, больные валяются кучами везде, даже все коридоры заняты, а раненые все прибывают тысячами, медикаментов острый недостаток, уход очень плохой, хотя медперсонал весь русский из военплен., питаемся супом из неочищенной картошки без мяса и жиров и вареной рожью, смертность доходит до 150 чел. в день. Боли ужасные, хочется кушать. Забыл, когда спал, снотворных, медикаментов нет. Отношение кр-цев и некоторых командиров явно враждебное к "старшим начальникам". Говорят, продали их. Политработников и евреев выдают немцам, а с ними расправа короткая. Обидно! К физической боли присоединяется нравственная боль, а эта в тысячу раз хуже физической. Приходит комиссия международ. Кр. Креста, шведы и швейцарцы, осталась довольна. На наш вопрос, почему так плохо обращаются с ранеными, отвечают: "Ваше правительство отказалось подписать конвенцию о пленных, немцы делают все, что в их силах и возможностях, вас - очень много". Спасибо и на этом.
3 декабря. Положение мое почти безнадежное. Жду смерти, а умирать назло теперь не хочется, хочу жить, правда, жалею, что не был убит на поле боя, а теперь хочу жить. Приходят немецкие врачи и переводят меня в немецкий госпиталь. В комнате нас два генерала. Чистая постель, тепло, кормят хорошо, хорошо это - по-немецки, а по-нашему - сносно, хорошо как для пленного уход и лечение. К нам никого не допускают, тайком приходят немецкие раненые солдаты, приносят сигареты, конфеты. Сестра сварливая ведьма даже для своих раненых, а ухаживает хорошо. Рана начинает заживать. Наши часто бомбят Смоленск.
3 февраля 42 г. переезд в Германию. Мороз 30–40 градусов. Товарные вагоны. Лагерь для пленных, госпиталь русский. Хлеб из бураков с примесью древесных опилок и какой-то части муки, брюква, макароны, овсянка, нечищеная картошка, дают немного маргарина и две ложки сахару в неделю. Жить можно, чтобы не умереть. Большинство больных опухшие и до последней степени истощенные, настоящие скелеты. Тиф. Смертность ужасающая. Рядом с нами лазарет и лагерь: отделенные от русских проволокой английские, французские и сербские. Там другой мир. Их кормят несравненно лучше, обращаются с ними хорошо. Их правительства и междун. Кр. Крест присылают им посылки: всевозможные консервы, бисквиты, какао, кофе, шоколад, табак, обмундирование, и получают из дома, и пишут родным письма. Большинство из них никогда дома так не кушали, как едят в плену. Никто из них от голода и побоев не умер. Все они ненавидят и ругают немцев, ждут, чтобы русские пришли и их освободили, но у себя советской власти не хотят. Сами не воевали как следует и не воюют теперь, а хотят, чтобы русские за них кровь проливали. Сволочи! Ненавижу их, в особенности англичан и французов! Сербы не прочь иметь у себя и советскую власть.
22 апр. 42 г. французский врач делал операцию руки (русск. врач отказался - неопытный, выпуска 40 г.). Прошло 14 месяцев со времени операции, а рука в таком же положении, как и была после ранения. Я ею не могу писать, ни ложку взять, папиросу держать не могу, застегнуться тоже не могу. Значит, операция прошла неудачно. Немцы лечить не хотят. После полутора лет беспрерывного лежания начал ходить на костылях. Очень неудобно: нет правой ноги и не работает правая рука. Метров 500 могу пройти и то ощущаю огромную радость: я хожу! Рана на ноге зажила, были осложнения: выходили осколки от снаряда, осталось два маленьких осколка. С 4 июня я в лагере пленных. Волосы на голове большую часть седые. (Я с конца 39 г. ношу прическу, ты меня с ней не видала.) Уже 5 мес. как ношу усы, говорят, очень приличные, буденовские. Бороду не отпускаю, вся седая. Вот и все про свою жизнь, конспективно, конечно…"
14 июля 1942 года генерал-лейтенанта А.А. Власова доставили на станцию Сиверская в штаб 18-й армии, где он и был допрошен. Согласно Женевской конвенции Андрей Андреевич был обязан сообщить только свое имя, воинское звание и наименование воинской части, которой командовал. Все остальные сведения сообщать он не был обязан. Однако про какие-либо конвенции малообразованный генерал ничего не знал, а потому рассказал немцам абсолютно все. При этом старался зарекомендовать себя как можно более сговорчивым, угодливым и полезным. Что и подтверждает протокол его допроса.
Потом был Винницкий лагерь, где Власов скрашивал свое пребывание в этом лагере "преферансом, приемами высоких гостей, задушевными беседами и водкой".
"Об этом его периоде жизни рассказал на следствии бежавший из гитлеровского плена батальонный комиссар Иосиф Яковлевич Кернес - постоянный партнер генерала по преферансу, - пишет Павел Александрович Пальчиков. - В течение месяца они были вместе и почти каждый день расписывали "пульку".
Судя по материалам уголовного дела Кернеса, Власов не хотел признавать себя побежденным. Утверждал, что 2-я ударная армия высшим советским командованием была отдана на растерзание фашистам…
По словам Кернеса, в лагере Власов держался с достоинством, к немцам обращался без подобострастия: знал себе цену. Любил беседовать в обществе из пяти - восьми человек о своей службе в Красной армии, о командировке в Китай, которая якобы спасла его от репрессий 1937–1939 годов. Отмечал, что не обижен в смысле своей карьеры, ибо очень быстро из командира дивизии и корпуса стал командующим армией и заместителем командующего фронтом, что путь от рядового бойца до командира соединения прошел последовательно, не перепрыгивая через ступень.
В своих беседах Власов пытался найти хоть какие-либо оправдательные мотивы предательства. Все чаще заговаривал о том, что за многие годы службы в армии сумел накопить лишь несколько штанов да мундиров, приобрести самую посредственную домашнюю обстановку, в то время как соответствующие его рангу германские генералы имеют собственные виллы и крупные вклады в банках.
Однажды кто-то ему возразил, что "виллы" и старость себе и потомкам обеспечили многие из высшего генералитета - Ворошилов, Буденный, Кулик, Берия… В очень неплохих условиях до репрессий жили Тухачевский, Егоров, Дыбенко, Корк, Якир…
"О какой обеспеченной старости наших командиров можно говорить, - возмутился Власов, - если их могут в любой момент по одному подозрению, навету арестовать, а затем и расстрелять. И их настоящие заслуги перед Отечеством никто учитывать не будет. Другое дело - офицер германской армии, уважаемый, самостоятельный в своих действиях и обеспеченный круглой суммой накоплений и солидной пенсией при отставке!"
По предположению Кернеса, Власов, возможно, и не согласился бы возглавить РОА, если бы не один случай. Однажды во время традиционной игры в карты вошел кто-то из новых партнеров и сообщил о приказе Сталина, объявлявшем Власова изменником Родины. Последний страшно возмутился: "Нет, вы только подумайте, как ценят людей в советской стране. Ни за грош заслуги! Десятки лет непорочной службы, а после пленения, в котором я совершенно невиновен и об обстоятельствах которого я готов отчитаться, меня поторопились произвести в изменники. У нас все возможно, а уж врагом народа объявить могут и деревянный столб"".
Другой генерал, А.Г. Потатурчев, командир 4-й танковой дивизии, на допросах в немецком плену подробно и обстоятельно рассказал о структуре и боевых действиях своего соединения, чем удивил противника отсутствием у него офицерской чести. Как подчеркивает А.В. Исаев, "судя по материалам допроса, генерал Потатурчев был сильно подавлен случившимся, разгром его дивизии и пленение подействовали на него угнетающе. Надеясь выжить, он не отказался отвечать на расспросы о 4-й танковой дивизии, ее составе и вооружении, о Красной армии в целом, видимо, полагая, что это уже не имеет значения. С учетом разгрома его дивизии и других войск признавал слабую подготовку офицерского состава, говорил об отсутствии "четкого руководства" и даже соглашался, что "Гитлер - великий вождь". В других случаях говорил о достаточной технической подготовленности офицеров, хорошем моральном духе танкистов и хвалил танк Т-34. В отношении других танков своей дивизии (KB, Т-26, БТ-7, Т-28) отзывался критически, в частности, сетовал, что двигатели KB быстро перегреваются.
Зная о глубокой враждебности нацистов к коммунистам и большевистской идеологии, Потатурчев, видимо подсознательно подыгрывая немцам, не раз сугубо отрицательно высказывался о политсоставе Красной армии, а также о НКВД. Охотно признавался, что пессимистически относится к коммунизму, недоволен колхозным строем и соглашался, что офицеры Красной армии живут в "неслыханно отсталых" социальных условиях. Преимущественно на счет немецкой спеси и арийско-нацистского самомнения следует отнести выводы немцев в протоколе допроса об общем бескультурье советского генерала и об отсутствии у него "сознания национальной чести и долга, которое является у нас само собой разумеющимся"".
Другой генерал, командир 172-й стрелковой дивизии генерал-майор М.Т. Романов, в плену вел себя достойно. На это не смогли не обратить внимания немецкие офицеры:
"Группа Армии Центр 6.10.41
Допрос русского генерала
Михаила Тимофеевича Романова.
Персональные данные:
Родился 3.11.1891 в Нижний Новгород (сейчас Горький). Он женат, имеет 3 детей. Из них 2 сыновей - 18 и 19 лет. Последнее время сообщений от семьи не имеет. Его отец имел шляпочный цех в Нижнем Новгороде. Романов с 1915 года солдат 4 кавказского пехотного полка в Шадринск, губ. Пермь. В царской армии он не был офицером. В армии Керенского он получил сразу звание лейтенанта и был направлен в 50 резервный пех. полк в Ржеве. В 1920 он уже командир полка в Туркестане, 1938 - командир дивизии в Курске. 1939 - командир 185 стр. дивизии в Белгороде (Харьков). С 10 мая 1940 года - он командир 172 стр. дивизии в Сталиногорске (около Тулы). В финской войне генерал не участвовал.
2) Применение с началом войны.
Участие в захвате Польской территории, в 1939 году, Романов со своей дивизией не участвовал. В середине мая 1941 года, 172 дивизия, которая получила как раз усиление резервистами, находилась в военном лагере, в районе Тулы. Дивизия состояла из стрелковых полков - 388,497 и 514. Дивизии был подчинен легкий арт. полк 340. Танковых частей дивизии не придавалось. По словам Романова, дивизия была в хорошем состоянии. Она получила в подчинение батальон связи, численностью 350 человек и имела значительный парк автомобилей.
25.6.41 дивизия из лагеря направлена жел.дор.транспортом на Могилев. Эшелоны, во время движения, были много раз атакованы авиацией немцев, в это время дивизия понесла первые потери. По прибытии в Могилев, дивизия была подчинена 45 армейскому корпусу. Командовал им генерал Макон. Генеральное командование располагалось в лесах юго-восточнее Могилева, на этом берегу Днепра.
3) Применение в Могилеве.
Дивизия получила приказ оборонять Могилев с севера, запада и юго-запада. Она была расположена с правого фланга от Днепра, левым флангом пересекая Днепр. Соединившись там с частями 187 стр. дивизии. После прибытия дивизии в Могилев, она получила в помощь гражданское население с инженерами, для использования строительства оборонительных сооружений и противотанковых рвов. Минирование проводилось только в полосе основных сил корпуса, в полосе дивизии - не проводилось.
Столкновение с немецкими частями состоялось 12.7.41 на всех направлениях. Напор был сильным, особенно частями с направления юга и юга-запада. Здесь находились основные части моторизированных и танковых войск немцев, которые сначала не пытались прорваться западнее Днепра, основными силами атаковавших восточнее реки. Первый прорыв немецких войск был так же на юго-западном фронте. В течении всего времени велся методичный обстрел наших позиций, который очень мешал, но не был очень силен. 26.7.41 окружение города было полным. Генерал выехал второпях к юго-западному фронту, где огонь танковых частей германской армии был сильнее, чем в других местах. Немецкие части здесь атаковали постоянно и достигли прорыва в обороне. Так как возникла паника, подчинение командам было невозможно. Генерал был разъединен с своим штабом и пытался прорваться только с одним человеком. Генерал был ранен в лопатку (спину). Он продвигался ночью через расположение немецких частей. Его везли на повозке и в таком положении он попал в лес юго-западнее Могилева. Из-за его ранения, ему стало хуже и он не мог дальше продолжать двигаться.
Его вывезли из леса и спрятали в нас. пункте Барсуки (30 км западнее Могилева).
4) Нахождение в деревне.
Генерал находился с еще одним солдатом в деревне, спрятавшись в бане. Он установил связь с коммунистами деревни, которые позаботились о снабжении его продуктами и медицинской помощью.
С наступлением холодов, к концу августа, он перешел в крестьянский дом. Хозяином дома был старый коммунист. Свой мундир он спрятал и коммунисты позаботились о гражданской одежде. Он не имел связи ни с русскими солдатами, ни с партизанами, хотя много солдат проходило через деревню. Он отбрасывал любую возможность связи с партизанами, так как считал невозможным борьбу, с неимением достаточного вооружения и обеспечения, с частями немецкой армии, имевшей большой перевес в силе. В деревне связи с партизанами не имели. Он видел много раз приезжавших в деревню солдат немецкой армии, которые покупали продукты, и ничего страшного не происходило.
5) Пленение.
В лесу у Барсуков, по сообщению полицейского полка, замечена деятельность партизанов. Также поступали многочисленные слухи, что русские генерал скрывается там. При проверке нас. пункта Барсуки, генерал попал в руки 7 роты полицейского полка. В настоящее время он находится в лазарете для военнопленных в Могилеве.
На вопрос, известно ли ему что-то после 15.9.41, он ответил, что сам он листовки, сброшенные с самолетов, не читал, но жители говорили о их содержании.
На вопрос, почему он до этого времени не сдался, он ответил вопросом: "Вы спрашиваете меня как офицера? Генералы сами не сдаются!"
6) Основное впечатление.
Генерал вызывает хорошее впечатление как персональный человек, имеет хорошие манеры при еде и чистоплотен. На конкретные вопросы - дает конкретные ответы охотно. Он имеет здоровое отношение к большевикам, он благодарен им за свой рост по карьерной лестнице. Но в своем заявлении он не искренен.
7) Основное настроение.