– Заходите, Паша, – откликнулся учитель. – В чем дело? На вас лица нет… Что-нибудь на работе?
– Да не успеваю ничего… Максим Капитоныч, – решился Павел, – я должен вам кое-что сказать такое, чего нельзя говорить никому и ни при каких обстоятельствах. Я вхожу в следственную группу по делу Берии.
– Так вот откуда все эти разговоры про миллионы расстрелянных! А я-то понять не мог… А вы… – он запнулся на мгновение и, решившись, продолжил: – Вы его видели? Какой он?
– Да обыкновенный, в том-то все и дело, – махнул рукой Павел. – И не скажешь, что враг. Зверь он опытный, умеет маскироваться. Я не только его видел. И Маленкова, и даже Молотова, чай с ними пил. Только я вам всего этого не должен рассказывать, не имею права. А поговорить хочу вот по какому вопросу. Мы сейчас проверяем все, что имеет отношение к Берии, где и как он себя проявил. А вы говорили, будто отец какой-то вашей учительницы с ним разговаривал в тридцатые годы. Мне бы надо с ним встретиться. Вызывать его на Лубянку я не хочу, это по психологии неправильно, человек там напрягается, замыкается… Лучше бы по-простому, дома у них поговорить, без протокола. Поможете, а?
– В трудное положение вы меня поставили, Паша, – покачал головой учитель. – Они мне спасибо не скажут за то, что об их приключениях вам разболтал. Но ведь если я не договорюсь, то им от этого лучше не будет. Вы тогда их вызовете официальным порядком, я правильно понимаю?
– Совершенно верно. А так мы побеседуем негласно и, может статься, его имя и в деле-то фигурировать не будет. Если человек ничего не знает, зачем его приплетать?
– Делать нечего, Паша. Попробую…
…На следующий день, едва Павел пришел домой, Максим Капитоныч выглянул из своей комнаты.
– Звонила Вера Леонидовна, та самая наша учительница. Она говорила с отцом, нас ждут сегодня, если вы, конечно, сможете.
Павел подумал о том, что завтра в десять он снова встречается с Маленковым и надо бы выспаться… вздохнул, поцеловал Стефу и направился к двери.
Генерал-лейтенанту Громову на вид было около шестидесяти. Высокий, чисто выбритый, полуседые волосы коротко подстрижены, левый рукав заправлен за брючный ремень. Сначала они пили чай вместе с его дочерью и двумя аккуратными вежливыми девочками лет двенадцати-тринадцати. Про их отца Павел спрашивать не стал – он предполагал, это был тот молодой офицер, чья фотография в траурной рамке висела на стене. Наконец, когда с чаем и немудреным тортиком, который они с Максимом Капитонычем принесли в качестве гостинца, было покончено, хозяин пригласил Павла в кабинет. Потом почти минуту изучал временное удостоверение прокуратуры, выданное Короткову на время следствия, кинул взгляд на общевойсковые погоны гостя и усмехнулся.
– И пусть будет каждый в том звании, в котором призван… Это у вас единственный документ?
Майор, не говоря ни слова, протянул ему удостоверение слушателя Академии. Громов хмыкнул.
– Уже и разведка за это дело взялась, – покачал он головой, не понять, одобрительно или осуждающе.
– Прокуратура не справляется, – нашелся Павел. – Очень много работы. А МВД подключать нельзя. Вот нас и бросили туда…
– Ну что ж, приказы надо выполнять… – и снова не понять, одобряет он или осуждает решение бросить разведчиков на чекистскую работу. – Так чем могу быть полезен? Предупреждаю сразу: ничего о вражеской работе Берия я не знаю. Виделись мы с ним два раза, из них один буквально на минуту, он объявил мне об освобождении и пожал руку. Правда, в первый раз мы разговаривали довольно долго…
– Вот и расскажите об этом, – кивнул Павел. – Не надо его ни обличать, ни выгораживать. Ваша задача – изложить все максимально подробно, а уж мы решим, как ваш рассказ интерпретировать. Если в нем нет ничего, что могло бы нам пригодиться, мы вас больше беспокоить не будем, если есть – я вызову вас, и мы оформим интересующие следствие моменты протоколом. Вот и все.
– Подробно… Легко сказать! Подробности-то не к моей чести. Ну да ладно. Если я мог так себя вести, то почему бы спустя пятнадцать лет об этом и не рассказать… Значит, так: арестовали меня в апреле 1938 года. Служил я тогда в Военной академии имени Фрунзе…
…Комдив Леонид Михайлович Громов нрав имел неуживчивый. Оттого нигде и не приживался. До 1936 года он служил в Штабе РККА, потом крупно повздорил по какому-то маловажному военно-теоретическому поводу с самим начальником штаба Егоровым, обозвал его дуболомом и торжественно вылетел в Ленинградский военный округ.
– Штаб РККА недостоин такого умного человека, как вы, – сказал ему на прощание Егоров. – Вас может оценить только товарищ Шапошников. К нему и отправляйтесь.
Насмешка в этих словах заключалась весьма тонкая. Борис Михайлович Шапошников был личным неприятелем Тухачевского, могущественного заместителя наркома обороны. В 1931 году, после серьезной стычки, его убрали из начальников Штаба РККА и отправили сначала в Приволжский округ, потом начальником Академии имени Фрунзе. Но тухачевцы не хотели видеть его в Москве, и вскоре Шапошникова перевели в Ленинградский округ. Нельзя сказать, что Громов был сильно недоволен назначением – служить у такого командующего стоило столицы.
На новом месте пришлось поневоле укротить свой нрав – тишайший Борис Михайлович, никогда даже голоса не повышавший, тем не менее умел одним взглядом поставить любого подчиненного на место. В округе Громов прослужил до лета 1937 года, когда Шапошников стал начальником Генерального штаба. Уходя, тот порекомендовал его в Академию имени Фрунзе, на преподавательскую работу.
А через девять месяцев, в мае тридцать восьмого, за ним пришли. На Лубянке он узнал, что в Академии созрел огромный военно-троцкистский заговор, и он, комдив Громов, является одним из его участников. Следователь был вежлив, угощал чаем и папиросами, но линию свою гнул твердо. На третьем допросе в кабинет вошли несколько чекистов. Первым шел маленький человечек с землистым лицом, от него густо пахло перегаром. Следователь вскочил, будто подброшенный пружиной.
– Ну, как твой враг народа? Намерен он разоружиться перед партией?
– Нет, товарищ нарком! Не хочет.
Всмотревшись, Громов узнал Ежова, хотя на фотографии в газете и в кинохронике нарком внутренних дел казался куда красивее.
– Это клевета, товарищ нарком, – горячо воскликнул он. – Я никогда не был ни в какой организации.
– Я тебе не товарищ, б… троцкистская, – раздраженно оборвал его нарком. – Не хочешь разоружаться, мы с тобой по-другому поговорим…
Разговоры "по-другому" начались в тот же день. Громова избивали сапогами, палками, пороли электрическим проводом, прижигали тело папиросами. Бывали пытки и изощреннее, особенно когда его передали другому следователю – худому желтолицему латышу. Два раза после допросов Громов попадал в больницу, один раз пробыл там почти две недели. Впоследствии, сопоставляя сроки, он понял – именно этот второй раз спас ему жизнь.
Через полтора месяца такой обработки комдив сломался и стал покорно подписывать все, что ему давали, даже не читая, тем более и зрение ухудшилось. Следователь, уже третий по счету, маленький круглолицый украинец, каждый раз, посмеиваясь, говорил:
– Ну вот, и давно бы так. До чего же вы, троцкисты, упорный народ!
К середине августа дело Громова было практически закончено. На одном из последних допросов следователь сообщил ему о смерти жены – та умерла в тюрьме во время следствия, – и о том, что дочь выслали, как "члена семьи изменника Родины". Сказали и еще кое-что: ее сравнительно легкую участь он купил своими признаниями – если бы комдив по-прежнему упорствовал, Веру бы отправили в лагерь, а там "охрана молодых девок страсть как любит". Дальнейшая судьба дочери зависела от его поведения на суде. Если он будет слишком упорствовать, ее ведь можно вернуть и в ее жизни покопаться глубже. По-видимому, чекисты все-таки побаивались Военной коллегии.
Суд состоялся 28 августа. Приговор был таким, какого и следовало ожидать – расстрел. Громов уже приготовился, что его поведут прямо в подвал, однако привезли обратно в Лефортово, сунули в камеру-одиночку: цементные стены, цементный пол, койка в углублении стены. Память милосердно не сохранила ничего от этой ночи – только то, как он кутался в шинель, стараясь унять неудержимый озноб. Мыслей в голове не было никаких, лишь крутящаяся пустота.
Утром пришел молодой лейтенант, принес карандаш и несколько листков бумаги.
– Пишите просьбу о помиловании. Мол, все осознали, просите дать возможность искупить, и так далее…
– Зачем? – отрешенно глядя на белый лист, спросил Громов. – Все равно ведь кончите. Помучить перед смертью хотите?
– Пишите, говорю! – шепнул тот, наклонившись. – Есть негласное указание: приговоры в исполнение не приводить, повременить. Берите карандаш…
Под его диктовку комдив с трудом, трясущимися руками кое-как нацарапал просьбу. Лейтенант ушел, вместо него появился охранник с тюфяком и одеялом. Обычных тюремных ограничений в камере смертников не было – лежи хоть сутки напролет. Комдив завернулся в одеяло и внезапно уснул. Сквозь сон он чувствовал, как его трясут, говорят что-то, один раз даже удалось разлепить веки, но лишь на секунду… потом ему сказали, что он проспал почти двое суток.
…И потянулись дни. Неделя шла за неделей, а о нем словно забыли. Сначала он вскакивал от любого шума в коридоре, потом возбуждение сменилось апатией. Иногда поднимала голову надежда, но Громов ей не поддавался. Просто у нас везде нынче очереди, даже к стенке.
Наконец – дело было уже в октябре – пришли и за ним. Посадили в крытую машину и куда-то повезли. Все – понял он. Конец. Конвоир, сидевший напротив в положенном тюремной охране молчании, взглянул на его помертвевшее лицо и негромко сказал:
– Не горюй, дядя! Пока не к стенке. На Лубянку везем.
Судя по кабинету, его привели если не к самому наркому, то по меньшей мере к одному из его заместителей. За столом сидел полный лысый человек в пенсне, с круглым необычным лицом, показавшийся знакомым. Напрягшись, Громов вспомнил газетное фото: кажется, это Берия, первый секретарь ЦК Грузии. Интересно, что он делает в Москве, да еще в этом кабинете? Рассматривает прошения о помиловании? Если так, есть надежда. Но тот оказался новым заместителем Ежова, начальником управления госбезопасности, и Громов понял: надежды нет.
Берия сухо, но вежливо предложил Громову сесть не на стул возле дверей, а в одно из двух разделенных невысоким столиком кресел перед его столом, а сам открыл лежавшую перед ним папку.
– Вы подали прошение о помиловании. "До сих пор не могу понять, как я позволил вовлечь себя в это черное дело", – прочитал он. – Значит, вы, полностью признавая все обвинения, просите дать вам возможность искупить свои преступления честным трудом?
– Да, – кивнул Громов. – Если партия и правительство смогут мне поверить…
– Больше вы не хотите сделать никаких заявлений? Арестованные часто жалуются на своих следователей – что они необъективны, извращают показания. Бывает ведь и такое…
– Нет, на следователей у меня жалоб нет. Я сам во всем виноват. Не знаю, какое безумие на меня нашло, что я впутался в эту историю…
Берия как-то сразу помрачнел, нахмурился, внимательно посмотрел на Громова и сказал со слегка усилившимся акцентом:
– А ведь вы не мальчик, которого можно обмануть, вовлечь куда-то. Вы – взрослый человек, коммунист, красный командир. И судя по вашим показаниям, совсем не такой запутавшийся и обманутый, каким хотите себя изобразить. Вы матерый враг, и ваши методы не так просты, как могут показаться…
Кабинет дрогнул и поплыл перед глазами. Господи, да неужели еще не все? В этот миг Громов люто ненавидел того парнишку-лейтенанта и свою дурацкую просьбу о помиловании. Лежал бы сейчас в матушке-земле, никаким чекистам недоступный…
Берия наклонился над папкой и сухо спросил:
– Когда и при каких обстоятельствах вы завербовали в организацию комдива Аронова?
Громов мучительно попытался вспомнить содержание протоколов, которые он подписывал, но не смог и ничего не ответил.
– Когда у вас был разговор с полковником Субботиным о намерениях убить товарища Ворошилова?
Этого он тоже не помнил.
– Молчите? Правильно молчите, – Берия взял со стола листок бумаги, – потому что, согласно этой справке, в указанный вами день полковник Субботин находился в госпитале и никак не мог беседовать с вами в Академии. Как вы это объясните?
Берия внимательно, не отрываясь, смотрел на Громова – пенсне делало его глаза круглыми, как у совы. Он молчал несколько секунд, потом внезапно вскочил:
– Почему вы все время врете, Громов?! Ваши показания – чушь собачья, они ни с чем не стыкуются. Вы оговорили многих честных людей, которые из-за вас тоже попали в НКВД. Это был ваш метод борьбы с советской властью? По чьему заданию вы все это делали?
Он почти кричал, еле заметный акцент резко усилился, так что иногда его с трудом можно было понять.
Сколько раз Леонид Михайлович проклинал себя за вспыльчивость, но не смог сдержаться и теперь. Он тоже вскочил и закричал, глядя в эти круглые глаза – и когда только Берия успел обойти стол и оказаться рядом?
– Почему? Вы в самом деле не знаете? Я-то не мальчик, а вы кто, если задаете такие вопросы? Да если бы от меня потребовали подписать, что я продавал верблюдов из штаба Ленинградского округа марсианам на колбасу, я бы и это подписал!..
Кто-то схватил его сзади и заставил снова сесть. Продравшись сквозь туман в глазах, он увидел: Берия сидит напротив, и теперь они разделены только маленьким столиком. Тот сказал что-то по-грузински, Громова отпустили, и он бессильно обмяк в кресле. Вот теперь уж точно конец.
– Так-то лучше, товарищ комдив, – внезапно улыбнулся замнаркома. – Вот это правильное поведение. Человек должен бороться до конца, иначе какой же он мужчина?
– Что? – не понял Громов.
– Может быть, все же скажете правду: вы на самом деле были членом антисоветской организации? Или вас заставили оклеветать себя и других, – Берия снова помрачнел, – используя недозволенные методы следствия? И так запугали, что приходится применять особые приемы, чтобы заставить вас защищать свою жизнь?
Тем временем второй человек, находившийся в комнате – тоже по виду кавказец, высокий и очень толстый, поставил на столик вазу с фруктами, небольшую водочную стопку с коньяком и положил пачку папирос.
– Пейте, – приказал Берия и, увидев, что Громов медлит, нетерпеливо добавил. – Выпейте, вам надо успокоиться. Берите виноград, он только что из Грузии. Если хотите, можете курить. Когда придете в себя, расскажете мне все, что с вами здесь было. И не надо смотреть на меня таким волком. Мы не отвечаем за действия врагов, пробравшихся в НКВД…
Немного успокоившись, Громов начал говорить. Берия слушал внимательно, переспрашивая, уточняя, время от времени перекидывался парой фраз по-грузински с высоким кавказцем, которого, как оказалось, звали Богданом. Описания пыток он, поморщившись, велел пропустить, зато очень тщательно выспрашивал, как составлялись протоколы, при каких обстоятельствах в них появлялись новые имена. Наконец они закончили, и лишь тогда Берия вернулся на свое место за столом.
– Мы уже проверили ваше дело. Все это чушь. Пишите отказ от показаний, станем готовить его для Военной коллегии, на реабилитацию. Вот только не обещаю, что это будет быстро. Как у вас со здоровьем?
Громов пожал плечами. А как, спрашивается, у него могло быть со здоровьем, когда полтора месяца молотили чем попало и куда придется.
– Вы плохо выглядите. Мы отправим вас в больницу, – Берия достал из папки лист бумаги, взглянул: – Товарищ Шапошников дал вам очень хорошую характеристику. Он пишет, что вы, хотя и непригодны из-за некоторых особенностей характера к штабной работе, но преданы своему делу и грамотный, талантливый специалист. Поэтому у меня будет к вам просьба… Не приказ, а именно просьба. Я дам вам список военных. Попрошу составить на каждого из тех, кого вы знаете, краткую характеристику как на специалиста. Не надо писать ни о верности партии, ни о человеческих качествах. Только о том, что собой представляют эти люди в военном отношении. И еще: какие принципы стратегии и тактики они исповедуют…
Громов как поднялся, так и застыл, глядя на Берию непонимающими глазами.
– Мы хотим понять, – сказал тот, – по какому принципу враги подбирали свои жертвы. Делали ли они это случайно, или в их действиях был определенный смысл.
– Короче говоря, – уточнил Громов, – не действовали ли они по указке немцев, чтобы ослабить Красную Армию, и какое направление нашей военной мысли они считают наиболее опасным?
– Вы умный человек, – кивнул Берия. – И раз вы так хорошо все понимаете, то вот вам еще один вопрос. Вам, наверное, известно, на что изменники, пробравшиеся к руководству Красной Армией, сделали ставку? Они хотели спланировать начало войны таким образом, чтобы подставить нашу армию под разгром. Прикрывавшие их враги в НКВД отправили под расстрел много честных офицеров и всеми силами постарались сохранить предателей. Подумайте: какими методами могут действовать оставшиеся в армии враги сегодня? Я имею в виду не банальный саботаж, для этого у нас есть особые отделы, а высокое воинское искусство… А на советскую власть не обижайтесь. Вы должны понимать: война уже началась, и враг не только силен. Он еще изощренный, жестокий и очень коварный, и у него не последнее оружие – это клевета.
…Громов откинулся в кресле, закурил, внимательно посмотрел на Павла.
– Вот и все, что я могу вам сказать, товарищ майор. Пожалуй, еще маленький нюанс: на прощание Берия дал мне с собой фруктов – яблоко, пару мандаринов. Очень человечный жест, и лицо у него было…
я бы сказал, несоответствующее его словам. Такое, словно бы он считал себя ответственным за то, что творили враги, пробравшиеся в НКВД.
Я пробыл в больнице полтора месяца и вышел на свободу в конце ноября. Верочка к тому времени была уже в Москве, нам дали квартиру, выплатили компенсацию за конфискованное имущество. По счастью, жених от нее не отступился, они поженились, а я уехал на Волгу, потом в Прибалтику. Там войну встретил, в сорок втором потерял руку, теперь снова преподаю в Академии. Полностью реабилитирован, на моей дальнейшей службе арест никак не отразился. Так что и рад бы вам помочь, но не могу. Ничего плохого лично мне Берия не сделал.
– А другим?
– Я находился в больнице и с другими заключенными общался мало. Однако тогда никаких ужасов про нового наркома не слышал. Хотя теперь, возможно, говорят иначе.
– Почему?
– Видите ли, товарищ майор… находясь в тюрьме, я очень близко познакомился с человеческой подлостью. Врать не буду, я и сам стал подлецом. Ради смягчения собственной участи я оклеветал множество честных людей, которые не сделали мне ничего плохого… Но не в этом дело. У нас уже пронесся слух, будто бы именно Берия виновен в арестах, которые проходили в то время. И как, вы думаете, поступят настоящие враги, вредители, провокаторы, когда поймут, что можно заявить о пытках и отмыться от обвинений? Поэтому не обижайтесь и примите совет: уж коли вы взялись за расследование таких дел, никому не верьте на слово и обязательно проверяйте следственные дела. Если Берия виновен, то пусть он будет наказан – но только за то, что совершил…