– ЦК требует, – сердито сказал тот. – Я ничего не могу с ними поделать. Георгий Константинович – великий военачальник, полководец Победы, Вячеслав Михайлович – ближайший соратник товарища Сталина. Их нельзя просто так отставить в сторону, не получится…
Тогда это казалось неважным. Им многое казалось неважным тогда – все думали не о распределении "портфелей", а о том, что сейчас происходит в Кунцево. Пятого вечером наконец провели совместное заседание ЦК, Совмина и Верховного Совета. Перед входом в зал Берии на мгновение показалось, что там никого нет – не слышно обычного шороха одежды, приглушенного гула голосов. Но зал был полон: люди неподвижно сидели плечом к плечу и молчали. Георгий держался молодцом, собранно и спокойно, его слова "не допустить разброда и паники" заставили всех подтянуться, почувствовать себя если не на войне, то где-то около. Заседание прошло быстро и согласованно, за сорок минут провели все назначения. Берия опасался только одного – что в ответ на предложение избрать Маленкова Председателем Совета Министров кто-нибудь выйдет на трибуну и выдвинет вторую кандидатуру – ясно, чью. Потому-то и предложил Маленкова сам, чтобы всем было ясно: он, Берия, отказывается от этого поста. Почему – поняли далеко не все, по лицам было видно, но все подчинились.
После заседания снова вернулись на дачу. Там ничего не изменилось – все те же медики, подозревающее всех и вся лицо дежурившего Булганина, растерянная обслуга, запах лекарств и вязкая безысходность. Лицо Сталина посинело – он умирал уже четвертые сутки, мучительно и долго, нестерпимо долго. Они толкались в той же комнате, где лежал больной, ждали… Господи, ну когда же это кончится?! За какие грехи ему такая смерть?
Лаврентий стоял у окна и смотрел во двор, когда в комнате возникло какое-то оживление, голоса зазвучали громче. Он быстро обернулся – Сталин открыл глаза и вглядывался в лица стоявших перед ним… или только казалось, будто вглядывался? Ворошилов, склонившись к нему, что-то говорил, но непонятно было, слышит ли его Сталин. Берия тоже подошел, тихо сказал:
– Батоно Иосиф… – и замолчал от спазма, сжавшего горло.
У него не было сил говорить, да и сказать нечего. И тогда он опустился на колени и молча поцеловал лежавшую на одеяле руку, и так и стоял на коленях, пока к нему не наклонился Ворошилов, взяв за плечо. Тогда он поднялся и снова отошел к окну, как в страшном сне наблюдая за врачами, которые еще долго что-то делали с явно уже мертвым телом, не решаясь прекратить эти ненужные манипуляции, и никто не смел их остановить. Отчасти и потому, что все понимали: тот, кто отдаст такой приказ, возьмет на себя ответственность и за все остальное, за страну. Берия поднял голову: все смотрели уже не на Сталина, а на него, в том числе и Георгий, новый глава государства, черт бы его побрал! Тогда он подошел к врачам и коротко сказал:
– Хватит!
Повернулся, вышел в коридор, и, отчаянным усилием отталкивая опустившуюся на дачу ватную, вязкую тишину, крикнул во весь голос:
– Хрусталев, машину!
…Берия отнял руки от лица и поднял голову.
– Почему стоим?
– Не могу вести, – прерывающимся голосом проговорил водитель. – Руки трясутся. Еще врежемся куда-нибудь.
Пальцы его, лежавшие на руле, мелко подрагивали. Перед выездом с дачи Берия отпустил охрану, а потом велел не ехать по шоссе, свернуть куда-нибудь – если бы он мог, забился бы сейчас, как зверь, в темную яму, да кто позволит! Можно было лишь потянуть время, добираясь до Москвы окольными путями, а не по знакомой до тошноты правительственной трассе. И теперь они сидели в машине, застывшей на неправдоподобно белой проселочной дороге, и молчали. В салоне постепенно становилось холодно, изо рта шел пар.
– Зря охрану отпустили, – сказал водитель. – Кто-нибудь сел бы за руль…
– К черту охрану, – ответил Берия.
– Может быть, в Кунцево вернемся? – предложил он. – Недалеко отъехали, дочапаем как-нибудь…
– К черту Кунцево!
– Здесь деревня неподалеку, в сельсовете наверняка есть телефон. Я схожу, вызову из Москвы другую машину…
– К черту Москву!
– Лаврентий Павлович, – осторожно заговорил телохранитель, – тут недалеко, мне охрана на даче говорила, есть бензоколонка на шоссе, и рядом ресторан. Отсюда километра три-четыре. Может быть, туда? Посидим, Петька в себя придет… – он замялся.
– Продолжай, что хотел сказать… – устало проговорил Берия. – Знаю ведь. Мне тоже не надо в таком виде в Москву ехать.
Охранник молчал.
– Угадал? Ладно, ничего… Давай, Петя, потихоньку, малым ходом, авось как-нибудь доедем. Знаешь, где это?
– Бывал я там… – сказал шофер и тронул машину, с трудом разворачиваясь на узкой дороге.
…Собственно, это был не ресторан, а обычное кафе на шоссе. Слишком дорогое для шоферов проезжавших грузовиков, оно обслуживало в основном охрану и водителей правительственных машин, а также разного уровня чиновников. Пассажиры пролетавших мимо бронированных ЗИСов сюда не заходили. В эти дни посетителей было немало – всех лишних выпроваживали с территории дачи, но уезжать далеко не велели. Однако теперь кафе опустело. Прошло не меньше получаса после того, как в сторону Москвы пролетели одна за другой полтора десятка машин с охраной, и все стихло. Директор подумывал уже закрывать, не дожидаясь положенных одиннадцати часов – все равно больше никто не придет, а сил к вечеру совсем не было, весь день на нервах. И все же решил не нарушать режим работы, хотя и отпустил персонал, оставив одну официантку и одного повара, молодого практиканта. В случае чего котлету по-киевски или шашлык он сделать сможет, а требовать чего-либо более сложного в одиннадцатом часу вечера, когда вся страна охвачена такой тревогой… Узнать бы, как там, в Кунцево – но разве узнаешь? Посетители весь день отмахивались от них, как от мух, да и сами не знали ничего толком.
От нечего делать они сидели в зале за столом, обсуждая на все лады последнее сообщение по радио, когда раздался шум подъехавшей машины, и впритык к дверям остановился правительственный автомобиль, почему-то без машин сопровождения. Из него вышли три человека. Двое быстро, ни на кого не глядя, прошли к туалетным комнатам, третий, в военной форме с погонами полковника госбезопасности, направился к поднявшимся из-за стола работникам кафе.
– Кроме вас, здесь кто-нибудь есть?
– Нет, только мы… – ответил директор, понимая, что на сей раз машина пришла не пустая.
– Имеется какое-нибудь закрытое помещение? Такое, чтобы с улицы нельзя было подойти к окнам?
– Есть отдельный кабинет, выходит во двор. Шторы опустим, никто ничего не увидит.
– Накройте там стол. Что-нибудь поесть, и… не знаю. Сейчас придет, сам скажет…
Директор хотел было спросить, кто придет, но не стал. И так ясно – важная птица. А вот от другого вопроса удержаться не смог, тихо, чтобы не слышала официантка, прошептал:
– Вы оттуда? Как там?
Полковник лишь досадливо махнул рукой и ничего не ответил.
Повар уже умчался на кухню, официантка побежала в сторону буфетной. Директор снова обратился к гостю:
– Вы сможете пройти в кабинет без меня? Это совсем просто, вон в тот коридор и сразу налево. Я бы помог пока накрыть на стол…
– Иди, отец! Я приведу.
– А кто это приехал?
– Не узнал? – криво усмехнулся охранник. – Это товарищ Берия.
– Значит, все-таки… – голос директора дрогнул и пресекся.
– Да… Но об этом – не болтать. И о том, кто здесь был, тоже.
Они успели принести посуду и немудреные дежурные закуски, когда появились Берия и шофер. Лица у обоих были красные и влажные, видно, они долго умывались холодной водой. Официантка раскладывала вилки, тыльной стороной ладони вытирая безудержно катящиеся слезы. Берия взглянул на нее и вдруг подошел, обнял за плечи.
– Не надо, милая… Не плачь. А то мы все сейчас здесь заплачем, и что же это будет?
– Что вам подать? – взял на себя инициативу директор.
– Все равно, – махнул рукой Берия. – Коньяк.
– Коньяком не поминают, – всхлипнула девушка. – Надо водку. И черный хлеб. Или, может быть, по грузинскому обычаю, я не знаю, вы только скажите…
Берия прикрыл на мгновение глаза и качнул головой.
– Нет. Нас здесь четверо русских и один грузин. И мы в России. Неси водку и… кто еще есть в ресторане?
– Повар и уборщица, – растерянно ответил директор.
– Зови всех…
…С тех пор прошло полгода, но и сейчас еще Лаврентий нет-нет да и видел все это во сне и просыпался ночью с бешено колотящимся сердцем. Повезло им, что тогда Петр не смог вести машину, что они завернули в это кафе и просидели там до полуночи. Продержались они недолго, первой разрыдалась уборщица, за ней официантка, и через минуту плакали все. Здесь не было никакой игры, никакой показной скорби, эти люди искренне и самозабвенно оплакивали Сталина, и с ними можно было дать себе волю, не думая, где какими шепотками отзовется его поведение. Берия не хотел, чтобы в кремлевских коридорах видели его без маски.
Этот час, проведенный в ресторане, дал ему силы выдержать страшные дни до похорон так, как это принято в России – скрывая горе, которое здесь считалось слабостью. В те же дни провели расследование смерти Сталина: ничто не вызывало никаких подозрений. Днем в воскресенье вождь неважно себя чувствовал, из кабинета не выходил, охранники носили ему чай и еду – сестра-хозяйка в тот день была выходной. Однако врача он звать не велел, говорил, ничего страшного нет, а от старости не лечат. И действительно, к вечеру ему стало лучше, он побеседовал с приехавшим на дачу Хрущевым, тот ездил в Москву, вернулся еще раз, уже ночью, и снова говорил с вождем – все было благополучно. В три часа ночи охранник Старостин, заглянув в замочную скважину, видел Сталина за столом. Он же обнаружил его в шестом часу утра лежащим на полу без движения. Охранники перенесли его на диван и сообщили Игнатьеву. Что же получается – на самом деле все было совсем не так?
А что именно там произошло? Сталин был в пижаме – значит, или готовился ко сну, или только что встал. Соответственно, все могло случиться около четырех утра 1 марта, утром, часов в десять, или вечером того же дня. Когда Сталину стало плохо, охрана известила Игнатьева, тот связался с кем-то из членов Политбюро – учитывая последующие события, ясно с кем. Стало быть, и произошло все тогда, когда Хрущев появился на даче, то есть около одиннадцати часов вечера 1 марта. Они приехали на хрущевской машине, поскольку машина Игнатьева охраной не зафиксирована, а не приехать туда он не мог… и дальше Никита родил свой очередной гениальный экспромт – не зря же подчиненные Хрущева никогда не выполняют его распоряжений немедленно, его привычка сначала решать, а потом думать слишком хорошо известна. И чем более сложная ситуация, тем радикальнее решения и разрушительнее последствия, да…
Естественно, когда Игнатьев узнал о вызове на Политбюро, он легко выяснил причину и… ему было чем пригрозить Хрущеву. Как все просто и как глупо. Зачем это понадобилось Никите? Не терпелось стать генсеком? Или же у него были другие причины желать Сталину смерти – причины, о которых Берия не знает? "Если хочешь знать почему, вспомни сорок девятый…" В сорок девятом арестовали "ленинградцев", да, но много произошло и другого, что могло быть связано с июнем пятьдесят третьего…
…Сорок девятый год был во многих отношениях знаменательным, торжественным и роковым одновременно. В августе они взорвали первую советскую атомную бомбу… Берия невольно улыбнулся. Когда стало ясно, что все получилось так, как надо, он сорвал с рычага трубку аппарата правительственной связи. Он изо всех сил старался быть спокойным, хотя и замечал краем глаза, как подсмеиваются над его усилиями окружающие, а потом махнул рукой и радостно, по-мальчишески прокричал в трубку:
– Товарищ Сталин! Докладываю: испытания советского атомного оружия прошли успешно!
– Я знаю… – послышалось на том конце провода.
– Откуда… Кто вам доложил? – растерялся Берия.
Сталин засмеялся:
– Ты ничуть не меняешься, по-прежнему задаешь смешные вопросы… Я и без всяких докладов знаю, что у тебя все прошло хорошо. Поздравляю!
Впрочем, отдохнуть ему не дали. Едва Берия успел вернуться в Москву, выпить положенное количество вина и подписать наградные списки, как его вызвали к Сталину.
– Я не хотел тебя раньше времени беспокоить, – сказал вождь. – Но ты помнишь, в декабре мне будет семьдесят лет?
Чем дальше, тем чаще Сталин поговаривал, что после семидесяти надо уходить от непосредственного управления государством. В сорок девятом он начал перестраивать систему управления страной под руку своего преемника и завершил бы все к концу года, если бы не "ленинградское дело". Как раз в то время, когда под Семипалатинском делали последние приготовления к взрыву, Сталин подписывал санкции на арест Кузнецова, Родионова, Попкова; когда Берия готовил наградные списки, МГБ плело сеть вокруг Вознесенского. Слишком страшным был этот удар, слишком опасной ситуация. Поэтому реально от власти вождь отошел лишь в 1951 году, и то не до конца. Он присматривал за преемником, подстраховывал его, постепенно приучая работать самостоятельно, да еще и занимался разработкой экономической реформы и, в конечном итоге, оказался загружен сильнее, чем прежде, до такой степени, что даже велел приостановить издание собрания своих сочинений.
– Некогда со всем этим возиться, – махнул он рукой.
История с Вознесенским их всех многому научила – нельзя ставить экономику в зависимость от председателя Госплана, государство должно ненавязчиво регулировать ее, а не дергать за веревочки. Но для этого надо было "всего-навсего" разработать новую политэкономию социализма.
– Учись торговать, Лаврентий, – усмехался Сталин, знакомя Берию с планами реформы.
– Я торговал еще тогда, когда все наганами махали, – с деланной обидой и усмешкой в глазах отвечал Берия. Взял из вазы мандарин, подкинул, поймал: – И не так плохо, кажется, зарабатывал деньги…
– Так на чем их можно заработать, а, товарищ Берия? – прищурился Сталин. – Имей в виду, СССР несколько больше Грузии, а Председателем Совета Министров быть куда труднее, чем секретарем ЦК…
А потом наступил день, когда Берия сказал, что не может быть Предсовмина, и объяснил почему. Он ожидал грома и молнии или, по крайней мере, недовольного: "Доигрался! Сколько раз я тебя предупреждал?", но вождь только подошел и положил руку ему на плечо.
– Я догадывался о чем-то подобном, – сказал он. – Если так, постарайся хотя бы провести реформу. Делай, что сможешь и сколько сможешь, а дальше мы что-нибудь придумаем…
По новому плану вождя Маленков должен был стать Предсовмина, Берия – его заместителем и реальным главой государства. Самым сложным во всем этом по-прежнему оставалась перестройка системы управления, отстранение партии от реальной власти, хотя в этом у вождя был надежный союзник – переведенный в 1949 году в Москву Хрущев. С его помощью Сталин собирался жестко контролировать партию, постепенно опуская ее на то место, которое было ей предназначено в новом СССР. Для того он и разыграл тогда так восхитившую Берию комедию на Пленуме ЦК.
XIX съезд, первый за тринадцать лет, был поистине триумфальным и траурным одновременно. Триумфальным он стал для рядовых делегатов – еще бы, за эти тринадцать лет одержана великая победа, практически восстановлено народное хозяйство, народ живет все лучше и лучше. Траурным же его ощущали работники аппарата ЦК, понимавшие, куда гнет вождь. На пленуме, состоявшемся сразу же после съезда, привычное Политбюро было заменено Президиумом – двадцать пять человек, причем только половина из них партработники, остальные пришли из промышленности. Такой руководящий орган был изначально неработоспособным. Но и это оказалось не все. Взяв слово в конце пленума, Сталин неожиданно потребовал отставки. Его заявление стало поистине громом среди ясного неба.
Менее умное большинство членов ЦК пришло в ужас: как же теперь без Сталина! Более умное меньшинство охватил еще больший ужас: отставка Сталина от партии при умелом маневрировании могла легко превратиться в отставку партии от жизни страны – если того захочет Сталин. А Сталин уже не раз давал понять, чего именно он хочет.
И тут поднялся Маленков:
– Товарищи! Мы должны все единогласно и единодушно просить товарища Сталина, нашего вождя и учителя, быть и впредь Генеральным секретарем ЦК КПСС.
И зал, словно только того и ожидал, взорвался аплодисментами. Сталин стоял и слушал, потом махнул рукой и сел на место. Теперь он мог делать в партии, что хотел.
И как раз в это время Игнатьев стал обкусывать сталинскую охрану. Сначала, обвинив в злоупотреблениях, убрали Власика. Потом уменьшили численность охраны. Этой осенью вождь впервые не поехал в отпуск на юг, остался в Москве, и непонятно было – то ли он слишком занят реформой власти, то ли чего-то опасается. В последние дни, когда умер комендант Кремля Косынкин, беззаветно преданный ему человек, Сталин больше не выезжал с дачи. После того как Рюмин заявился к Меркулову с повинной, вождь сказал, что Берии снова придется взять МВД – сказал буднично, между делом, но так, что не было никакого желания с ним спорить. Слияние министерств и замена министра должны были произойти в первой половине марта – смерть Сталина лишь на несколько дней ускорила эти события.