К полудню случилось самое страшное - мы стали. Путь преградила плита, вылезшая из стены до середины и без того узкого карниза. Ни вперед, ни назад. Я стою на каменном припае шириной чуть больше книги. В метре от меня сечет воздух хвост Гнедко, сзади подпирает лбом Грай. Эх, вертолёт бы сюда, вертолёт…
Но винтокрылая машина могла бы зависнуть лишь в стороне, в нескольких метрах от тропы, и то если бы за её штурвалом сидел очень рисковый летчик.
И вдруг я явственно вижу качающийся в стороне трап. Чтобы вцепиться в него, нужно решиться на хороший цирковой прыжок. Ноги мои напряглись, стена отвалилась от спины и огромное полетное пространство - от далекой низины до перистых стратосферных облаков - стало медленно надвигаться, вбирать, втягивать меня в себя.
Что это? Горная болезнь? Головокружение? Галлюцинация? Я раскидываю руки, хватаюсь за выступы стенки, закрываю глаза. Ноги ослабли, а в коленях опять задрожали невесть как там оказавшиеся пружины. Приподнимаю веки - трап исчез, зато неподалеку кружит огромная птица - не то гриф, не то орлан. "На перевале его укусил орёл", - вспомнились строчки из "Двенадцати стульев" и отец Фёдор, вскарабкавшийся на неприступный утёс. Все это кажется сейчас ужасно смешным, и я хохочу так, что Гнедко удивлённо оглядывается, а Василика кричит мне: "Ты что, тронулся?!" Смеяться в эдаком положении не менее безрассудно, чем видеть "небесные лестницы".
У Новикова-Прибоя есть эпизод: подводники в отсеке затонувшей "Мурены" слушают из граммофонной трубы "Блоху". Шаляпинское "бло-ха-ха-ха!" ввергло их в гомерический хохот. Они хохотали почти до удушья.
- Тяк-тяп-тяк!- Это не водолазы стучатся в корпус затонувшей субмарины. Это цыганка рубит топориком злополучную скалу.
Скорее всего то, что она делает, - сизифов труд. Сколько их там ещё впереди, таких выступов?
Я нахожу в кармане кусок хлеба. Грай ест его с ладони медленно, по частям, как кошка. Крохи он подгребает нижней губой. Она у него вроде квадратной коробочки из чёрной губчатой резины.
Василика рубит скалу. Я вижу, как сыплется вниз каменное крошево; иногда ей удаётся отбить увесистый кусок, но звук, с каким он прыгает по дну ущелья, до нас не доносится…
Пройти к Василике мешает Гнедко - его не обойдешь. Пролезть под брюхом? А если испугается, шарахнется? Тогда наверняка сорвется сам да и меня спихнет. Даже к самому смирному коню нельзя подходить сзади - может сработать оборонительный рефлекс, и он взбрыкнет. Затаив дыхание, я оглаживаю Гнедка, ласково похлопываю по бедру, улучив момент, на четвереньках, извернувшись боком, проскальзываю у него между задних ног, а затем точно так же - между передних. Жеребец недовольно вскидывается, переступает с ноги на ногу, но я уже рядом с Василикой.
Теперь мы рубим напересмену. Топор постепенно превращается в молоток. Но и выступ тает на глазах. И вот уже пугливый жеребец, обдирая круп об острые скалы, проходит по ту сторону преграды. Рыжую шерсть, оставшуюся на камне, я снимаю на память.
- Обратно пойдем другим путем, - обнадеживает Василика. - По пологому склону,
Я облегченно вздыхаю. Теперь не придется признаваться, что спуск по карнизу я смогу совершить только в вертолёте.
Провисев "слезой на реснице" ещё часа два, мы выбираемся наконец, на Край Мира. Это площадка (слава богу, площадка!) внутри полукороны старого вулкана. Сама корона будто срезана гигантским ножом до самого подножья горы (по этому-то вертикальному стесу и вился наш карниз). Зубчатка полукороны высилась вокруг нас руинами эллинского амфитеатра. Вид отсюда простирался такой, что я, забыв о своих страхах, подошел почти к краю.
Да, это действительно был Край Мира! Торжественный простор открывался до самого закругления планетного шара. Панорама снеговых вершин то задергивалась туманом - и надолго, то "занавес", повинуясь знаку неведомого режиссера, распахивался, и величественное зрелище представало глазам на несколько минут, как награда за чье-то неведомое добро, как укор, зов стремления к высотам, как немая, но страстная проповедь. Изломы беззвучных молний вычерчивали в вышине пики иных, надмирных хребтов. Каменные гребни, размеченные во все тона синевы, тасовались и уходили волнами в непроглядную мглу, за которой простирался Тибет, заповедная таинственная страна.
Отсюда, с Края Мира, я видел красные крыши Поталы- далай-ламского дворда, чьи белые стены каскадами ниспадали из высокогорного космически черноватого неба. Зеркальным золотом сияли башенки субурганов, и под загнутыми углами кровель звенели от солнечных лучей серебряные колокольцы. Страстно и мрачно ревели трубы из человечьих костей, глухо бухали расписанные драконами тамбурины. Я втягивал ноздрями пряные дымы, которые испускали бронзовые курильницы, и ощущал на языке вкус меда с топленым маслом, плававшего в жертвенных чашах.
Там, в Лхасе, в столице Тибета, которую время до недавних пор обтекало так бережно и счастливо, хранились завернутые в жёлтые лоскуты книги - свод сокровенных тайн жизни и любви, бытия и смерти.
Я никогда не прочту их - древние библиотеки сожжены хунвейбинами. За дворцами Лхасы притаились стартовые позиции китайских баллистических ракет…
Куда девалась Василика? На площадке её не видно. Только кони наши стоят, положив головы друг дружке на шею. Устали. Я делаю шаг в сторону и вдруг замечаю, что весь "стадион", вся его арена сплошь прикрыта каменными капканами. Плоские осколки так нагромождены друг на друга, что стоит неосторожно ступить на плиту, как она предательски опрокидывается и защемляет ногу. Шаткие камни осклизлы, замшелы. То и дело они глухо жмакают, как ловушки, сработавшие впустую. Между ними торчат острые жесткие травы. В их неподвижности есть нечто от выжидания хищников-трупоедов: "Поскользнись, упади, убейся об острый камень, сломай хотя бы ногу, и ты наш, ты отсюда не выберешься.-… Мы прорастем сквозь тебя, мы превратим тебя в перегной и будем тобой питаться". Не это ли листва цыганского корня "ман"?
- Василика! - кричу я в рупор из ладоней.
- …Илика… лика… ика! - ожил, загрохотал вдруг мёртвый амфитеатр. Горные духи восседали на его каменных скамьях и злорадно наслаждались моим одиночеством. Я вернулся к Краю Мира. Я встал на самую его кромку…
Солнце истекало оранжевой смолой. Оно садилось в узкую полосу, густо-красную, как отстой неразбавленного чая.
Как странно видеть горные вершины под навесом носков своих разбитых сапог, видеть выплывающие из-под твоих подошв облака. Одно из них, тонкое, широкое, нанизывается на корону и отсекает её от всего мира. Фантастическое зрелище - каменный цирк посреди облака, которое, может быть, час назад висело над степью, над трассами рейсовых самолётов.
Теперь вместо бездны у меня под ногами тугие белые саморазвертывающиеся клубы. Кажется, шагни - и тебя подбросит на них как на сетке…
Облако уползает, возвращая вид на безбрежное окаменевшее море. Когда-то оно действительно волновалось, плескалось. Огненные штормы вздымали магму, пока однажды её валы не замерли в последних своих всплесках… Последний миг творения земли застыл в неровных гребнях хребтов. Вот он, самый древний след времени, какой дано созерцать человеку…
И вдруг накатывает предчувствие, что вот сползет сейчас облачная пелена, и мне откроется самая главная истина мира. "Ну же, ну!" - тороплю я это мгновение. Оно проскальзывает мимо. Оно уже за моей спиной, за зубцами короны. Я упустил его.
Сзади зажмакали каменные капканы. Василика! Искала корень.
- Нашла?
- Нет… - грустно качает она головой.
"Не переживай, - хочется утешить её. - Мне тоже не удалось сегодня добраться до "корня зла и добра". Мы товарищи по неудаче".
- А без "мана" ты не проживешь?
- Я проживу. Дядя Матвей не проживет. У него рак горла…
Так вот отчего у него такое изможденное лицо. Не борода иссосала его…
- Чем ни лечился: и лекарства пил, и янтарный мундштук курил - помогает, говорят. А ему все хуже и хуже… "Ман" - рачья чума. Рак от него бежит.
Через расщелину в базальтовой короне мы выводим коней из вулкана на обратный пологий скат. Кони осторожно принимают уклон на передние ноги. На вытянутых шеях балансирами качаются тяжелые головы: вниз, вниз, вниз…
Коса Василики ходит перед глазами, как маятник. Мы съезжаемся конь о конь. Мы едем домой.
- Выходи за меня замуж.
- Нет.
- Почему?
Василика насмешливо косится на мой забинтованный палец:
- Ты не умеешь чинить сбрую. Ты не умеешь ковать лошадей. Ты не умеешь играть на гитаре…
Василика срывает алый горный пион и вплетает его в гриву коня.
9.
Они выскочили нам навстречу, Матвей и Алексей, на распаленных конях - злые.
- Ну, девка! - погрозил Матвей Василике кулаком, обмотанным плетью. - Погуляла, и будет! Марш домой!
Разъяренный старик хлестанул Василикиного коня, и тот понёс по просеке, унося девушку с чёрной косой. Алексей загородил мне дорогу. Он держался спокойнее, но таким хмурым я его никогда не видел.
- Слезай, паря! Иди, куда шел! - процедил он сквозь роскошные зубы. Я понял, что все оправдания бессмысленны. К тому же у меня дурацкое свойство - испытывать вину даже тогда, когда тебя, невинного, в чем-то подозревают, и от одного этого становится неловко, и начинаешь вести себя так, как будто ты в самом деле что-то натворил. Я спрыгнул наземь, Алексей подобрал Граев повод, развернулся и не оглядываясь ускакал вслед за Василикой и Матвеем.
Я брёл по лесной колее, которая вела к треклятому сельпо. Было такое чувство, как будто меня сбили на рыцарском турнире, отняли коня и похитили прекрасную даму. Но это творилось в верхних слоях души, а в нижних… Там кипело, как в ведьминском котле, - и ревность, и обида, и стыд, и тоска, и что-то ещё, отчего сами собой наворачивались горячие слезы. Утешаться оставалось тем, что все равно бы пришлось расстаться: отпуск кончится, и надо будет возвращаться на корабль…
Тишина вокруг стояла глухая, словно в ушах полопались перепонки. А может, потому, что я брёл, ничего не видя, ничего не слыша.
К вечеру добрался до асфальтовой ленты Чуйского тракта, присел на обочину и стал ждать попутный автобус. Ждать пришлось долго. Но прежде чем я услышал вой автобусного мотора, из просеки вынеслась девушка на коне-Василика и Грай! Она подскакала ко мне и спрыгнула на обочину. Взмыленный Грай шумно перевёл дух. Я обнял его за мокрую шею, и Василика, наверное, догадалась, кому на самом деле предназначалось это объятие.
- Замуж звал? - выдыхала она каждое слово.- Я от них сбежала. Бери!
Я ошеломлённо хлопал глазами. Без паспорта и свидетельства о браке в Северодар ее не пропустят…
- Паспорт с тобой?
Более идиотского вопроса в такую минуту придумать было нельзя. Она прочитала на моем лице все, что я хотел скрыть,- замешательство, сомнение… Улыбнулась зло и красиво:
- Сейчас привезу!
Вскочила в седло и ткнула Грая коленями. Конь присел и рванул с места так, что потерял подкову. Я кричал им вслед, но Василика не обернулась. Она неслась по шоссе, навстречу автобусу и мимо него…
Я подобрал подкову и влез в междугородный "Икарус", сверкающий, как инопланетный ковчег.
Подкову Грая с разрешения командира приварили к крышке верхнего рубочного люка. Когда люк был распахнут, литой кругляк загораживал подкову от чужого глаза, когда же люк задраивался, видеть её могли разве что рыбы. Не знаю, счастливая ли подкова тому причиной или ещё что, но только нам преотчаянно везло и в торпедных атаках, и в скрытых прорывах, и в шторм, и в лед… Правда, подкова от морской воды быстро таяла, уменьшалась, как шагреневая кожа. Когда она истоньшала и вовсе, в судьбе моей произошёл крутой поворот: я ушёл с корабля.
Полярный - Барнаул
1979 г.
ИЗ ЖИЗНИ ЧЕТВЕРТОЙ ЭСКАДРЫ
Записки комбрига
Контр-адмирал Юрий Даньков
12 октября 1960 года… С этого дня началась моя 25-летняя служба на Северном Флоте в легендарной, 4-й Краснознамённой ордена Ушакова 1 степени эскадре подводных лодок - ровеснице Северного Флота. Все подводные лодки 633 проекта, прибывшие на Северный Флот, вошли в состав 96 бригады 33 дивизии подводных лодок (15 июля 1961 года дивизия переформирована в 4-ю эскадру). Командовал дивизией капитан 1 ранга Николай Иванович Ямщиков (впоследствии - контр-адмирал). Так получилось, что на первых этапах службы моим становлением руководили люди, которые, даже судя по их фамилиям, обладали даром умелого управления (в период учёбы в училищах - начальник ВМУЗ - адмирал Кучеров, который занимал должность во время войны начальника штаба Северного Флота; с прибытием на ЧФ - комбриг капитан 1 ранга Кучер; с прибытием на СФ - командир дивизии капитан 1 ранга Н.И Ямщиков).
96-я бригада начала осваивать новый проект лодок, которые вошли в ее состав: "С-350" (командир - О.К Абрамов); "С-351" (командир - Жданов В.В); "С-352" (командир - М.Лепницкий); "С-353" (командир - Новожилов); "С-354" (командир - Бунин); "С-32" (командир - Забояркин); "С-34" (командир - О.П Шадрич.); "С-11" (командир -В. Жураковский).
В это же время остальные бригады начали осваивать также новый проект - большие океанские подводные лодки 641 проекта. Штаб бригады (командир бригады капитан 1 ранга И.Лихарев, начальник штаба бригады - капитан 1 ранга В.Агафонов, который в 1962 году в должности комбрига повёл четыре подводных лодки в район острова Куба для выполнения специального задания, связанного с Карибским кризисом) принял нашу подводную лодку строго. Мы считали, что наш экипаж отработан хорошо, тем более что мы совершили успешно сложный переход с одного театра на другой, техника содержится в хорошем состоянии. Однако штаб бригады был другого мнения, считая, что мы пришли с курортного Чёрноморского Флота и что мы должны понять суровую северную службу. И действительно, только после того, как мы переделали всю документацию, изучили и организовали службу и содержание техники в соответствии с северными требованиями, изучили новый для нас театр плавания, штаб бригады подтвердил кораблю задачу № 1 и принял нас в дружную семью северян, да и мы сами стали считать себя полноценными северянами. Начались повседневные служебные будни, отработка задач боевой подготовки, совершенствование организации службы.
В 1961 подводников флота потрясла трагедия - затонула в Баренцевом море подводная лодка 644 проекта "С-80", правда не из состава 4 эскадры. Это была подводная лодка 613 проекта, переоборудованная под ракетное вооружение. Подводные лодки нашей эскадры и бригады принимали активное участие в поисках в море этой пл, на некоторых лодках для этой цели устанавливалось специальное оборудование. Ужесточились требования к проверке готовности лодок к выходу в море.
В начале 1962 года произошла новая трагедия, теперь уже на нашей эскадре - взрыв на подводной лодке 641 проекта "Б-37" 211 бригады (командир - капитан 2 ранга Анатолий Бегеба). 11 января утром стояла морозная полярная ночь. Пл "Б-37" готовилась к выходу на боевую службу (выход планировался на следующие сутки), она была ошвартована первым корпусом правым бортом у третьего причала и имела полностью загруженные все запасы, включая оружие. На подлодке шло контрольное приготовление корабля к походу. Вторым корпусом у этого же причала к "Б-37" была ошвартована пл 633 проекта "С-350", накануне прибывшая из заводского ремонта (оружие, топливо, вода и другие запасы на нее ещё не были загружены, она сидела высоко и выглядела, как картинка, блестя свежЕе выкрашенными бортами). У соседнего четвёртого причала первым корпусом была ошвартована ПКЗ - 82 (плавказарма финской постройки), а к ней - четыре ПЛ 633 проекта 96 бригады. Наша подводная лодка - пл "С-351" стояла крайним корпусом. У нас шло обычное ежедневное проворачивание оружия и технических средств.
В 8.22, когда только что поступила команда "провернуть в электрическую, гидравликой, воздухом", сверху раздался удар (первое впечатление, будто на палубу уронили головку шпиля), но при этом лодку закачало. Командир капитан 2 ранга В.В. Жданов, находящийся в это время в 1-м отсеке, производя обход корабля, немедленно убыл на мостик и тут же подал команду "по местам стоять, со швартовых сниматься". Когда швартовые команды прибежали на палубу (я, согласно корабельному расписанию, возглавлял носовую швартову команду), перед нами предстала картина: две подводные лодки у третьего причала стояли с большим дифферентом на нос, их носовые оконечности почти до рубки были полностью погружены в воду, из рубочного люка "Б-37" шёл густой дым, на всех подводных лодках эскадры прожектора прощупывали воду Екатерининской гавани, в воде мелькали плавающие люди.