VIII. В заключение же изложенного, припомним следующее. На протяжении всей эпохи образования Талмуда его мелочная казуистика сильно занимая умы, тем не менее, еще сохраняла некоторую жизненную силу. Эта сила поддерживала свободу прений, при которой решения не имели, казалось, смысла пресекающего и безвозвратного. Но с тех пор, как школа Раши и Тосефистов нагородила вновь свои толкования сверх толкований, комментарии против суперкомментариев, над ними же гиперсуперкомментарии, равно как ввиду того, что "Мишна-Тора" Маймонида разнесла все по описям и расклеила этикеты повсюду, Талмудическая схоластика превратилась в каземат, окруженный стенами, без воздуха внутри и со смертоносной атмосферой во вне. Посему все, что в особенности характеризует Каббалу на ее первых же шагах, состояло именно в усилиях освободить еврейский мистицизм от всякого неметафизического элемента. Под влиянием этой мысли Каббала желала, с одной стороны, отбросить или хотя бы изменить то, что касалось еврейского догматизма, всякие предписания культа и ритуала и все предшествовавшие двусмыслия, проистекающие из антропоморфизма, а с другой стороны, все, что могло относиться к чистому и простому рационализму. Таким образом, Каббала прежде всего являлась опытом систематизации иудаизма под давлением новых идей. Эти же последние гнушались либо афишированием своей оппозиции Талмуду, иными словами, тем, что представляло законодательную часть иудейства, либо открытым порицанием рационализма. Следовательно, Каббала есть, главным образом, противовес Талмудической казуистике, иначе говоря, восстание веры против закона. Она являлась убежищем для всех, кто, задыхаясь в мелочных и невылазных тенетах узаконений, равно как в узких лабиринтах ритуальных, исповедных и литургических формул, жаждал источника воды живой. Никогда, быть может, Талмудизм не представлялся более удушливым, чем в те времена.
Тем не менее, отсюда, вопреки прежнему мнению многих, не следует, что Библия каббалистов, корона мистического древа иудаизма Зогар, должна быть отнесена к эпохе Симона Волхва либо к нему ближайшей. Ни в Иерусалимском, ни в Вавилонском Талмудах о Зогаре нет и помину. С другой стороны, мы не находим его следов ни в обширной литературе гаонов, ни в бесчисленных "Ответах" мудрецов Испании. Так, в частности, "Иешколь-Гакофер" (написан в 1148 году) Иуды Гадесси – одно из сочинений, широко трактующее о произведение иудейства и, по-видимому, не имеющее конкурентов в познаниях на пути религиозных и философских стремлений евреев, с горечью отвергает антропоморфизм Талмудистов и, цитируя все, что в этом роде находится у раввинов, осмеивает также мистические концепции Мидраша и Аггады, но ни одним словом не заикается как о названии, так и о содержании Зогара. Первым, кто обнаружил знакомство с этой центральной частью Каббалы, оказался Тодрос Галеви – в своем исследовании "Озар Гаккобед". За ним уже следует в своем "Шекель Гакодеш" Моисей Леонский, – предполагаемый автор Зогара. Что же касается данного наименования, то оно заимствовано у пророка Даниила (XII, 3) и означает "светила" (на тверди небесной).
Ознакомившись со сказанным, мы, в подтверждение мотивов возникновения у евреев божественной Каббалы, читаем в Зогаре: "Никто не знает места погребения Моисея даже до сего дня", – говорит Второзаконие (XXXIV, 6). Теперь это место известно. Могила Моисея – Мишна! Далее в притчах Соломоновых (XXX, 21–33) значится: "От трех трясется земля, четырех она не может носить: раба, когда он делается царем; глупого, когда он досыта ест хлеба; позорную женщину, когда она выходит замуж, и служанку, когда она занимает место госпожи своей". Но, госпожа – это Тора, а служанка – Мишна; сейчас Мишна властвует над Торою, т. е. служанка над госпожой. Если принять затем во внимание, что Гемара проистекает из Мишны и ею обусловливается, то уже не остается сомнений, как смотрит на Талмуд величественный и таинственный Меркабах. Упомянутый вывод Зогара (III, 44 б) тем более очевиден, что для того, кто трудится и размышляет над этой книгой, обряды и моления наравне с различиями между дозволенным и недозволенным, т. е. между чистым и нечистым, уже теряют смысл. Обращая затем в посмешище самые формы Талмудической диалектики, ее дикие, нескончаемые подразделения, Зогар (111,153) иронически замечает, что среди способов подавления, которыми египтяне угнетали евреев, конечно, должны были находиться и те методы рассуждения, которыми одолевают своих последователей раввины. "Они позволяют себе именовать преданием и возводить к Моисею вещи, никакому уму недоступные". Зогар же имеет целью вырвать людей из этих занозистых, но пустозвонных форм, дабы вернуть их к глубине понятий.
Обращаясь, в заключение, к сугубому страху Каббалы пред рационализмом, Исаак Слепой объясняет его тем, что разум подчас компрометирует и саму истину, когда пытается ее рационализировать. Вот почему особенно в школе Исаака Слепого ученики его стремились к известной философской высоте, заимствуя свои термины – для выражения идей не из области умозрительной, а у поэзии. Так как дух метафизики уносится в высоты, недоступные логике, то для него удобнее блистающие, чем солидные одеяния, а этим чарующим материалом располагает только поэзия…
IX. Упрекнув Талмуд в дерзком господстве над Торою, Каббала совершает, однако, этот грех в свою очередь. Что не Пятикнижие импонирует Каббале, а, наоборот, Каббала навязывает свое первенство Пятикнижию, тому доказательством служит полная иной раз неуловимость связи между этим мнимым комментарием (Зогаром) и законодательством Моисея. Невозможно то и дело понять, какое соотношение объединяет их, равно, как, чем собственно оправдывается то либо иное рассуждение Зогара по поводу данной части Пятикнижия, а не другой. Взяв известное место, комментарий часто развивается в направлении неожиданном, и тогда его источником становится уже не одно Пятикнижие, а весь Ветхий Завет, Талмуд целиком, Мидраши во всем объеме, всевозможные учения мистицизма, им некогда предшествовавшие, смешанный поток идей еврейских и нееврейских. Через ассоциацию фантастических понятий, связываемых невиданными нитями, комментарий скачет по своей дороге, сваливая в невообразимой кутерьме запросы экзегетические, забавы гомофонии и синонимии, комбинации букв и цифр, предложения догматические, параболы, афоризмы, легенды, метаморфозы символики. Самые возвышенные философские аксиомы переплетаются с ребяческими увертками схоластики, субстанциональный экзегез испанской школы путается с невежественной болтовней, а все вместе направляется: к истолкованию отвлеченных понятий и трудных проблем философии, теологии, космогонии, физики, этики, равно как данных, касающихся астрономии, астрологии, алхимии, медицины обыденной и потаенной; предрассудков в области чародейства, амулетов, хиромантики, физиогномики, воображаемых формул тавматургии и теургии, к пустопорожнему, чисто формальному мистицизму букв, чисел, имен божественных и ангельских, вообще к мистике и поэтике без определенного характера, наконец, к идеям, бунтующим против даже всякого анализа, а на современных языках не допускающим даже возможности своего выражения. Здесь встречаются как яркие произведения разума, так и вымученная, мозольная стряпня наряду со всякими нелепостями Востока и Запада. Это как бы огромная ярмарка, где дорогие и грошовые товары выставлены с равными заботами и по одной и той же цене, где редчайший жемчуг лежит нередко в грязной коробке, либо, что еще чаще, в золотых сосудах нет ничего, кроме пыли и праха. Однако, если всю эту бесформенную массу наряду со странными, даже недопустимыми у нас приемами ее сбыта представить себе в отвлеченном виде, то нельзя не испытать как бы трепета уважения перед этим океаном идей, сошедших отовсюду, равно принимаемых с неизменной жадностью, даже когда они заставляют мыслить вкривь и вкось, лишь бы в них слышался призыв к мышлению, лишь бы они казались поучительными в каком-нибудь, отношении, лишь бы стремились хоть на несколько шагов приблизиться к горизонту истины, затерянному в бесконечности. Это как бы новый случай для повторения слов Шекспира: "пусть это безумие, но есть метод и в таком безумии…".
X. Как бы, однако, ни было, мы видим не организм, возведенный правильно, а нечто вроде чудовищного полипа, объединяющего самые неподходящие типы существ. Другими словами, это вовсе не здание, а какая-то строительная масса, где мы еще настигаем обломки, брошенные наудачу.
Тем не менее, вглядываясь, нельзя здесь не различать две группы. Во-первых, ядро Зогара в его тесном значении. Будучи, по-видимому, очень древним, оно заключает каббалистические изречения, восходящие, быть может, к самым временам Моисея. Сюда относятся: "Книга Тайн", "Великое и Малое Собрания", "Тайны Торы", равно как отрывки под названием "Матнитин" и "Тосефта". Редакция этой древнейшей части не восходит, впрочем, дальше эпохи гаонов. Во-вторых, трактат – "Верный Пастырь", к которому присоединены дополнения, проникнутые тем же духом. То и другое, без сомнения, должно принадлежать испанскому автору, например, Моисею Леонскому. В-третьих, "Потаенный Мидраш", – произведение какого-то бесстыдного подделывателя. Независимо от этих трех групп, на Зогаре имеются вставки позднейших эпох.
Перечисляемые же внимательнее, элементы Зогара таковы: "Книга Тайн" (Зифра Децниута); "Большое Собрание" (Идра Рабба); "Малое Собрание" (Идра Цутта); "Тайна Тайн" (Разе Дерацин); "Дворцы" (Сефер Гехалоф); "Верный пастырь" (Раиа Мехемна); "Тайны Торы" (Сифре Тора); "Сокровенный Мидраш" (Мидраш Ганеэлям); "Размышления Старца" (Саба); "Размышления Юноши" (Иенукка); "Матнитин"; "Тосефта" и, наконец, обнимая все, "Зогар" в ближайшем смысле. Далее идут особливые от Зогара монографии, а именно: "Новый Зогар" (Зогар Ходаш), "Зогар Песни Песней" (Зогар Шир Гаширим) и, в заключение, "Древние и Новые Дополнения" (Тикуним).
XI. С другой стороны, если освободить Каббалу от всего наглого и шарлатанского, рассчитанного лишь на подлую эксплуатацию человеческой глупости, равно как от того, что, главным образом, заключается, впрочем, не в древнем Зогаре, а в сочинении Элеазара из Вормса "Сефре Рациэль", к Зогару только приуроченном (именно здесь мы находим богатый арсенал амулетов, талисманов, формул умилостивления, лечебных и эротических средств, магических микстур, эликсиров любви и ненависти etc.), а с другой стороны, если устранить бесстыдство самого Зогара, подчас переходящее всякую меру вероятия, то отнюдь нельзя не признать, что в существе своем, умение Каббалы есть не что иное, как пантеизм и притом выраженный совершенно отчетливо. Все заключается в верховном же Всем, в первоисходном Бытии, которое, развиваясь непрерывно и в разнообразии форм, извлекает, чрез бесконечное преемство собственных проявлений (эманации) силу, созидающую и его самого и его личные атрибуты, т. е. весь мир.
Таково последнее слово каббалистической системы.
А так как теорию данного рода небезопасно излагать открыто, то ее адепты нашли прозорливым избрать убежищем Библию, и, согласно с этим, утверждать, будто их учение заключает лишь высшее истолкование книги, рассматриваемой евреями как отражение божественной правды. Подобно тому, как Масора дает буквальные разъяснения Библии, так и Каббала, говорили они, содержит истины сокровенные, для которых Писание только символ. Тем не менее, и при таком утверждении нелегкою являлась задача примирить с пантеизмом столь безусловно, личного Бога, как Иегова Моисея. Она оказалась бы неразрешимой без обращения каббалистов к самой невероятной гимнастике ума, какую только можно вообразить. Они изобрели нарочитую библейскую систему истолкования и придали ей неподражаемую эластичность. С точки зрения премудрой Каббалы, любая мысль или знак священного текста содержит смысл буквальный и иносказательный, нередко многообразный. Для познания истины, разве изредка можно руководствоваться первым смыслом и, наоборот, почти всегда необходимо подставлять второй. События и обряды – не более, как грубые формы идей. Сверх того, каждое слово может быть истолковано тремя способами, а именно: "теймура", "нотарикон" и "гематрия". Об этих способах уже сказано выше, равно как о том, что, владея ими, ничего нет легче, как из любой доктрины добыть все, что угодно. Не менее очевидно также, в какой мере являлась необходимой предварительная подготовка. Для придания же сему еще большей важности и обаяния, самое "посвящение" сопровождалось таинственными, а подчас и ужасающими церемониями. Отсюда в глазах толпы Каббала рисовалась не только как учение сокровенное и страшное, дарующее своим последователям огромную власть, но и непостижимое ни для кого кроме самых мудрых и чистых. Сами же каббалисты не теряли случая усилить такое впечатление, лукаво применяя чудеса, никогда не остающиеся, как известно, без результата у невежественной черни.
XII. Сделав, таким образом, ряд хотя и отрывочных, но достаточных указаний, мы не сюда переносим, однако, цель исследования. Посему, оставляя в стороне ритуал Каббалы, мы обращаемся непосредственно к Хогару и, в возможной краткости, постараемся определить, как он разрешает три величайшие проблемы: о природе Божества, о происхождении и образовании вселенной и о назначении человеческого духа.
Итак, что же, по воззрению каббалистов, есть Бог?
Существо бесконечное – "Эн-Соф" и вместе – субстанция всякого иного бытия, универсальное Все, принцип активный и пассивный, исчерпывающий время и пространство. В своей первоначальной природе, это верховное, еще только потенциальное, Бытие не ведает и самого себя. Оно осталось бы бессознательным даже в отношении собственного существования, если бы не проявляло себя через разнообразие форм своего же внутреннего многоразличия.
Как совершаются проявления? Через преемственное развитие десяти атрибутов, именуемых сефиротами (буквально – "ступенями") и заключающихся в Божестве, как неизменные элементы его природы.
О десяти сефиротах или числах отвлеченных, под которыми разумеются общие и необходимые формы всего существующего, так сказать, категории вселенной, а также о том, как, принимая все более материальный характер по мере своего удаления от общего источника, они произошли из Первоначальной Единицы, "Зогар" учит так.
Проистекая из предвечной субстанции, первый сефирот именуется диадемой; через него, бесконечное освобождается от конечного и становится само собой в наиболее полном сосредоточении своих сил и качеств. Из диадемы одновременно возникают два новых атрибута: разумение – мужской принцип и смышленность – женский принцип; они рождают сына знание, которое, впрочем, не имеет отдельного существования. Эти три первые сефирота образуют нераздельную тройственность, под которой разумеется безусловно-единое бытие вечный разум или творческое слово, равно как и то понимание, какое разум имеет о себе самом. Из смышлености возникают два следующие сефирота – милосердие или величие и правосудие или могущество, объединяемые в третьем атрибуте и в их общем средоточии красоте. Указанные три сефирота, со своей стороны, представляют вторую тройственность, равным образом неделимую. Засим, далее, проистекает третья тройственность того же характера. Эта последняя вновь слагается из славы, как принципа чисел, торжества, как принципа действия и первоосновы, как принципа зарождения. Десятый сефирот, именуемый царственностью, есть верховная гармония, сочетающая все предыдущие сефироты. В свою очередь, три упомянутые тройственности отражаются в единой, более возвышенной тройственности же: диадема – или бытие абсолютное, красота – или бытие идеальное и царственность или видимое бытие в природе. Обладая в этот момент совершенным познанием себя самого, Божество становится "человеком идеальным или божественным". Имя ему – Адам Кадмон.
Возродив, таким образом, себя самого, Божество порождает и вселенную. Она бьет ключом из Его чела. Преемственность эманации, начинаясь ангелами и духами и завершаясь материальными формами, равно как стихийными элементами природы, происходит, для самого Божества, чрез постепенное развитие незыблемых форм, возникших из Адама Кадмона. Эти формы, числом десять, также называются сефиротами.
"Первый из них, – говорит Иосиф Франк (глава франкистов), – есть дух Бога живого или вечная божественная премудрость, равнозначащая Слову или Глаголу. Второй – есть веяние либо дыхание разума, внешний признак мысли и слова, или иначе – воздух, на котором, согласно выражению текста, вырезаны и начертаны буквы еврейского алфавита. Третий сефирот – вода, порожденная воздухом, как воздух, в свою очередь, рождается из голоса или слова. Сгущенная, сжатая вода производит землю, глину и мрак, как и самые грубые элементы этого мира. Четвертый сефирот – огонь, который является тончайшей и прозрачной частью воды, как земля представляет ее грубую и непрозрачную часть. Из огня Бог создал трон своей славы, равно как небесные колеса, т. е. шары, рассеянные в пространстве, а также серафимов и ангелов. Путем соединения вечных элементов, был воздвигнут дворец или храм Божества, пребывающий отдельно от вселенной. Наконец, четыре основные страны света и два его полюса представляют остальных шесть сефиротов".
Во всей полноте своей происходя от Бога, созданное неспособно являться ничем, кроме чистого деяния любви. В той бесконечной цепи, где Адам Кадмон есть первое звено, а грубая материя – последнее, существует понижающая прогрессия, где несовершенство тем очевиднее, чем предмет больше удален от первоисходного начала.
Однако ни над чем в природе нет проклятия, ничто не подвергнуто осуждению. Жизнь не есть падение человека, как и зло не особый принцип, а только омрачение добра.
Сатана имеет лишь мимолетное владычество; чрез разные ступени искупления, он должен вернуться к бесконечному Бытию. Сама преисподняя в конце времен обратится в приют наслаждения.
Ангелы в свою очередь занимают немалое место в каббалистическом символизме. Впрочем, эти воображаемые существа не имеют личной власти. Как простые силы, они безустанно движутся в одном направлении. Хотя и совершенно чистые, они, все-таки, – лишь орудия, исполняющие предустановленную задачу, а значит, уступают свободному и ответственному за свои действия человеку.
Противоречие данного учения Каббалы с Пятикнижием заключается в ее несомненном пантеизме, хотя видоизмененном и туманном. Это учение носит печать заимствования у Зороастра и Пифагора, да и вообще – из маздеизма и эллинизма, равно как из разных мистических сект Азии.
XIII. Переходя к вселенной, мы видим, что, по утверждению Каббалы, существуют мириады ангелов, везде и во всем участвующих, добрых и злых, мужского и женского пола. Они разделены на легионы, – каждый под особым наименованием. Глава их Метатрон (неизвестно, в какой мере подчинен ему старшина злых ангелов – Сандельфон) обязан сохранять движение и гармонию небесных сфер, тогда как прочим ангелам поручено наблюдать только за единичными светилами и планетами, либо за отдельными явлениями. Низшие чины в этой иерархии ведают земными делами (что отчасти уже было указано выше).