Главным в размышлениях писателя о неореализме является утверждение онтологической ценности бытия, когда мир реальный, быт эстетически равноценен бытию и не нуждается в оправдании. Открыть бытие в быте, философию – в жизни, трансцендентное как имманентно присущее земному – вот задачи истинного искусства: "Неореалисты вернулись к изображению жизни, плоти, быта. Но, пользуясь материалом таким же, как реалисты, т. е. бытом, писатели-неореалисты применяют этот материал главным образом для изображения той же стороны жизни, как и символисты"; "…Реалисты изображали кажущуюся, видимую простым глазом реальность; неореалисты чаще всего изображают иную, подлинную реальность, скрытую за поверхностью жизни так, как подлинное строение человеческой кожи скрыто от невооруженного глаза". Realiora у Замятина содержится в realia, они онтологически тождественны, что подтверждает фантастичность современной реальности в изображении Ю. Анненкова: "Каждую деталь – можно ощупать; все имеет меру, вес, запах; из всего – сок, как из спелой вишни. И все же из камней, сапог, папирос и колбас – фантазм, сон (…) Фантастический его (Ю. Анненкова. – М. X.) гармонист верхом на звездах, и свинья, везущая гроб, и рай с сапогами и балалайкой – это, конечно, реальность, новая, сегодняшняя реальность; не realia – да, но – realiora". Для Замятина важно равновесие духовного и телесного, вещная, телесная оформленность духовного – "синтез фантастики с бытом". Но познать истинную суть мира дано только непредвзятому взгляду (нового) Адама ("О синтетизме") или ребенка (народа): "Сейчас в литературе нужны огромные, мачтовые, аэропланные, философские кругозоры, нужны самые последние, самые страшные, самые бесстрашные "зачем?" и "дальше?" Так спрашивают дети. Но ведь дети – самые смелые философы. Они приходят в жизнь голые, не прикрытые ни единым листочком догм, абсолютов, вер. Оттого всякий их вопрос так нелепо-наивен и так пугающе-сложен (…). Гениальные философы, дети и народ – одинаково мудры: потому что они задают одинаково глупые вопросы".
"Закон тождества" акмеистов является следствием логоцентрических представлений о мироустройстве. Л. Г. Кихней пишет: "Мир представлялся акмеистам не хаотическим нагромождением элементов, на которое наше сознание, согласно Канту, набрасывает сетку понятийных категорий, но неким органическим целым, в котором всякое явление или событие существует не само по себе, но как элемент живой системы"; "Мир – един, поэтому он подчинен неким общим закономерностям, которые равно проявляются на разных уровнях". Сходство с подобными представлениями можно обнаружить и в публицистике, и в художественном творчестве Замятина. В статье "О литературе, революции, энтропии и о прочем": "…У домашних кур крылья только для того, чтобы ими хлопать. Для идей и кур – один и тот же закон: идеи, питающиеся котлетками, беззубеют так же, как цивилизованные котлетные люди". О глубокой осознанности идеи тождества, единства мира свидетельствует "Рассказ о самом главном" (1923), во многом экспериментальное произведение Замятина, вызвавшее резкую критику современников. Думается, что "конструктивистская" форма произведения и использование сразу нескольких научных концепций для миромоделирования "затемнили" авторский замысел. Произведение было воспринято как иллюстрация некой научной идеи или картины мира, тогда как различные научные концепции-мифы использовались автором как язык описания для создания глобальной картины единства мира, в котором все связано со всем. Доказательством этого является мифопоэтическая модель мира, основанная на метафоризации и изоморфизме, "матрешечном" хронотопе, фантастическом сюжете и особой структуре субъектной организации. Системность и упорядоченность структуры рассказа, как и акцентирование телесных и витальных жизненных начал, могут быть интерпретированы и как следствие "органической идеи" мироустройства ее автора – мастера.
В программной статье Замятина "О синтетизме" синтез должен стать адекватным изо– и антропоморфному мироустройству приемом в искусстве: "Реализм видел мир простым глазом: символизму мелькнул сквозь поверхность мира скелет – и символизм отвернулся от мира. Это – тезис и антитеза; синтез подошел к миру со сложным набором стекол – и ему открываются гротэскные, странные множества миров: открывается, что человек – это вселенная, где солнце – атом, планеты – молекулы, и рука – конечно, сияющее необъятное созвездие Руки; открывается, что Земля – лейкоцит, Орион – только уродливая родинка на губе, и лет Солнечной системы к Геркулесу – это только гигантская перистальтика кишок. Открывается красота полена – и трупное безобразие луны; открывается ничтожнейшее, грандиознейшее величие человека; открывается – относительность всего". Нетрудно заметить, что конец резко противоречит самому высказыванию. В этом противоречии заключено существенное отличие в представлении о единстве мира у акмеистов и Замятина. Место Божественного Логоса акмеистов у Замятина занимает другая субстанция, ибо "течение неореалистов… антирелигиозное. Трагедия жизни – ирония". Исследователи ищут мировоззренческую опору Замятина в науке, в народно-поэтических, языческих представлениях, в близости к природному бытию. Это справедливо относительно мифотворческой (собирающей, синтезирующей) составляющей художественной индивидуальности писателя, но есть и противоположная, релятивистская тенденция, которая, пусть даже языком сциентистского мифологизаторства, подрывает саму возможность утопии: "Если бы в природе было что-нибудь неподвижное, если бы были истины (…) Но, к счастью, все истины ошибочны: диалектический процесс именно в том, что сегодняшние истины – завтра становятся ошибками; последнего числа нет. Эта (единственная) истина – только для крепких: для слабонервных мозгов – непременно нужны ограниченность вселенной, последнее число, "костыли достоверности" – словами Ницше. У слабонервных не хватает сил в диалектический силлогизм включить и самих себя". В данной фразе исследователи обычно видят характерные для стройных схем логические выпрямления, однако она закономерна для ученого, не доверяющего науке: для Замятина наука является таким же мифом, текстом о мире, как и искусство. "Наука и искусство – одинаковы в проектировании мира на какие-то координаты"; ". Миф всегда, явно или неявно, связан с религией, а религия сегодняшнего города – это точная наука, и вот – естественная связь новейшего городского мифа, городской сказки с наукой". Жизнь неумолимо разрушает мифы сознания, но "дело настоящей литературы – создавать новые утопии", которые способны заполнить пустоту: "Разрушено все, что было нужно, – и все, что было можно: пустыня, соленый, горький ветер – и вот застроить, заселить пустыню. Horror vacui (страх пустоты) – есть не только в природе, но и в человеке", – писал Замятин в статье "Новая русская проза". Поэтому путь художника, и по Гумилеву, и по Замятину, – это мужественное преодоление "сопротивления материала" жизни, путь "наибольшего сопротивления" ее хаотическому началу.
Но, сближаясь с акмеистами в представлениях о смысле творчества, Замятин оказывается далек от них мировоззренчески. Переплавляя бергсоновскую концепцию бытия как цепи непрерывных превращений, теорию относительности и второе начало термодинамики, Замятин творит новую утопию: закон мироустройства, который не совпадает с синтетическим законом искусства, – закон энтропии / энергии (революции), который "в равной мере подчиняет себе и молекулу и человеческое общество". В представлении о мире как "энергийном действе" Замятин близок авангарду: энергетика внешнего мира-хаоса воспринимается им как данность: "Революция – всюду, во всем; она бесконечна, последней революции – нет, нет последнего числа. Революция социальная – только одно из бесчисленных чисел: закон революции не социальный, а неизмеримо больше – космический, универсальный закон (universum) – такой же, как закон сохранения энергии; вырождения энергии (энтропии). Когда-нибудь установлена будет точная формула закона революции. И в этой формуле – числовые величины: нации, классы, молекулы, звезды – и книги". Однако, признавая огромную роль футуристов в смене языка искусства, в утверждении новой поэтики "смещения планов", Замятин видит причину кризиса футуристского искусства в изображении распадения, расщепления мира вместо собирания, интегрирования ("синтеза"): "Кубизм – искусство распыляющее", – запишет он в 1921 году. Футуристы, "как первокурсник", поставили "в божницу себе дифференциал без интеграла – это котел без монометра. И оттого у них мир – котел – лопнул на тысячу бессвязных кусков, слова разложились в заумные звуки", в синтетизме же "изкусков – всегда целое". Поэтому "кубизм, супрематизм, "беспредметное искусство" – были нужны, чтобы увидеть, куда не следует идти…". Замятин принципиально расходится с авангардистами в этической позиции, представлении о диалогической природе искусства, в культе упорядочивающего автора – "мастера" (ср. у Крученых: "Любят трудиться бездарности и циники"), в конструктивном диалоге с читателем, в антиутопизме.