Приверженность ведущих держав Европы – Франции и Германии исключительно собственному видению правильного миропорядка столкнулась с еще более твердой суверенной убежденностью США в своей правоте. Результатом стал пресловутый "трансатлантический раскол" Совета Безопасности ООН по поводу необходимости военной операции против Ирака. Несколько позже доминирование национальных приоритетов над коллективными проявилось в конституционном кризисе интеграционного процесса, разгоревшемся в Европейском союзе в 2005-2006-м.
В 2002–2003 годах Россия, втянувшись в дискуссию, затеянную Францией в связи с Ираком, явно рассчитывала укрепить свои позиции, прежде всего в Европе. Правда, в тот момент стремление Москвы к усилению еще могло сочетаться с готовностью принять ограничители многостороннего подхода. Однако уже в скором времени надежды на возникновение нового устойчивого европейского формата (Париж – Берлин – Москва), способного расширить границы европейской интеграции и придать этому процессу качественно иное измерение, рассеялись. Быстро стало понятно, что каждая из сторон треугольника преследует собственные цели и не заинтересована в выработке совместной повестки дня. К игре по принципу "каждый за себя" вскоре окончательно перешла и Россия.
Столкнувшись с неодолимой, как отмечает крупнейший представитель школы неореализма Джон Маршаймер, силой национализма в Ираке и Афганистане, Соединенные Штаты не только стали объектом резкой критики, но и ощутили все более заметное сокращение собственных материальных ресурсов. В результате реализации принципиально ошибочного подхода так называемой неоконсервативной группировки американского истеблишмента политика, изначально нацеленная на закрепление неоспоримого лидерства Америки, привела всех окружающих к однозначным выводам. Становилось все более очевидным, что ни одно отдельно взятое государство либо возглавляемый им альянс не может претендовать на абсолютное доминирование и эффективное управление международной системой.
Этот вывод неизбежно стимулирует других ее участников (вне зависимости от внутренней структуры и политической ориентации) следовать политике "разбрасывания камней" – наращивать свою относительную силу, измеряемую в сравнении с другими государствами, используя при этом все доступные инструменты и ресурсы и не оглядываясь особенно на "универсальные" ценности и международные правила и нормы. Вполне в духе максимы, высказанной экс-министром иностранных дел Франции Юбером Ведрином:
"Каждое государство защищает собственные интересы. И если в какой-то момент окажется более выгодно общаться на двусторонней основе, то такой путь и будет избран. А если необходимо согласие между тремя странами, то они и попытаются договориться между собой. Ну а когда требуется международное одобрение того или иного шага, то дискуссии будут проходить в Организации Объединенных Наций. С другой стороны, коалиции постоянно изменяются, поскольку нет силы, которая бы в одиночку организовывала весь мир".
Возрастание общей анархии неизбежно провоцирует более агрессивное и конкурентное поведение государств. Возникает ситуация, в которой государства, не обладающие оптимальным сочетанием силовых и экономических возможностей для проведения односторонней политики, чувствуют себя недостаточно комфортно.
К России и Европе, европейским странам это относится в полной мере. Будучи ввиду отсутствия военной силы и внутреннего единства либо по причине ограниченности демографических и экономических показателей слабейшими из потенциальных полюсов, Россия и Европа в наибольшей степени нуждаются в применении многостороннего подхода, соблюдении другими участниками правил и реальной действенности таких структур, как ООН. Реальная многополярность лишает их всех перечисленных инструментов защиты своих интересов. Не случайно Дэниел Дрезнер пишет, что
"Европейские державы, которые во многих основных послевоенных институтах находились в привилегированном положении, рискуют потерять больше других в ходе передела сфер влияния в пользу стран Тихоокеанского региона. А фактически обладая правом вето во многих организациях, они способны пойти наперекор переменам, осуществляемым США. Европейцы утверждают, что они все еще играют важную роль благодаря Евросоюзу, который позволяет им распоряжаться голосами 27 членов, составляющих единый блок во многих международных институтах. Но если Европейский союз движется в сторону создания Общей внешней политики и политики безопасности, то уместно задать вопрос, почему Брюссель располагает 27 голосами, тогда как 50 штатов, образующих Соединенные Штаты, имеют право только на один голос".
И Россия, и Европа страстно хотят многополярности. Но многополярности, удобной для себя. Их совершенно не устраивает мир, расколотый по линии нового идеологического противостояния, на опасность которого справедливо указывает в своих последних работах Сергей Караганов. Такой мир, структурированный по принципу противостояния США и их союзников, с одной стороны, и неких авторитарных держав под предводительством Китая (или Ирана) – с другой, видится многим сейчас как вполне вероятная перспектива.
Более того, как перспектива крайне желательная и рассматриваемая в качестве переходной стадии на пути к решительной победе "сил добра". Эта победа, на взгляд целого ряда наблюдателей, может привести США к повторному переживанию так называемого момента однополярности, однажды уже испытанного Вашингтоном после сказочного исчезновения СССР с карты мира. Согласно такой логике, новая попытка выстроить однополярный мир возможна только через воспроизведение биполярного эпизода. Неясно, однако, насколько назад необходимо отмотать пленку истории международной системы, ведь и биполярность возникла на основе многополярной системы, возникшей накануне "второй тридцатилетней войны" 1914–1945 годов и сопровождавшей ее ход.
Конструктивная многополярность
Нельзя забывать и про то, что возникновение реальной, пусть и непродолжительной биполярности требует существования реальной альтернативы, которая могла бы претендовать на универсальность и отвергала бы такие базовые понятия традиционной западной системы ценностей, как государственный суверенитет и частная собственность. В теории международных отношений историческая ценность марксизма состояла в первую очередь в том, что он ввел в оборот новых главных действующих лиц – пролетариат и буржуазию – и стал тем самым первой теорией, не объясняющей состояние дел в мире на основе признанных аксиом о центральном месте суверенного государства, а теорией, меняющей реальность, поставившей в центр социально-экономические отношения.
Пока, несмотря на наличие целого ряда серьезных предпосылок, формирования системы жесткого противостояния не происходит. И связано это с тем, что ни один из кандидатов на роль "империи зла" не собирается предложить человечеству альтернативную идеологическую модель общественного устройства в масштабах страны и человечества в целом. Никто из самовыдвигающихся или назначенных претендентов не отрицает такого понятия, как суверенитет.
Более того, в случае России именно борьба за свои суверенные права, т. е. включение на равных в состав тех, кто наиболее эффективно эти права защищает, является главной внешнеполитической задачей. А стало быть, и диалог между США, с одной стороны, и Китаем, Россией, Ираном или Северной Кореей – с другой, ведется на одном языке. Как и Соединенные Штаты, все эти страны, за исключением маргинального последнего случая, включены в глобальный рынок и суверенны.
Другое дело, что идея ограниченности, хотя пока и не отрицания, государственного суверенитета уже давно вызрела внутри общества и политической среды самих стран Запада. В настоящее время концепции о превосходстве прав личности над правами государства и производная от них доктрина о праве международного сообщества на вмешательство во внутренние дела отдельных стран полностью вписаны в контролируемые Западом институционально-правовые рамки.
Даже в случае Европейского союза, страны – члены которого постоянно заявляют о своем отказе от значительной части суверенных прав в пользу сообщества, ключевые вопросы прав человека – социальная защита и семейное право – регулируются исключительно на национальном суверенном уровне. Но нельзя исключать и того, что при определенном развитии событий отдельная страна или регион окажутся полностью под воздействием доктрины ограниченного суверенитета.
Конфронтационный биполярный мир, таким образом, невозможен. Его многополярная версия, похожая в своем идеальном изображении на стрельбу по нескольким мишеням, также маловероятна. Во-первых, ни один из альтернативных США полюсов не способен собрать вокруг себя сопоставимое количество союзников. Наиболее крупные из потенциальных противников Запада державы – Россия и Китай – не обладают для этого достаточной привлекательностью или способностью заставить от 20 до 50 менее значительных государств выступать в качестве своих сателлитов.
Поэтому борьба США против назначенных на роль мишени государств вряд ли отличалась бы от похода против режима Саддама Хусейна с аналогичными последствиями в плане формирования Вашингтоном широкой международной коалиции и отношений с ключевыми союзниками в Европе. Более того, в случае с такими государствами, как Китай, Соединенные Штаты сами не готовы проделать не только свою, но и китайскую часть работы по раскачиванию маховика конфронтации.
Конструктивная многополярность как альтернатива скоротечной конфронтации, за которой последует новый однополярный момент, представляется многим в России и Европе в качестве наиболее подходящей для их процветания структуры международных отношений. При такой ситуации взрывоопасный потенциал, связанный с наличием в мире нескольких равноценных между собой центров силы, сможет амортизироваться их включенностью в общий режим и приверженностью единым правилам поведения. Наиболее четко такое видение многополярности было заявлено в уже многократно цитировавшейся Европейской стратегии безопасности от 2003 года:
"В мире глобальных угроз, глобальных рынков и глобальных медиа наши безопасность и процветание в нарастающей степени зависят от эффективной многосторонней системы. Нашей (Европейского союза. – Т. Б.) целью является развитие сильного международного сообщества, функционирующих международных институтов и основанного на праве международного порядка".
Такая структура, близкая к идеальной кантовской модели общественного устройства, оставляет, однако, открытым целый ряд вопросов. Во-первых, способность подписаться под общим режимом и правилами требует достижения действительной равновесности более чем двух участников. В ближайшей перспективе, даже если США добровольно, действуя во благо мира, пойдут на невиданное сокращение своей совокупной мощи, ни один из других кандидатов не сможет с ними сравниться. Самостоятельное достижение Европой, Россией или Китаем равновеликости с США потребует от них усилий, например наращивания своих вооружений, которые будут восприняты в США как однозначно агрессивные приготовления. Не говоря уже о том, что наращивание сил на одном из фронтов соревнования приведет во всех трех случаях к провалу на других направлениях развития.
Во-вторых, ни у кого нет пока даже приблизительного представления о том, какие институты и какие правила будут обеспечивать функционирование такого режима. Теоретически речь здесь идет о существующих международных и региональных организациях – ООН, "Большой восьмерке", ОБСЕ, НАТО, Шанхайской организации сотрудничества (ШОС) и т. д., – а также обеспечивающих их деятельность международно-правовых нормах, нарушение которых стало, как показано выше, признаком царящего ныне беспорядка.
Нельзя, однако, упускать из виду то, что нежелание целого ряда субъектов международных отношений соблюдать правила и предписания формальных и неформальных институтов, а также активно участвовать в их деятельности и стало в первую очередь причиной хаотизации глобальной политической и экономической среды. Таким образом, устойчивая многополярная структура потребует создания абсолютно новых институтов и правил взамен ООН и ее Устава, а также всех других режимов, сконструированных в рамках биполярного противостояния и приспособленных Западом под себя после ухода СССР в мир иной. Исторический опыт показывает, что работа по институциональному переустройству мира ведется успешно только в условиях мировой войны. При всех иных обстоятельствах ни одно суверенное государство не возьмет на себя риск априорного отказа от уже занимаемых позиций в мировой иерархии и втягивания в длительный переговорный процесс с неясным исходом.
И, наконец, в случае даже относительной равновеликости участников такого режима становится совершенно непонятным механизм принуждения каждого из них к исполнению требований и правил поведения, которые делают режим реально функционирующим. Отсутствие такого механизма приведет к тому, что конструктивная многополярность будет немногим отличаться от существующего сейчас глобального беспорядка, разве что большей вероятностью столкновения между равновеликими полюсами.
Несколько особняком в ряду вопросов, ответ на которые определит структуру международных отношений в будущем, стоит проблема сохранения их иерархического, ориентированного на государство устройства в целом. Многие авторы вполне резонно обращают внимание на то, что рост количества и влияния негосударственных игроков и интенсивность сетевого взаимодействия могут привести к размыванию центральной роли государства как структурного элемента и соответственно к исчезновению ориентированного на них полюсного дискурса.
Думается, однако, что перспективы здесь зависят не столько от событий, являющихся следствием текущего глобального беспорядка, сколько от результатов перестройки отношений государство – бизнес – гражданское общество. Во всяком случае, основное сражение здесь ведется суверенным государством на внутреннем фронте, т. е. там, где гоббсовское государство-Левиафан доказывает индивидууму свое монопольное право на насилие.
В международном же плане количество и степень влиятельности негосударственных игроков настолько ничтожны, что государство-Левиафан даже в самом потрепанном виде способно выступать в качестве единственного полноправного субъекта. Тем более что другие государства-Левиафаны жизненно заинтересованы в выживании даже самого ничтожного из собратьев. Убедительным примером этого стала единодушная реакция мирового сообщества на установление со стороны негосударственного игрока – международной террористической сети "Аль-Каида" – фактического контроля над афганским государством.
Какая бы структура международных отношений ни сформировалась, Россия и Европа в любом случае должны будут занять свое место в международной иерархии. Реальная многополярность или глобальный беспорядок, составляющие сейчас содержание международных отношений, оставляют открытыми все возможности. Место в международной иерархии будущего будет, как, собственно, и всегда, зависеть от совокупной мощи субъекта, его военного, экономического, территориального, ресурсного и демографического потенциала.
Наращивание этой совокупной мощи может осуществляться разными способами. Возможно продолжение "игры с нулевой суммой" – ориентации на собственное усиление за счет партнеров или соседей. "Речь может идти о выборочном, избирательном сотрудничестве, которое, собственно, и лежит в основе нынешних принципов международных связей". Но нельзя исключать и поворота к более конструктивному пути – объединению ресурсов с наиболее культурно близкими участниками международной системы.
Глава вторая
ФАКТОР США: ПРЕДЕЛЫ КОНСТРУКТИВНОГО ЛИДЕРСТВА, ИЛИ КОНТЕКСТ ВТОРОЙ – РЕГИОНАЛЬНЫЙ
Они такие же, как мы
Внешняя политика США после холодной войны направлена на сохранение и укрепление американского могущества в мире и недопущение появления относительно сопоставимых по силам конкурентов. Такая стратегия вполне объяснима с позиций национальных интересов Соединенных Штатов и имеет глубокие корни в истории и культуре, формирующих структуру американского общества и определяющих внешнеполитическое мышление.
Лидерство, основанное на безусловном понимании того, что именно американские ценности являются наиболее естественными для комфортного и безопасного существования индивидуума, было и остается центром внешнеполитического мышления единственной сверхдержавы. Яркое его проявление – активное вмешательство в дела всей международной системы, в условиях глобальной нестабильности оно уже само по себе ведет к поддержанию мира в разбалансированном состоянии, особенно в условиях необходимости самим США отвечать на новые вызовы извне и изнутри. Результатом этого становится переход Америки в качество великой державы в более традиционном смысле этого слова.
Действия Вашингтона в отношении новых, растущих центров силы – Китая и Индии в первую очередь – свидетельствуют об объективной оценке США новой международной реальности. В мире происходит уже, по всей вероятности, необратимый процесс смещения политического и экономического центра в Азиатско-Тихоокеанский регион. Пока тенденция усиления азиатского вектора мировой политики не подкрепляется возникновением там новых глобальных центров силы, способных уравновесить США и их союзников. Однако в перспективе по крайней мере один из таких центров может стать основой для возникновения нового типа биполярного противостояния, не основанного на существовании мощной идеологической альтернативы и, стало быть, менее устойчивого.
Второе место в списке стратегических приоритетов США занимает исламский мир. Его государства не могут даже теоретически рассматриваться в качестве полюсов силы. Однако вызов, который несет в себе негосударственная и несуверенная форма организации общества, продвигаемая наиболее пассионарными представителями исламских движений, может иметь гораздо более экзистенциальный характер, нежели конкуренция со стороны классических государств Азии.