В Европе – цивилизация начала XIX в: дороги, товары, свобода. А в России – тайные офицерские общества. И полковник Дубельт близок к будущим декабристам. Однако разговоры о свободе – это еще не членство в тайной организации.
После восстания на Сенатской площади арест миновал командира пехотного полка Дубельта, но в список подозреваемых полковник попал. И перед Следственной комиссией, назначенной императором, постоять ему пришлось. Здесь-то его и увидел A. X. Бенкендорф, глава охранного ведомства, участвовавший в работе той комиссии. Увидел и запомнил: поведение полковника ему понравилось. Суда Дубельт избежал, но в реестре неблагонадежных остался. Продолжал служить. Однажды, вступив в конфликт с начальством, не выдержал и подал в отставку. И вот в этот драматичный момент Бенкендорф предложил Дубельту работу в Третьем отделении.
Глава русской секретной службы Бенкендорф тоже закончил войну в Париже, но вернулся с иными впечатлениями. Как человек мыслящий, он "увидел, какую пользу оказывала жандармерия во Франции. Он полагал, что на честных началах, при избрании лиц честных, смышленых введение этой отрасли соглядатаев может быть полезно и царю, и отечеству, приготовил проект о составлении этого управления и пригласил… многих своих товарищей вступить в эту когорту, как он называл, добромыслящих" [352] .
И уговорил-таки Бенкендорф бывшего армейского командира служить в жандармерии. Соглашаясь, Дубельт предупреждает, что готов служить, только на честных началах, если ему не будут "давать поручения, о которых доброму и честному человеку и подумать страшно". Бенкендорф искренне считал жандармскую службу делом благородным и убедить в этом мог даже весьма искушенных.
Какой талант в деле сыска открылся в бывшем пехотном полковнике! Как никто, умел он по нескольким фактам выстроить картину и сделать прогноз. Через пять лет Дубельт уже генерал и начальник штаба жандармского корпуса, а вскоре и управляющий Третьим отделением. Жесткий, прямой характер, мешавший карьере в армии, способствовал карьере в секретной службе. Его ценили не только сослуживцы, но и те, кто был объектом его внимания.
Дубельт считался в ведомстве Бенкендорфа сотрудником самым просвещенным, причастным к литературе. Он работал с А. С. Пушкиным, А. И. Герценом, с редакторами всех "толстых" журналов. Они-то знали его главный метод – убеждение, уговоры. Это стиль Бенкендорфа, облагороженный терпением и деликатностью Дубельта, его готовностью сочувствовать, сопереживать. Трагедия моих подследственных, думал Дубельт, в том, что они шли "в ложном направлении". Он искренне сочувствовал им и пытался изменить "направление" их деятельности. Герцен заметил, что Дубельт умнее всего Третьего отделения, да и всех трех отделений Императорской канцелярии, вместе взятых.
По делу петрашевцев арестовали тридцать семь человек. Обращались с ними вежливо, режим был хотя и тюремный, но сносный. Обвиняли их главным образом в том, что они читали и обсуждали запрещенное "Письмо к Гоголю", написанное Белинским в связи с изданием гоголевской книги "Выбранные места из переписки с друзьями". Гоголь приветствовал идею монархического правления на Руси, выступал защитником устоявшихся отношений, видел Церковь союзником государя в воспитании русского народа в духе верности режиму. Белинский обличал правящий режим страстно и зло: Россия – это страна, где "люди торгуют людьми", где нет "никаких гарантий для личности", а "есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей", где Церковь "всегда была опорою кнута и угодницей деспотизма", а так называемая исконная религиозность русского народа – это скорее миф, чем правда.
Допросы вел сам Дубельт. Собственно, это были не столько допросы, сколько беседы и споры на мировоззренческие темы. Леонтий Васильевич выступал как оппонент-наставник: вразумлял, убеждал. И все оказалось далеко не бесполезно. На Достоевского произвела огромное впечатление глубина суждений Дубельта – умного (!) генерала политической полиции. Если коротко, то его суждения сводились к следующему:
1) жизнь действительно должна быть по-божески справедливой. Но это невозможно, пока народ не просвещен, а вот ежели дать ему образование, воспитать у него чувство чести и достоинства, то можно из "получеловека" сделать человека и только тогда дать ему свободу. Образование и воспитание – предтечи свободы;
2) еще неизвестно, будет ли просвещенный мужик землю пахать, не станет ли он рабом вредной идеи, не подастся ли "правду" искать;
3) политические споры (в частности, вокруг "Письма к Гоголю") ведут к заговору, а заговор – путь к беспорядкам, к хаосу. Но стремление к хаосу не есть свойство умных людей;
4) главная обязанность умного и честного человека – превыше всего любить свое Отечество, а значит, верно служить своему государю;
5) люди, погруженные целиком в мирские заботы, не ведают смысла жизни, не замечают посланий Всевышнего, обращенных к их душам. В этом – трагедия заблудших;
6) что Россия без царя, без православия? Ничто! Революции, перевороты – это чужое, это из Европы. У нас свой путь, российский.
Дубельт имел явную тягу к славянофильству, говорил иногда, как Гоголь. И Достоевский проникся его доводами (хотя и слышал их от жандармского генерала). Писатель и следственной комиссии заявление сделал под влиянием бесед с Дубельтом. Говорил, что сомневается в том, что тот, кто донес на него, может сказать, к кому – Белинскому или Гоголю – он более пристрастен. Говорил, что он всегда за Отечество, за то, чтобы жизнь улучшалась, но чтобы все это исходило от власти, без всяких переворотов и потрясений.
Вроде бы все осмыслил, все объяснил следственной комиссии – и вдруг удар [353] :
...
"Военный суд находит подсудимого Достоевского виновным в том, что он, получив копию с преступного письма литератора Белинского, читал это письмо в собраниях. Достоевский был у подсудимого Спешнева во время чтения возмутительного сочинения поручика Григорьева под названием "Солдатская беседа". А потому военный суд приговорил сего отставного инженер-поручика Достоевского за недонесение… лишить чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием".
Решение суда повергло Достоевского в шок. Мир стал черным и был таким до момента исполнения приговора.
Но свершилось чудо. Царь вынес окончательный вердикт: "Каторжные работы на четыре года, а потом рядовым" и сделал иезуитское воспитательное примечание: "Объявить помилование лишь в ту минуту, когда все уже будет готово к исполнению казни".
Так и сделали. И ранним утром 22 декабря 1849 г. мир для Достоевского воскрес, наполнился красками и звуками.
Эти нервные потрясения создали такое эмоциональное напряжение, что все увещевательные речи Дубельта врезались в память намертво. Именно под впечатлением их споров Достоевский после возвращения с сибирской каторги стал убежденным православным монархистом, сознательным противником революции. Если внимательно вчитаться в его сочинения, письма и дневниковые записи, оценить его общественные инициативы, – за всем видится тень Дубельта.
Только-только отбыв наказание и вернувшись в Санкт-Петербург, Достоевский пишет Майкову (которого когда-то пытался увлечь идеей революции) [354] :
...
"Читал письмо Ваше и не понял главного. Я говорю о патриотизме, об русской идее, об чувстве долга, чести национальной – обо всем, о чем Вы с таким восторгом говорите. Но, друг мой! Неужели Вы были когда-нибудь иначе? Я всегда разделял именно эти же самые чувства и убеждения. Россия, долг, честь? – да! я всегда был истинно русский – говорю Вам откровенно… Да! Разделяю с Вами идею, что Европу и назначение ее окончит Россия. Для меня это давно было ясно".
Еще на поселении, когда Достоевский нес службу, командуя взводом в чине унтер-офицера, ночами он сочинял повесть "Село Степанчиково и его обитатели". Трудно писалось, еще сложнее было напечатать. М. Н. Катков в своем журнале "Русский вестник" не рискнул. Н. А. Некрасов в своем "Современнике" не решился. Наконец, согласился опубликовать А. А. Краевский в "Отечественных записках".
Что же такого страшного было в этой повести, что редакторы журналов почувствовали опасность? А то, что вывел там Достоевский в лице Фомы Фомича Опискина идеологического диктатора местного уровня – тип смешной и страшный. Лжепророк, одержимый фетишем социальных изменений, нахватавшийся идей безусловной свободы вкупе с патриотизмом, занялся просвещением местного люда. Ненавидя Россию, учил свободе, патриотизму, чтобы удовлетворить свое политическое тщеславие, проявить свою власть над душами, обманутыми и развращенными либеральными патриотическими речами. Народ, завороженный "ученой" наглостью, принимал проповедника за истинного учителя жизни.
Если исходить из суждения Дубельта, которое принимал и Достоевский, что образование и воспитание народа – условие свободы, то весь вопрос в том, кто будет заниматься этим образованием и воспитанием? Кто учителя? Если такие как Опискин, с их душевной черствостью, раздвоенностью, неискренностью, позерством, гипертрофированным самомнением и властолюбием, то это – развращение народа, будто бы предупреждает этой повестью Достоевский. Не потому ли она так напугала просвещенных редакторов ведущих литературных журналов России?
Диалог с Дубельтом Достоевский продолжил, когда сочинял текст объявления о подписке на свой журнал "Время". Основная идея журнала – утверждение в общественном сознании нового пути государственного развития, основанного на решении крестьянского вопроса. Отмену крепостного права Достоевский считал социальным переворотом огромного значения. Поэтому в обращении к подписчикам он не забывает подчеркнуть: "Этот переворот есть слияние образованности и ее представителей с началом народным и приобщение всего великого русского народа ко всем элементам нашей текущей жизни". А ведь еще за десять лет до того Дубельт внушал Достоевскому: "Жизнь действительно должна быть по-божески справедливой. Но это невозможно, пока народ не просвещен, а вот ежели дать ему образование… и только тогда дать ему свободу".
Дубельт утверждал: "У нас свой путь, российский", а Достоевский развивает его мысль: "Мы знаем теперь… что мы не в состоянии втиснуть себя в одну из западных форм жизни, выжитых и выработанных Европою из собственных своих начал… Мы убедились наконец, что мы тоже отдельная национальность, в высшей степени самобытная, и что наша задача – создать себе новую форму, нашу собственную, родную, взятую из почвы нашей, взятую из народного духа и из народных начал…" И добавляет как заклинание: "Первый и главный шаг здесь – распространение образования усиленное" [355] .
Весной 1870 г. Достоевский прочитал в газете сообщение из Москвы: "В Разумовском, в Петровской академии, найден убитым студент Иванов. Подробности злодейства страшны. Ноги окутаны башлыком, в который наложены кирпичи… Он был стипендиатом Академии, наибольшую часть денег отдавал своей матери и сестре". Потом стали известны подробности. Оказывается, известный революционер М. А. Бакунин и его ближайший сподвижник студент С. Г. Нечаев создали в Москве террористическую организацию "Народная расправа". Эмблемой ее они выбрали изображение топора.
А за несколько лет до этого Бакунин, живший в Швейцарии, составил программу тайного революционного общества "Интернациональное братство". Под ее влиянием Нечаев сочинил "Катехизис революционера" – программу действий. Для начала надо создать террористические "пятерки" (из них и состояла "Народная расправа"). Тот, кто повязал себя с "пятеркой", давал обет служить делу страшного и беспощадного разрушения. "Народная расправа" должна была заняться подготовкой политического переворота, спровоцировав вначале недовольство масс. А студент И. И. Иванов, член организации, выступил против такого плана. Его спор с Нечаевым кончился плохо: Иванова тайным решением "приговорили" – убили, а тело бросили в прорубь, привязав к ногам кирпичи.
Эта история потрясла Достоевского. Будто все вернулось на двадцать с лишним лет назад. Вспомнился Спешнев, его прожектерская программа вооруженного переворота силами все тех же "пятерок". Как бы сложилась судьба писателя, если бы агенты Дубельта не остановили его движение к политическому террору? Достоевский признается: "…Нечаевым, вероятно, я бы не смог сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может, и мог бы… во дни моей юности" [356] .
Размышления о страшной истории со студентом Ивановым вызвали желание высказаться, покаяться перед миром. Сначала Достоевский думал о политическом памфлете, но чем больше размышлял, тем все ясней становилось, что надо писать роман-покаяние, роман-предупреждение, роман о возможной (и, слава богу, несостоявшейся) своей судьбе.
Он назвал его "Бесы". Действующие лица, все эти бесы, списаны во многом с реальных людей: Нечаев превратился в Петра Верховенского, студент Иванов – в Шатова (Шатов ищет новый смысл жизни, но "шатается" в своих умозаключениях). Есть еще старший Верховенский, отец Петра. Его образ должен показать разное понимание отцами и детьми проблемы нигилизма, от которого все зло (не зря Третье отделение выразило И. С. Тургеневу благодарность за создание непривлекательного образа революционера-нигилиста Базарова).
Идею нигилизма Достоевский преобразует в идею бесовства, когда под маской борьбы за человека, за справедливость, за грядущий лучший мир осуществляется всеобщее разрушение и разложение. В конечном счете всякая "бесовщина" оборачивается кровью.
Но кто главный носитель идеи бесовства, главный идеолог? Бакунин? Да. Но есть фигура более знакомая – Спешнев. Бакунин плюс Спешнев – и готов обобщенный тип идеолога. Достоевский назвал его Ставрогиным. Вокруг него и вихрится вся "бесовщина". Разоблачая сущность Ставрогина, писатель, по сути, разоблачал того Достоевского, который в молодости был готов идти за Спешневым "в революцию".
Финал этой бесовской драмы поистине трагикомичный – идеолог Ставрогин вешается, перед этим жирно намылив мылом заранее припасенный шелковый шнурок. По вскрытии трупа медики "отвергли помешательство" идеолога.
Романом "Бесы" Дубельт был бы доволен (как довольна была политическая полиция романами И. С. Тургенева "Отцы и дети" и И. А. Гончарова "Обрыв", в которых непривлекательны образы революционно настроенных героев – Базарова и Волохова) [357] . Предупреждение "бесовщины" соответствует его взглядам, да и задачам спецслужб вообще. Дубельту особо понравилось бы то, что должен быть наказан тот, кто готов пожертвовать человеческими судьбами, жизнями ради воплощения своих бредовых социальных теорий по переустройству мира.
ПОЛИЦЕЙСКИЙ ЧИНОВНИК ЗУБАТОВ – ОРГАНИЗАТОР РАБОЧЕГО ДВИЖЕНИЯ
В первых числах января 1900 г. начальник Московского охранного отделения С. В. Зубатов отправил начальству докладную записку, в которой писал, что идеи социал-демократов половина рабочих вообще понять не может в силу своей крестьянской неразвитости. Поэтому жандармское управление предлагает им не связанный с опасностью попасть под удар полиции легальный путь к улучшению их экономического положения.
Заручившись поддержкой московского генерал-губернатора, великого князя Сергея Александровича, Зубатов начал свой новаторский эксперимент. Первый легальный рабочий кружок создали в пригороде, в Люберцах. А в Москве появился Совет рабочих механического производства. Им руководил токарь одного из механических заводов "Братья Бромлей" Слепов, человек грамотный и энергичный, из числа "народных" помощников Зубатова. Один за другим создавались в Москве рабочие кружки и клубы. Там, сидя за чаем, пели песни, ругали заводские порядки и слушали либеральных профессоров, читавших рабочим лекции. В них говорилось о социальном мире, т. е. об установлении "в промышленных классах" мира и согласия вместо борьбы и раздора.
Хорошее тогда получалось сотрудничество охранки и либеральной профессуры. Ученые просвещали пролетариев, а в охранном отделении по воскресеньям жандармские офицеры принимали рабочих. Беседовали, разъясняли непонятное, давали ход их заявлениям и жалобам. Заводчики и фабриканты изумлялись: в кои-то времена политическая полиция лезет с советами, предостерегает, вступается за какого-то слесаря. Движение росло. Рабочая аристократия Москвы отошла от социалистов с их классовой борьбой.
Спустя десятилетия появится немало теоретиков человеческих отношений: М. Фоллетт, Э. Мэйо, Д. Макгрегор, Д. Карнеги и др. Во всех современных пособиях по "паблик рилейшнз" говорится о способах взаимодействия людей внутри компаний и фирм, о том, как установить гармоничные отношения между хозяевами и работниками. Лидеры крупнейших корпораций "IBM", "Sony", "General Motors" и др. рассказывают о системе взаимоотношений работников во имя процветания промышленных империй и о технологии снятия конфликтов. Но мало кто сегодня помнит, что у истоков этой технологии стоял российский полицейский чиновник Зубатов.