- Говоришь, воевал в Корее? Ну, знаешь, Корея - это совсем другое, - уже миролюбиво, медленно выговаривая каждое слово, сказал он. - В Корее воевал мой брат, он мне рассказывал, как там было. А наш отец воевал в Германии. Я теперь думаю, что мой старик не имеет и представления о настоящей войне.
- Как вас зовут, капитан? А то как-то неудобно разговаривать, не зная имени собеседника.
- Пит. Питер Саймон из Покателло, штат Айдахо, - сообщил он.
- А меня можешь называть Джон. Джон Кэмпбэлл, округ Вашингтон, - на ходу придумал Макрейтон. - Коктейль? Виски?
- Спасибо, Джон, - уже спокойно сказал капитан, - предпочитаю виски. Но следующая порция за мной, Джон.
- Хорошо, - генерал заказал виски и пригласил капитана за пустой столик рядом с баром.
- Извини, Джон, что я так накинулся на тебя. Ты прав, нервы не железные. А во Вьетнаме, даже будь они железные, не долго бы выдержали.
Генерал не обращал внимания на фамильярность капитана, ему хотелось получить информацию из первых рук о настроении военных, которыми ему предстоит командовать.
- Что, Пит, действительно трудно приходится там, во Вьетнаме?
- Сказать трудно значит сказать не всю правду. Невыносимо. Невыносимо, - произнес он, ударив ребром ладони по мраморному столику.
- Но ты же военный человек, Пит. Разве ты готовился к легкой жизни?
- Эх, Джон, как ты не поймешь, что ни один военный и подумать не мог, в какую переделку нас втянут. Ты знаешь, что мы там наделали? Когда я думаю, что мне снова возвращаться во Вьетнам, мне кажется, что я сойду с ума раньше, чем сяду в самолет. Понимаешь, Джон, Вьетконг воюет с нами, нас убивает и калечит, а мы убиваем всех подряд, без разбору. Убиваем, конечно, и солдат Вьетконга, не без этого, но больше убиваем тех, кто никогда и оружия-то не держал в руках.
- А не кажется тебе, Пит, что ты замахиваешься на самые высокие наши принципы? - попробовал генерал сбить направление мыслей собеседника.
- Принципы?! К черту тебя с твоими принципами. Много ты в них понимаешь. Одень вот мою шкуру да полезай в болото, тогда поймешь свои принципы лучше.
- Ты, наверное, неправильно меня понял, Пит, - Макрейтон решил смягчить тон, чтобы получше узнать направление мыслей капитана, - я имел в виду, что не следует жаловаться на судьбу, а принимать ее такой, какой дал ее всевышний.
- А мне, Джон, совсем не хочется лишать себя хоть маленькой слабости. Скажи, почему это может жаловаться на судьбу какой-нибудь мешок с деньгами, когда проигрывает на бирже, а тот, кто по его вине проигрывает свою жизнь, жаловаться на эту даму не может? Я видел столько смертей и крови, что не жаловаться, а проклинать судьбу должен.
- За твою счастливую судьбу, капитан, - мягко сказал Макрейтон, поднимая стакан. - За твое благополучие. Война, Пит, - добавил он, - всегда связана со смертью и кровью. Бескровных войн не бывает.
- Это верно. Только кто мы такие, чтобы быть там? По какому праву мы там? Мы что - боги, чтобы решать, кому как жить и кому как молиться? - спрашивал капитан. - Что у нас, дома мало забот?
Макрейтон заметил, что к разговору прислушиваются и другие офицеры. И, судя по выражению на их лицах, они целиком на стороне его собеседника.
- Может быть, ты считаешь, что мы зря впутались в эту историю? - спросил генерал, ожидая, что на этот немного провокационный вопрос офицер ответит отрицательно.
Однако он не ответил. Поднял стакан с виски, посмотрел его на свет и сделал несколько небольших глотков. А потом с глубокой тоской в голосе проговорил:
- Эх, Джон, если бы ты знал, сколько моих знакомых ребят нашли свою смерть там. Ребят, которых я знал со школьной скамьи. Их послали во Вьетнам, а на родину отправили в гробах. За что, во имя чего?
- Мы помогаем нашим союзникам отстоять идеалы свободы и демократии, - произнося эти слова, генерал понял, что с такими парнями, как этот уставший и издерганный офицер, так говорить неприлично. И ответ капитана не заставил себя ждать.
- Да наплевать нашим, как ты говоришь, союзникам на эту войну, солдатам, я имею в виду. Знаешь, как они воюют? Заберутся куда-нибудь в укромное местечко и отсиживаются, если нет поблизости наших советников, а потом возвращаются в расположение части и докладывают, что убили много вьетконговцев. Они даже не забывают израсходовать запас патронов и гранат, чтоб все выглядело натурально. А что творится в Сайгоне? Прилетишь туда, сам увидишь. Наш полковник рассказывал, что там все прогнило, министры и президенты всех мастей ведут войну только между собой, кто больше заграбастает наших долларов.
Капитан говорил искренне и возмущенно. "Впрочем, - подумал генерал, - о разложении сайгонской верхушки постоянно идут сообщения и из посольства, и от военных".
- Это омерзительная война, - прервал его размышления другой офицер. - Сказать правду? Иногда мне жить не хочется, потому что я стал частью этой войны. И поэтому я ее ненавижу. А иногда и самого себя.
- Что же нам делать в таком случае? - спросил Макрейтон.
Но ответил на его вопрос майор из-за соседнего столика:
- Убираться оттуда, убираться куда угодно, хоть к черту! Надо кончать с этой войной, дорогой сэр, прекратить губить наших парней. Это самое лучшее, что может сделать наше правительство.
Спор стал беспорядочным, тяжким, и генерал, сославшись на то, что ему надо рано вставать, поблагодарил офицеров и вышел из клуба в мрачном настроении.
Об этом он и рассказал командующему.
- Хочется верить, Крейтон, что такое настроение лишь у небольшой части наших военных. Может быть, я встретился с очень уставшими людьми, на долю которых выпали тяжелые испытания.
- Вполне возможно, Джек, - медленно произнес Абрамс, вспомнив разговор с полковником Мэрфи. - Наша задача трудная. Поэтому я попрошу тебя, Джек, не откладывая, изучить вопрос, составить четкий график смены частей, стоящих на самых острых участках. Нельзя допускать, чтобы одни все время были в пекле боев, а другие в тылу. Тяжелые нагрузки надо распределять равномерно на всех, не создавать для кого-то более легкую жизнь. Побеседуй на эту тему с полковником Мэрфи из ЦРУ, совет его может быть полезен.
- Хорошо, господин командующий, - перешел на официальный тон Макрейтон, - я займусь этим сразу же.
Через три дня Крейтон Абрамс предпринял поездку по напряженным участкам. Вашингтон в самой решительной форме требовал добиться крутого перелома, ощутимых побед над Вьетконгом. Командующий понимал, что победы, как хорошие козыри при игре в бридж, будут нужны на переговорах в Париже.
Первым пунктом, который он выбрал для посещения, был город Плейку, где находилась одна из важнейших военно-воздушных баз, державшая под постоянными ударами большой район, контролируемый Вьетконгом. По донесениям выходило, что здесь Вьетконг несет тяжелые потери.
Выйдя из самолета, Абрамс увидел у взлетной полосы солдат, разлегшихся на выжженной солнцем траве. Два дня назад вертолеты буквально вытаскивали их из безвыходного положения. Это был батальон 4-й пехотной дивизии. Командующий в сопровождении встречающих его генералов и офицеров направился к палатке, около которой стоял с белозубой улыбкой, хорошо выбритый высокий майор со значком выпускника военной академии Уэст-Пойнт.
- Я вижу, у вас хорошее настроение, майор, - обратился генерал.
Майор подтянулся, одернул униформу, поправил галстук, щелкнул каблуками.
- Да, сэр, - произнес майор. Он не знал в лицо командующего, подумал, что это кто-нибудь из проверяющих, они всегда налетают, когда часть выходит из боя.
- Есть повод для такого настроения?
- Конечно, сэр. Мы выбрались из гиблого места, отправляемся отдыхать. А это очень хороший повод, чтобы жизнь снова показалась прекрасной.
- Ваша должность, майор?
- Был командиром "Нью-йоркской" роты, сэр, вон она разлеглась на траве, а когда убили командира батальона, назначен на его место. Правда, временно исполняющим обязанности. Пока нет приказа штаба.
Абрамс, посмотрев на четыре полоски орденских ленточек, заметил, обращаясь к стоящему рядом командиру дивизии:
- Надеюсь, что такой заслуженный офицер достоин быть командиром, не временно исполняющим.
- Конечно, господин командующий, - ответил тот, - мы послали вам представление на присвоение майору очередного воинского звания.
Майор вытянулся в струнку, поняв, с кем удостоен чести разговаривать.
- Это правильно, генерал, - и снова к майору: - Как настроение в батальоне, майор?
- Вы хотите, господин командующий, чтобы я сказал правду?
- Конечно, майор. Разве от вас требует кто-нибудь розовых донесений?
Майор не ответил на прямо поставленный вопрос.
- Так вот, если говорить правду, то настроение не очень высокое, но оно, надеюсь, поднимется после отдыха. Солдаты измотаны. За десять месяцев было много тяжелых боев, много потерь. Люди переболели малярией и дизентерией, их руки изрезаны острой, как бритва, травой джунглей. Приехали во Вьетнам заработать, но многие не рады заработкам. В этой дьявольской жаре они скучают о снеге, мечтают о пляже и ванне. Да, вы, господин командующий, поговорите с солдатами, они вам сами все расскажут.
Абрамс направился к солдатам. Кто-то из них встал, другие сели, но большинство осталось лежать. Их внешний вид произвел на командующего неприятное впечатление: грязные, неопрятные, со ссадинами и незаживающими небольшими ранками на руках и лицах.
- Ну как, герои, страшно было под пулями Вьетконга? - спросил генерал высокого солдата с двумя медалями - "Пурпурное сердце" за ранение и "Бронзовая звезда" с начальной буквой слова "доблесть".
- Страшна не та пуля, господин генерал, которая адресована тебе, ты ее не услышишь, а другая, которая отправлена to whom it may concern, - спокойно проговорил солдат. - А они жужжат, как слепни в жаркую погоду. Эти-то и действуют больше всего на психику. Все время ожидаешь, что вопьется в тебя.
Рядом с этим солдатом на мешке с песком сидел худой курчавый парень, у него шесть боевых медалей.
- А что ты думаешь, герой? - обратился к нему генерал.
Парень медленно поднялся.
- Ей-богу, не знаю, - проговорил он со вздохом. - Посмотрите на это место, господин генерал, нужно оно кому-нибудь там, дома? - он махнул рукой за спину, где, по его мнению, была Америка. - Здесь ребята гибнут, каждый день гибнут. Есть кому-нибудь дело до этого? Вот я пробыл тут десять месяцев, получил ранение, сто раз мог погибнуть. На кой черт все это нужно? Мне, во всяком случае, не нужно.
- Пулеметчик Ричардс, - вставил командир батальона, - представлен к награде "Почетная медаль конгресса".
- Она пригодилась бы мне, если бы я оказался дома. Только ведь никто не знает, выберусь ли я отсюда, - отозвался солдат. - Унести бы отсюда ноги подобру-поздорову - вот это была бы награда.
На взлетную полосу с воем сирен подкатывают сразу три машины и направляются к санитарному самолету. Раненых выносят на носилках и поднимают по трапу в самолет, напоминающий внутри пульмановский вагон с койками. Слышны стоны, ругань, бессвязное бормотание. Врач в форме капитана проверяет, надежно ли закреплены носилки, не сорвутся ли с крючьев брезентовые койки. В самолет вносят огромного солдата-негра, и врач, закрепляя у него над головой бутыль для переливания крови, пытается шутить:
- Ну, Джим, и доставил ты хлопот санитарам. Тебя не на носилках, а на автопогрузчике надо было поднимать.
Солдат делает попытку ответить улыбкой на шутку, но вместо улыбки лицо искажает боль.
- Не дай вам бог, капитан, оказаться в моем положении, - хрипит он. - Впрочем, там, где мы были, вам делать нечего.
Последним вносят совсем молодого парнишку. Он лежит на боку, скорчившись, подтянув колени к животу. На глазах толстая повязка. Он уже никогда не увидит ни зеленой травы, ни лица матери, ни солнца над головой.
- Господин командующий, - говорит командир дивизии, - не заглянете ли в полевой госпиталь? Всего в трех-четырех милях отсюда. Палаточный госпиталь. Заодно вручите лично боевые награды раненым. Им будет приятно, и произведет хорошее впечатление на всех солдат.
Командующий молча кивает головой и направляется к машине.
Но скоро Абрамс пожалел, что согласился на необдуманный шаг: командир дивизии навязал ему неприятную миссию - вручить награды четырем солдатам с ампутированными ногами. Врач-хирург, встретивший командующего, начал объяснять состояние раненых:
- Множественные ранения - в лицо, в руки, в ноги - состояние скверное. Бог мой, до чего они плохи. До приезда сюда я и представления но имел, что это будет так выглядеть.
Генерал бросил на него суровый, осуждающий взгляд, и врач, смутившись, умолк.
- Вы тоже здесь, святой отец? - проговорил Абрамс, заметив капеллана с расстроенным лицом.
- Да, господин генерал, многие из этих ребят впервые за много месяцев видят священника. Когда видишь этих раненых, хочется не просить, а кричать богу о помощи. Это ужасно, ужасно! Бывают дни, когда весь пол залит кровью. Врачи и санитары работают без отдыха. Иногда кажется, что они ненавидят свою работу. Кому приятно видеть искалеченными совсем молодых ребят? Это ужасно, ужасно! - снова повторил капеллан. - Вы извините, господин генерал, мне нужно идти, сейчас будут служить панихиду по четырем умершим.
Командующий прибыл в штаб базы глубоко задумчивым, молчаливым, и было видно, что увиденное и услышанное угнетающе подействовало на него, хотя в разговоре он был по-прежнему корректен, спокоен, внимательно выслушивал генералов и офицеров, быстро схватывал их мысли, отдавал четкие и взвешенные указания. Однако испытания его на этом не кончились. Вечером офицеры штаба военного гарнизона встретились в дружеской, если не учитывать разницы служебного положения собравшихся, обстановке. Были тосты за командующего, который найдет путь к победе, за американских парней, несущих свою нелегкую миссию на передовых позициях, за нового президента и за то, чтобы через какое-то время ветеранов вьетнамской кампании триумфально, как победителей в древнем Риме, встретила благодарная Америка.
Абрамс, навсегда сохранивший уважение к молодым офицерам, и особенно к таким, как здесь, уже познавшим, что такое война, оказался в центре большой группы лейтенантов и капитанов, завел с ними неофициальную беседу, стараясь понять настроение и состояние духа этих молодых людей, сразу после офицерских училищ вступивших на тернистую тропу войны.
- Вот вас послала сюда Америка, - говорил генерал офицерам, - чтобы вы несли наши идеалы, чтобы с оружием в руках - противостояли натиску коммунизма. По долгу молодости вы должны быть наблюдательны, замечать и хорошее, и плохое, что надо развивать или из чего надо делать выводы. Я слышал много об этой стране и ее людях, многое читал в официальных донесениях, разговаривал, сегодня в том числе, с генералами и солдатами, даже с армейским капелланом. Впечатление, признаюсь вам, эти разговоры оставили самое противоречивое, больше пасмурное, чем ясное. А вы что думаете? Вот вы, например, - указал генерал на лейтенанта, сидящего напротив него. - Что вы можете сказать, например, об отношении вьетнамцев к нам, американцам, и к нашей стране?
- Может быть, господин командующий, указав на меня, вы сделали не самый лучший выбор. Я знаю вьетнамский язык и два года работал по программе "умиротворения" вьетнамской деревни. А это не самая лучшая точка, с которой можно судить о проблеме. Мы строили "стратегические деревни", отрывая гражданское население от влияния Вьетконга. Все было: и казни, и расстрелы, и карательные акции в крупных масштабах.
- Это тоже неплохой наблюдательный пункт, лейтенант. Самый острый.
- Острее некуда, сэр, это верно. И если судить с этого пункта, то я вам должен сказать, что они нас ненавидят! Они всегда улыбаются, очень вежливы и следят за тем, чтобы не сказать лишнего. Но, бог мой, как они нас ненавидят! Я был свидетелем, когда даже южновьетнамский офицер, - правда, он был сильно пьян - во всеуслышание распространялся, что гордится своими соотечественниками, которые бьют американцев. Друзья стали уговаривать его: "Тише, говорят, ты же восхищаешься Вьетконгом". "Ну и что? - еще громче стал кричать он. - Они тоже вьетнамцы, как и мы, и они показали американцам, что мы не дети".
- Отношения наши с союзниками, - вступил в разговор другой офицер, - очень испортились в последний год. Они нам не доверяют. Американцы, говорят они, потешаются над вьетнамцами, над полицией, армией и правительством, янки грубы, заносчивы и бесчувственны. И знаете, господин командующий, не только наши солдаты, но и многие офицеры дают для такого настроения достаточно пищи.
Оркестр заиграл "Гимн любви", одну из популярных мелодий среди военных во Вьетнаме. Разговор на какое-то время оборвался. Кое-кто стал подпевать, кто-то выбивал мелодию на крышке стола.
Музыка кончилась, и лейтенант, с которым начал беседу командующий, как бы подвел итог:
- Здесь, господин командующий, нет ничего прочного, все зыбко и неустойчиво. Только одно постоянно: чувство, что живешь, работаешь и воюешь во враждебной обстановке. Вьетнамцы, - может, среди высокопоставленных деятелей другая картина, не знаю, - ведут себя так, что не остается никаких сомнений, что они ждут не дождутся, когда мы уберемся из их страны.
- Что ж, - мрачно проговорил, поднимаясь из-за стола, Абрамс, - я думал, что вы - цвет нашей армии и ее будущее - развеете мои опасения, а вы их усилили.
Когда Абрамс отошел к столу, где сидели штабные генералы, кто-то из офицеров сказал:
- А жернова войны перемалывают нас. Мы потеряли уже тридцать тысяч человек. А сколько искалеченных? Хочется знать, сжимаются ли сердца у американцев там, дома, когда они слушают сообщения из Вьетнама? Или это проходит, не задевая сознания? Вот недавно убили моего дружка, с которым мы в детстве вместе играли в войну. Разве мы могли думать, какую войну готовит нам судьба? А ему оставалось дослужить всего три недели. Их-то ему и не хватило, чтобы вернуться домой и рассказать о войне своим будущим детям и внукам, чтобы ночью, просыпаясь от кошмара, облегченно вздохнуть, поняв, что это только сон. Нет, наверное, никому из нас память о Вьетнаме не даст спокойно спать. Даже много лет спустя.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В ноябре ушедшего 1968 года по многим городам Западной Европы прошли массовые митинги. Колонны с лозунгами: "Американцы, кончайте жевать резинку, начинайте говорить внятно!", "Прекратите двуличную политику, кончайте войну во Вьетнаме!" - скапливались у американских посольств и часами стояли под окнами, через решетки ограды забрасывали дворы петициями, письмами, требовали встречи с представителями посольств, чтобы высказать им все, что думают в Европе об их политике во Вьетнаме.