В рамках первой позиции, господствующей сегодня на Западе и представляющей нацизм и Холокост исключительной и уникальной фазой Истории, явно или неявно утверждается новая форма морали и религии, ущемляющая религию как веру и духовную помощь, необходимую человеку. В то же время вновь законными становятся наивные мнения о превосходстве "белого человека" и западной цивилизации над всеми остальными культурами, религиями и ценностными системами. Действительно, в рамках этого мировоззрения только западные люди достигли высшей стадии нравственности, поскольку прошли через покаяние после резни Второй мировой войны, покаяние, определённое постоянным разоблачением Холокоста, а также тем, что была достигнута "высшая стадия" демократии, которая отныне закрыла путь войне и насилию между государствами, в былые времена вступавшими в жестокие поединки. Поэтому разоблачения расизма постепенно выходят из моды, ограничиваясь одними лишь разоблачениями антисемитизма и антисионизма, которые теперь систематически отождествляются друг с другом. Пусть даже этот антисионизм проповедуется самими евреями, отстаивающими гуманистическую этику, отвергающую насилие, применяемое государством Израиль к палестинцам, или же являющимися сторонниками определённых аргументов самой иудейской теологии, одно из течений которой полагает, что возвращение в Обетованную землю не может быть результатом человеческой воли, представляясь проявлением исключительно воли божественной.
Конечно, разоблачение антисемитизма должно оставаться долгом каждого, но насколько же более действенным оно стало бы, если бы вписалось в более глубокую проблематику сложных отношений насилия, морали, религии и политики в европейской сфере. В течение пяти последних столетий европейские нации, идущие по пути технического и научного прогресса, глубоких философских и политических рефлексий, породили сильнейшее стремление к установлению всеобщих ценностей, которое распространилось на весь мир; но также они запустили циклы смертоносного насилия. Именно от этой рефлексии уклоняются новые традиционалистские и консервативные, даже эссенциалистские идеологи, зачастую – перебежчики из светских идеологий гуманистического, марксистского или либерального типа, которые считают себя новыми стражами храма, в котором славится новый порядок мультикультурной глобализации, проводимой по англосаксонским лекалам. Язвительно изобличая революционные и прогрессистские мифы, они столь же страстно фабрикуют новые мифы о возвращении религиозности и традиции. Поставленная Лео Штраусом дилемма рациональности "возврата в Иерусалим", то есть подчинения божественному закону, и рациональности возврата к политическому разуму древних греков, о которой мы упоминали в первой главе, затмила рациональность закона, вышедшего из концепций Французской революции, всё больше оспариваемой различными практиками, отрицающими всеобщее равенство перед законом как внутри государств, так и на международном уровне. Искажение достаточно сложных произведений Лео Штрауса становится при этом элементом весьма действенной легитимации той контрмифологии, которая куётся на наших глазах, становясь отныне основой для новых декораций.
Быть может, стоит снова обратиться к Ханне Арендт, чтобы попытаться понять это вырождение идеалов, носителем которым была великая европейская культура XVIII и XIX веков. В её эссе "О революции", которое мы уже цитировали в начале наших размышлений, это вырождение убедительным и ясным образом связывается с несколькими существенными причинами, проявившимися в США. К ним, в частности, как мы уже говорили, относятся "неспособность вспомнить" о своей собственной революции, так же как "неприязнь к концептуальной мысли" и готовность Америки "заимствовать и возводить в ранг откровения практически любую идею, которую не "закат запада", но распад европейской политической системы после Первой мировой войны вынес на авансцену интеллектуальной жизни, сколь бы нелепой и вычурной она ни была".
Любопытно то, что именно эту неприязнь к абстрактному мышлению мы находим у Фюре и его традиционалистских и антиреволюционных предшественников (см. выше главу 1), которые стремятся рассматривать его в качестве пагубного последствия Французской революции. Тогда как Ханна Арендт не колеблясь заявляет, опровергая все доказательства фабрикантов традиционалистских контрмифов: "Как уже указывалось ранее, по моему мнению, эта утрата "чистого" теоретического интереса к политическим вопросам была не "гением" американской истории, а напротив, основной причиной того, почему Американская революция не принесла в мировую политику ожидаемых плодов. Вдобавок к этому мы склонны считать, что чрезмерный интерес, проявленный европейскими мыслителями и философами к Французской революции, невзирая на её трагическую развязку, способствовал её рекламе во всем мире. К неспособности послереволюционной мысли извлекать из прошлого необходимые уроки и восходит провал в исторической памяти Америки".
Арендт, спасшаяся от нацизма и ставшая крупнейшим немецким философом, критикует также и израильскую политику, дистанцируясь от сионизма. Она отлично понимала и США, где она начала строить свою жизнь заново и преподавать. Поэтому никак нельзя считать легковесным её анализ механизмов этого монументального исторического забвения, поразившего американскую интеллигенцию, отказавшуюся от собственной революции, которая была заменена англосаксонским утилитаризмом и функционализмом, "притянутыми за волосы теориями" или "вычурными понятиями". Её анализ общемировой роли США сегодня становится как никогда раньше актуальным и рельефным. Однако, её многостороннее творчество, в значительной мере ещё малоизученное, не занимает интеллектуальной авансцены исторической рефлексии, обращенной на крупнейшие проблемы политической философии, отразившиеся резкой болью в столкнувшемся с ними XXI веке.
В почете сегодня работы Лео Штрауса, который ограничивает нас извращенной дилеммой выбора из двух взаимоисключающих альтернатив: подчинения божественному закону Откровения и подчинения философскому разуму. Как будто бы не было возможным различить веру и потребность в трансценденции, с одной стороны, и ситуации, которые всегда навязываются теми, кто применяет божественный закон для основания города, с другой. Как будто бы, несмотря на многие века практического существования трёх разных форм монотеизма вместе с их бессчетными внутренними спорами, нам всё ещё запрещалось заниматься символическим чтением религиозных текстов, данных в "Откровении". По мере развертывания Истории это чтение всё больше скрывалось в христианском гностицизме или мистицизме, в еврейской Каббале и в мусульманском суфизме, уклоняясь от буквального прочтения текстов, прочтения первого уровня. Все усилия европейских гуманистов, от Эразма до Декарта и Спинозы будут направлены именно на то, чтобы помочь нам отстраниться от такого буквального чтения; тогда как современный гуманизм и революции, возникшие из него, попытаются дать Европе новое основание, столь тщательно исследованное Арендт.
Сегодня разгорается война мифологий, которые, с одной стороны, стремятся разрушить основания, а с другой – построить их заново, а параллельно с ней мы наблюдаем опасный всплеск цивилизационного фанатизма и различных видов фундаментализма – христианского, иудейского и мусульманского, которые запускаются в оборот в гротескном процессе расшатывания политических и социально-экономических систем, подвергающихся "глобализации", особенно если это общества монотеистические.
Как мы увидим в следующей главе, именно это обращение к религиозности в политическом пространстве, которое, как мы поняли, не было свёрнуто и не осталось в прошлом как свойство колониальной эры или холодной войны, обостряет собственно религиозный кризис, с которым на пороге XXI века сталкиваются все три монотеизма. Без этой рефлексии мы не сможем восстановить порядок в нашем языке, в способах понимания и проектирования мира, в котором стремление к универсальному смогло бы уйти от этого театра теней прошлого, и где найти свободу, равенство и братство сегодня сложнее, чем когда бы то ни было раньше. Проигранное на сей день пари всемогущего Запада, несмотря на насилие, которое он выносил в своём лоне, заключается именно в этом всеобщем мираже мультикультурной глобализации, которая низводит великие философские идеи и мораль европейской культуры до уровня идеологических памфлетов такого же непотребного качества, каким отличается литература, опирающаяся на идеи "войны цивилизаций" или "возвращения религиозности".
Не составляют ли просвещенный "космополитизм" философии Просвещения или же эссе Иммануила Канта, в которых он размышляет о всеобщем мире и которые послужили источником вдохновения для Лиги Наций, а потом и для ООН, другого, более прочного и более приемлемого основания для попыток создания всеобщей международной морали? Это мы увидим в последней главе и в заключении к этой книге, но перед этим нам следует изучить внутренние связи двух политических и религиозных кризисов, сотрясающих монотеистические общества.
5. Двойной, религиозный и политический, кризис в современных монотеистических обществах
На пороге XXI века религия и её авторитет оказались в центре споров, так же как проблема индивидуальной свободы, носителем которой себя считает Запад. Далеко не очевидно то, что может возникнуть новый порядок, который установит мир на всей планете в отсутствие какого-либо консенсуса по системе политических ценностей, способной организовать отношения между обществами и индивидуумами, между коллективным и индивидуальным, наконец, между различными формами власти и авторитета в мире, стремящемся к устойчивости, которой у него и ранее никогда не было.
Отметим, что эти вопросы, занимающие сегодня центральное место в европейском сознании, остаются чуждыми для всего остального мира. Хотя они, несомненно, могут затронуть общества арабского Ближнего Востока, турецкое или иранское общество, поскольку последние находятся в конфликтных отношениях с государством Израиль, этого нельзя сказать об Африке южнее Сахары, Индийском полуострове или о мире Дальнего Востока, где практикуются религии, совершенно чуждые и библейской культуре, и понятию Откровения, неотъемлемому от монотеистических религий.
Политическое использование религиозности как выражение кризиса, авторитета, в монотеистических религиях
Как мы уже видели, обращение к религиозности чаще всего выдаёт кризис легитимности политической власти. Но значительно реже выявляется кризис самой религиозности, который заставляет религиозную власть искать помощи у власти политической в надежде, что так она сможет справиться со своим собственным кризисом. Думается, этот двойной кризис поражает главным образом общества с монотеистической религиозной традицией, то есть исламский, христианский и иудейский мир, в котором религиозно-политическое напряжение постоянно усиливается, приводя к беспорядкам, разногласиям и зачастую насилию. Новая "философская мода", которая захватила наш культурный универсум и пытается в качестве доктринальной теории и новой идеологии закрепить легитимность этого беспорядка, – это, конечно, теория "войны цивилизаций", понимаемой в смысле войны религиозной и культурной. В этой теории главным конфликтом XXI века оказывается уже не столкновение больших национализмов, которое началось еще в XIX веке, а потом продолжилось и взорвалось в двух мировых войнах XX века; и не противостояние двух ведущих светских идеологий, либерального капитализма и социализма, которое получило выражение в холодной войне второй половины XX века. Главный конфликт, как утверждают, – тот, в котором противопоставляются друг другу иудео-христианский, либеральный, толерантный и открытый мир, носитель и светоч прогресса, и мир ислама – отсталый, авторитарный, воинственный и замкнутый в самом себе.
Действительно, внутри мира монотеистических обществ со всеми их вариациями и различиями, присутствующими в каждой из рассматриваемой групп (иудаистской, мусульманской или христианской), формируется особая, одновременно религиозная и политическая мораль, что приводит к упрощённой рационализации того сложного разлагающего воздействия, которое оказал модерн, и которое мы анализировали в предыдущих главах. Обращение к религиозности – будь то в иудаизме, исламе или новой цивилизационной идеологии иудео-христианства, – является, похоже, всего лишь следствием этого кризиса, новым, больше политическим, чем религиозным, этапом распада традиционной матрицы авторитета как внутри наций, так и в их внешних отношениях. Интенсивное политическое применение религии в рамках холодной войны, которое осуществлялось благодаря мобилизации польского католицизма, фундаменталистского саудовского и пакистанского ислама или же "израилизированного" иудаизма, привело, в конечном счёте, к обострению кризиса всех трёх монотеистических религий и, соответственно, к беспримерной политической путанице в восприятии новых беспорядков, возникающих в мире.
Возрождение террористических угроз, характерных для XIX века и приведших, особенно в России и на Балканах, к быстрому и кровопролитному распаду Югославии, войны в Афганистане и Ираке, рост власти США как единственного полюса морального, политического и военного авторитета в мире, при том, что США утверждают себя как нацию верующих: всё это весьма тревожные явления, выражающие двойной – религиозный и политический кризис – распространившийся среди монотеистических обществ. Общества, где господствуют религии, основанные на этике, аскезе и созерцании, например в Китае, на Индокитайском полуострове или в Японии, до сего момента оставались, похоже, невосприимчивы к этому злу. Индия, которая давно сумела приспособиться к религиозному плюрализму, в частности, сперва к плюрализму ведизма и буддизма, а затем ислама и индуизма, столкнулась с симптомами этого кризиса, но в весьма ограниченном масштабе – в них нашли выражение последствия откола Пакистана в 1947 году и пролонгация кризиса в Кашмире.
Впрочем, довольно трудно в анализе, которым мы здесь будем заниматься, отделить собственно религиозную составляющую кризиса от её многосторонних политических проявлений. И правда, всё дело именно в политическом использовании религиозности; последним из подтверждений этому является применение религиозности в период последних пятидесяти лет. Это применение, как мы увидим, обостряет кризис власти, вызванный крушением традиции и провоцирует беспорядочные, блуждающие изменения в способе выражения самой религиозной веры. И если эта линия развития особенно хорошо просматривается в мусульманской религии, не в меньшей мере присутствует она и в христианстве или иудаизме. Политическая составляющая отвечает за религиозный кризис и оставляет на нём свой глубокий отпечаток; в свою очередь религиозный кризис распространяется на политическую составляющую и влияет на политический кризис, определяя его в культурном, психологическом и социальном плане.
Как мы уже показывали в другой работе, библейский архетип (единственный бог, один пророк или мессия, Откровение всеобщего значения) оставил неизгладимый след на деятельности обществ, которые были подчинены той или иной версии монотеизма (иудаизму, христианству или исламу): разделение религиозного и политического, которое, как считали сторонники философии Просвещения и Французской революции, было полностью завершено к началу XX века (высшей точкой этого процесса можно считать французский закон 1905 года), оказалось иллюзией. В действительности, так называемые "секуляризированные" общества по-прежнему приводились в движение архетипом единого идеала, миссии, которая требует всемирного провозвестия, откровения философского или политического порядка, страстного поиска и открытия "обетованной земли".