А для Нольте большевистская революция станет главным катализатором нацизма, который "радикально" правеет, наблюдая подъём коммунизма и тоталитарные способы мобилизации, используемые советским государством как внутри самого себя, так и вовне своих границ. "Если фашистские движения, – утверждает он, – могли возникнуть лишь на территории либеральной системы, это вовсе не означает, что они сами по себе изначально являются выражением радикального протеста, который возможен на этой территории. Напротив, они всегда проявляются именно как ответ на этот радикальный протест и в начале они чаще всего стремятся защитить систему от атаки, перед которой государство бессильно. Не бывает фашизма без провокации со стороны большевизма". Кроме того, Нольте считает, что, хотя большевистские попытки захватить власть в Европе после революции 1917 года терпят неудачу, они "вызовут огромную симпатию к сопротивлению, противостоящему им, которое черпало силы в глубоких слоях общества, и, судя по всему, спасло государство. Без этой симпатии итальянский фашизм вряд ли смог бы пережить кризис Маттеотти, а пацифистские речи Гитлера не смогли бы найти слушателей".
Вопреки этому навязчивому мнению Нольте (под которым подписался и Франсуа Фюре, пусть с некоторыми оговорками, высказанными в их переписке, о которой мы упоминали в первой главе), Гитлером движет не столько страх перед большевизмом, сколько страх перед евреями, в которых он видит демонических изобретателей марксизма и большевизма. Величественный гегельянский синтез, философский и исторический, который попытался заново основать авторитет на примирении разума и религии, не смог гарантировать гражданский мир в самом сердце Европы – в Германии, стране великой философии и высокой музыкальной и литературной культуры, где рождается нацизм, которому удается утвердиться лишь благодаря другому, смертоносному, синтезу разнузданного расизма, выбравшего себе искупительную жертву, наконец-то опознанную в фигуре евреев, и потребности в восстановлении традиционного авторитета, которая характеризовала всю европейскую историю начиная с религиозных войн и католической Контрреформации.
Именно благодаря этой взрывоопасной – в силу своего предельно эмоционального характера – смеси нацизму удалось собрать вокруг себя все консервативные и традиционалистские мнения Европы и сделать из еврея легкую искупительную жертву, отвечающую за разрушительное влияние модерна. Этот синтез оказал магнетическое воздействие, мобилизуя значительные части европейского политического мира и заставляя нацистских правителей верить в то, что они могут запросто объединить Европу под своим владычеством. Сначала они развязали военную агрессию против стран либеральной демократии, надеясь подчинить их и объединить под своим управлением, прежде чем броситься на главного врага, большевистскую Россию. И как хорошо показал американский историк Арно Майер, именно затягивание войны с СССР как главного сражения привело осенью 1941 года к выработке нацистским руководством концепции "Окончательного решения", а потом и к ее реализации.
Видеть в нацизме всего лишь "чудовище", упавшее с неба или же родившееся из какого-то необычного казуса немецкой истории, или, что еще хуже, "оправдывать" нацизм большевизмом и сталинским безумием, – значит отказываться от сколько-нибудь серьёзной рефлексии нашей неспособности справиться с могущественными силами, которые определяли сложное историческое движение Европы на протяжении последних пяти веков, что, в свою очередь, ведет к отказу от искупления. Иссушающее дыхание этой истории проникло во все уголки мира, сея семена прогресса и изменений, которые прорастают сквозь вековую почву иных цивилизаций, но вместе с ними и семена новых войн, новых потрясений и нового насилия.
Война, мифологий и контрмифологий
Следовательно, дело здесь, вопреки всё более и более распространяющемуся мнению, вовсе не в философии Просвещения или светскости, и уж тем более не во Французской революции или марксизме. Ведь, так же как и в случае с религией, институционализация идеала, родившегося из системы объяснения мира, сталкивается с другим аспектом человеческой природы, с инстинктивной, почти биологической конкуренцией за власть, правление и возможность влияния на себе подобных. Современное государство европейского типа как высшая стадия "Разума" и "Духа", описанная Гегелем, вполне могло привести к мясорубке двух мировых войн, к антисемитскому и антибольшевистскому безумию нацистов. Но следует ли, имея дело с этими событиями, обвинять непременно идеологии, вышедшие из Французской революции и марксизма, представляя их источником любого террора и всякого насилия? Необходимо ли предполагать, что светский характер этих идеологий, которые отвернулись от институциализированной религии и вытеснили её на обочину политического порядка, имеет некую связь с новым отчуждением человека, даже с утратой им собственной идентичности и корней, и, соответственно, считать, что возвращение к религиозности – в смысле источника авторитета и, таким образом, основания – является необходимым противовесом?
Во всяком случае, именно так выглядит новая мифология, которая стремится навязать себя с 1970-х годов, мифология, чьи интеллектуальные источники мы пытаемся проследить. Как утверждает Жильбер Дюран, числящий себя специалистом по "мифодологии", науке о создании мифов, эта мифология к началу XXI века приобретает значительную власть. "Ведь какое-то время назад мы вступили, – пишет он, – под "мы" я имею в виду нашу западную цивилизацию, – в то, что можно назвать зоной высокого давления в воображении".
В точности как Фюре, который разоблачает традицию "мифологической" историографии Французской революции, приписываемой почти исключительно марксистским авторам, Дюран разоблачает запуск мифа, который он называет "прогрессистским", а ответственным за него он считает "позитивизм" XIX века (включая и промышленную религию Сен-Симона), который, по его словам, "парадоксальным образом представляет самого себя в качестве разрушителя мифа". Далее он добавляет: "Следовательно, здесь наблюдается некое выбивание "клина клином", поскольку для того, чтобы бороться с обскурантизмом эпохи мифа и "теологических" образов, акцент ставится на прогрессистскую мифологию, в которой царствует миф Прометея и где, главное, уже брезжит "светлое завтра" окончательной победы святого Духа". Наконец, он приходит к выводу: "Итак, мы видим пример вполне отчетливого возникновения мифа внутри идеологии, считающей себя демистифицирующей". Но разве этот автор не делает как раз то, в чем упрекает других, питая тот самый контрмиф, из-за которого Французская революция оказывается вроде бы истоком всех форм тоталитаризма, неся, таким образом, ответственность не только за всё фашистское насилие, но также за все большевистские и нацистские преступления?
Нисколько не задумываясь о происхождении своих собственных мотивов, Дюран задаётся вопросом об уклонении немецкого народа, столь культурного, что "Жермена де Сталь предлагала [его] в качестве образца и противопоставляла наполеоновскому варварству", причем формулирует этот вопрос в следующем виде: "Как этот народ смог броситься в объятья опереточной или, скорее, трагикомичной ремифологизации и, не брезгуя даже преступлениями, присягнуть на верность простецкой системе, изложенной в "Мифе XX века" Альфреда Розенберга?". И он тут же отвечает, ставя на одну доску нациста Альфреда Розенберга и аббата Сиеса (а также, видимо, Руссо, Монтескье и Вольтера): "Дело в том, что нацизм, как и Французская революция, подарил народу наивную, топорную коллекцию ритуалов и мифов, снабдил его неким протезом религиозности, от которой были отлучены как немец эпохи Kulturkampf, так и француз эпохи Просвещения". Неслучайно то, что через несколько страниц Дюран, прекрасно понимающий, что он сам является ангажированным и вполне активным деятелем перелицовки традиционалистской контрмифологии, без обиняков излагает свою идеологическую и философскую аксиому: "Запад, принося жертву демифологизирующим мифологиям позитивизма, утратил одновременно две высших инстанции – религиозную и политическую. Этим объясняется то, что в наших "современных" обществах заметна огромная нехватка, сильнейшее анархическое влечение ко всему чудесному, ко всем мечтаниям и всевозможным утопиям". Разумеется, революционные или гуманистические утопии века Просвещения остервенело разоблачаются этим автором и другими упомянутыми нами интеллектуалами в качестве источника современного тоталитаризма, а потому надо, конечно, прославить все утопии, мечты и запросы на чудо, которые исходят от вновь разочаровавшихся людей открывающегося тысячелетия! Под псевдонаучным введением в "мифодологию" мы снова обнаруживаем традиционалистскую антиреволюционную и антиутопистскую мифологию, которую желает воплотить в себе неоконсерватизм.
Однако все пагубные заблуждения Церкви, как Восточной, так и Западной, как католиков, так и протестантов, не отменяют истины христианского слова и достоинства религиозного чувства. Точно так же и ошибки Французской революции, ужасы русской революции времен Сталина или красные кхмеры Камбоджи не отменяют определенной доли безусловной истины, содержащейся как в либерально-буржуазной революции французского типа, так и в большевистской и китайской революциях, осуществлённых, впрочем, в различных контекстах, в ситуации военной блокады, которая способствовала их радикализации. То же самое можно сказать о Французской революции и бонапратизме, который стал её наследником. Из него выросла европейская гражданская война, длившаяся весь XIX век, которая отличалась взрывоопасным смешением националистских идеологий и сильнейших народных стремлений, получивших отчётливое выражение в Парижской коммуне 1871 года. Именно эта война приводит к Первой мировой, а затем, после провала Лиги Наций, и ко Второй мировой войне, в которой националистские идеологии вместе с теми глобальными социальными идеологиями, которыми были нацизм и большевизм, взорвутся смертоносным безумием, равного которому не знала человеческая история. Эта война подготовила территорию для Третьей мировой, то есть холодной войны, в которой США будут неизменно опираться на инструментализацию религии, необходимую, чтобы раздавить советское тоталитарное "чудовище".
Демонизировать русский революционный опыт, представляя его причиной нацистского насилия, как попытался сделать Эрнст Нольте, или же анализировать репрессии крестьянства, устроенные Сталиным, не принимая в расчет ту роль, которую сыграла в возникновении голода блокада СССР (чем, естественно, не отменяются сталинские преступления), как делает составитель предисловия к "Черной книге коммунизма" – все это, как и ревизионизм в вопросе о вкладе Французской революции, происходит благодаря возобновлению старой интеллектуальной и идеологической битвы, которая теперь развертывается в новом обличье, битвы традиционалистов-моралистов, сколько бы "современными" они себя не называли сегодня. Эта битва, похоже, черпает вдохновение в эссенциализме, особой модальности представления Другого и иного, которая лежит у истоков как некоторых форм расизма, так и увлеченности темой войны цивилизаций. Раньше это течение не колеблясь называли "правым", поскольку оно привязано к порядку и стабильности, которые надо поддержать любой ценой, отказываясь понимать то, что Земля вертится, а общества меняются…
Место нацизма, и Холокоста, в западном мировоззрении
Именно идеология, разоблачающая революционное насилие, нагнетает страсти вокруг "возвращения религиозности", забывая при этом обо всех актах насилия, совершаемых веками во имя религии, наследником которых, как мы видели, как раз и стало насилие революции. Если принимать в расчёт это наследие, можно ли в самом деле удивляться чудовищности нацизма, представлять его в качестве некоего отклонения, объясняющегося разве что безумием его вдохновителя, или же законной реакцией на большевистскую опасность? Должны ли мы рассматривать уничтожение европейских евреев нацистами в качестве исключительного и уникального события? Здесь возможны две позиции, образующие в действительности скрытую линию разлома, который становится всё более глубоким, разлома в европейском и американском общественном мнении, разделяющем неоконсерваторов и либералов. И, по нашему мнению, эта линия должна быть чётко обозначена, поскольку зачастую она совпадает с линией разделения тех, кто пытается задавить авторитетом любую критику государства Израиль и американских методов урегулирования непрекращающегося кризиса Ближнего Востока, ставшего плавильным котлом новой волны терроризма, и тех, кто, напротив, пытается сохранить универсальные ценности, основы современного международного права, всё больше попираемые США и Израилем.
Первые стремятся не замечать или же преуменьшать историческое значение и современные последствия насильственного истребления еретиков, религиозных войн и геноцида индейцев обеих Америк, общераспространенной практики рабства с её массовым перемещением африканского населения в Америку; они уличают и обвиняют основополагающие события светского модерна, организаторами которых выступают, с их точки зрения, Робеспьер, Дантон, Сен-Жюст, Жан-Жак Руссо и Вольтер, а Ленин, Сталин, Мао Дзедун и Гитлер – их подражателями, причем всё они сваливаются в одну кучу. Тогда как вторые пытаются восстановить всю цепочку насильственных действий, которыми было отмечено расширение христианской Европы, стремящейся к завоеваниям, насилия, с одной стороны, разыгрывающегося внутри самой Европы, а с другой – экспортируемого в колониальной экспансии, в геноциде и резне, к которой эта экспансия привела.
В рамках первого подхода геноцид европейских евреев представляется уникальным и несоизмеримым со всеми остальными драмами, ставшими вехами истории человечества; как мы уже видели, он может рассматриваться в качестве события, обосновывающего возвращение религиозности, которому сопутствует развёртывание геополитики американской власти, значительно влияющей на Европу. С точки зрения второго подхода, Холокост – это, разумеется, событие значительное и даже исключительное, общеисторическое уже в силу создания той массовой индустрии смерти, жертвами которой стали миллионы безоружных гражданских людей; но при таком подходе становится возможным исследовать его генеалогию, обнаруживаемую в столкновении ментальностей и мировоззрений, связанном с интеллектуальной и политической гражданской войной, объявленной в Европе вместе с религиозными войнами: именно её главными жертвами станут еврейские сообщества, когда начнется бойня Второй мировой.